Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

Каникулы проводил дома и восстановил контакты с друзьями. Токочка перешел в другой проектный институт, расположенный в новом огромном здании на площади Дзержинского. Это здание, построенное для проектных организаций, называлось Дом проектов. Пекса продолжал работать на стройках. Птицоида готовился к экзаменам в ХЭТИ. Клара отлично окончила техникум и поступала в только что открытый психоневрологический институт. Встречались мы реже, чем прежде, и без Изъяна.

Среди лета получил письмо от мамы: приглашает погостить. Ехать не хочется, но мама пишет, чтобы я обязательно приехал не позднее такого-то числа. Приехал рано утром и сначала погулял по городку. Недалеко от станции деревянный мост через Донец, за ним булыжное шоссе через огромный луг ведет в город. Старинный собор, старинные казармы и самая высокая на Харьковщине гора Кременец, с которой открываются дальние дали. Говорят, на горе когда-то была казачья сигнальная вышка, потом — ярмарки, а сейчас на голой вершине — безлюдный базарчик с несколькими прилавками, и ветер метет пыль.

Мама сразу говорит, что харьковские домохозяева подали в суд на их выселение, поручает мне защищать их интересы и вручает повестку и приготовленную доверенность. Я удивлен и возмущен: почему это я вместо Аржанкова должен отстаивать их интересы? Но отказать маме в ее просьбе не хочется: что мне, трудно сходить в суд? В повестке указан его адрес — Украинская улица, а это вблизи Сирохинской.

На другое утро отправился к слиянию Оскола с Донцом, сел на рабочий поезд и встал на станции, которая тогда, кажется, называлась Горы Артема. От станции узкоколейка ведет к Святым горам, по узкоколейке миниатюрные открытые вагончики возит дрезина. Когда-то эти вагончики возили ослики — видел такую картину у Кропилиных в журнале «Русский паломник». Иду вдоль узкоколейки. Высоченные сосны в два-три обхвата, а под ногами, — впервые вижу такое в бору, — не песок, усеянный сосновыми иглами, а сочное разнотравье, усеянное цветами. Дошел до лодочной переправы через Донец. Напротив — крутые меловые горы, поросшие лиственным лесом, с церквами и монастырскими постройками, теперь — дом отдыха шахтеров. Видны входы в пещерный монастырь — когда-то убежище от набегов крымских татар. Переправляться через Донец не стал — надо возвращаться в Харьков на суд. Не беда: еще успею здесь побывать. Сколько было в жизни этих несбывшихся — еще успею!..

В самом начале судебного разбирательства я понял, что дело проиграно: в исковом заявлении, или как там оно называется, было написано, что Аржанковы так долго отсутствуют на своей квартире, что потеряли на нее право, и, кроме того, за нее не платят. На суде интересы хозяев дома защищала их дочь — студентка медицинского института. Она говорила не столько по существу, сколько о моем социальном происхождении: оба деда, отец, мужья маминых сестер... Понятно: эти сведения хозяева дома могли знать только от мамы. Эта девушка с ненавистью говорила обо мне, как о представителе классового врага, и я не мог понять, что это было: то ли спекуляция классовой борьбой (пролетариат против буржуазии), то ли искреннее чувство. Судьи смотрели на меня злыми глазами. В конце выступления девушка спросила — где я работаю или учусь. Я ответил, что это к делу не относится. Судья повторил вопрос от своего имени и, получив тот же ответ, заявил, что суд лучше знает, что относится к делу, а что не относится. Я ответил:

— Надеюсь, вы знаете, что я имею право не отвечать на вопросы.

— Имеете, — ответил судья таким тоном, что не осталось никаких сомнений в том, что дело я проиграл. Ну, и пусть! Пусть Аржанковы не используют меня для безнадежной борьбы за свои интересы. Но в Харькове им уже не жить — прописка утрачена. О решении суда я написал маме, а о том, что был в суде, дома никому не говорил.

Птицоида принят в ХЭТИ, Клара — в психоневрологический институт. Казалось, начавшийся учебный год будет для меня таким же, как и предыдущий. Рисовали гипсовую голову Зевса. Я долго выбирал место, наконец, выбрал. Подошел преподаватель, взглянул на Зевса и воскликнул: — Какой интересный ракурс! Но вы усложнили себе задачу, трудно вам придется.

К концу часа слышу над собой голос преподавателя:

— Справились, хорошо получается. Смотрите — не переусердствуйте.

В читальном зале пугал сидящую рядом соученицу — пытался дотронуться до нее штепсельной вилкой от настольной лампы. Соученица шарахалась, отодвигалась и жалобно говорила: «Ну, Петя!..» Кругом смеялись. Я тянулся за ней вилкой, лампа упала и разбилась.

Представилась возможность немного подработать. Проводился одновременный учет загрузки трамваев на всех маршрутах и остановках: на каждой площадке трамвая учетчик отмечает количество вошедших и вышедших. Мне достался самый знакомый маршрут с последней остановкой недалеко от дома, в котором жили Аржанковы. Через несколько дней после беспрерывного катания на трамвае вижу, что в институте меня сторонятся и при моем появлении замолкают. Не понимаю, что случилось, чувствую себя сковано, не могу заставить себя заниматься. Наконец, мне сообщают, что поступило заявление о том, будто я при поступлении в институт скрыл социальное происхождение, и дают прочесть заявление. Оно написано той же дочкой бывших маминых домовладельцев, которая выступала в суде. Значит, она или кто-нибудь другой из ее семьи видел меня в трамвае, когда я ездил учетчиком, и расспросил обо мне учетчика с другой площадки. В заявлении приводятся те же сведения, что и на суде.

— Это правда, что тут написано?

— Все правда, кроме одного: я ничего не скрывал. Прочтите мою анкету.

Прочтем. Если так, как ты говоришь, то спрос не с тебя. Странная фраза: спрос не с тебя. А с кого-то есть? С кого же? Я решил дома ничего не говорить: помочь ничем не смогут, только разволнуются. Причин для волнения как будто нет, а сам волнуюсь и невольно думаю, что же будет дальше. Если с кого-то спрос, то это — директор или приемная комиссия. Кто бы это ни был, попытаются выкрутиться и свалить все на меня.

Но как же это можно сделать? Пропадет анкета, и пойди докажи, что я в ней ничего не скрыл? Странно, что ее не прочли, когда пришло заявление. А, может быть, прочли, но молчат? А дочка маминых хозяев дома? Зачем ей это понадобилось? Ведь она выиграла судебный процесс, что ей еще нужно? Мстить? За что? Значит, она убеждена, что со мной надо бороться, как с классовым врагом, и будет гнуть свою линию. Вспомнился плакат в Челябинске: «Никакой пощады классовому врагу». Неужели это и ко мне относится?

27.

Убит Киров. Идут аресты, но на этот раз отца не тронули. Читаю в газете: для следствия по таким делам устанавливается срок, если память не изменяет, не больше десяти дней. К чему такая спешка? Боже мой! Неужели идет заметание следов? Какое-то темное и страшное дело. Ладно, ко мне это не имеет никакого отношения.

В институте назначен день курсового собрания с одним вопросом на повестке дня — обо мне. К нам пришел Изъян, я его провожал и рассказал о своем деле. Он взволновался и произнес монолог о том, что нельзя огульно относиться ко всем детям бывших, что и среди революционеров сколько было выходцев из враждебных классов, что он за меня может ручаться и придет меня защищать. Я высказал сомнение в целесообразности его защиты — она вряд ли мне поможет, а ему может навредить. Изъян помолчал, сказал «Там видно будет» и спросил, что из себя представляют мои соученики.

Соученики у меня самые разные и по некоторым признакам многие из них тоже с подмоченным происхождением, только скрыли это при поступлении. Это для меня плохо.

— Почему плохо?

— Потому что, боясь за свою судьбу, они будут молчать и проголосуют за все что угодно. Изъян, а кем был твой отец до революции?

— Торговцем. Имел лавку в уездном городишке.

— Ты так и пишешь в анкете?

— Я могу писать только то, что пишут отец и сестра, а они пишут — приказчик. Хотя приказчики из хороших магазинов жили получше нас.

На курсовом собрании, кроме соучеников, присутствует несколько пожилых мужчин, большинство из которых мы раньше не видели, секретарь комитета комсомола — ярко-рыжая студентка, и председатель профкома — оба со старшего курса инженерно-экономического факультета. Нет директора и декана, ни одного преподавателя. Вошел Изъян, нашел глазами меня, кивнул, у кого-то что-то спросил, подошел к рыжей студентке, о чем-то с ней поговорил и остался.

Меня обвиняют в том, что при поступлении в институт я скрыл социальное происхождение, и предоставляют мне слово для объяснения. Говорю, что происхождение я не скрывал и прошу прочесть мою анкету.

— А мы ее уже читали – отвечает кто-то из пожилых.

Хотел сказать: ну так чего же вы меня обвиняете в скрытии происхождения? Но меня заглушил гул голосов и выкрики соучеников, требовавших, чтобы анкету прочли. Прочли. Пожилые задают вопросы.