Мор Йокаи - Венгерский набоб

• Название: Венгерский набоб
• Автор: Мор Йокаи
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

«Венгерский набоб» – один из лучших романов известного венгерского писателя Мора Йокаи (1825–1904). Сатирическое повествование насыщено колоритными картинами быта и нравов, увлекает неожиданными поворотами действия; в нем выражен протест против общественного застоя и несправедливости. Действие романа отнесено к периоду экономических и политических реформ, предшествующих венгерской революции. Один из первых крупных венгерских социальных романов.

---

Тут возник между юными дамами некоторый спор, у кого из них сил и преимуществ больше для такой победы, но, поскольку каждая стремилась уступить первенство другой, вопрос остался открытым.

Затем последовала еще целая вереница их сиятельств и превосходительств, которым, кому поболее, кому поменее, уделила внимание Сент-Ирмаи; но люди уже всё такие: мелькнут да исчезнут, наподобие комет.

Дальше пошли их благородия и просто судари – народ, само собой, степенный; юнцов ведь такими титулами не очень баловали в прежние времена.

Ох уж эти судари, самое негордое тогдашнее сословие; уж им-то не приходило в голову сердиться, если с ними не соблюдут этикета. Люди славные, достойные, всех они выслушивали, со всеми соглашались, чинов-званий ничьих не забывали и собственными были довольны, шутки понимали и охотно отвечали шуткой; мин важных не строили, когда кругом смеялись, и не пересмеивались, если другие в слух обратятся. Сословие, на котором ежедневная и еженедельная печать тридцать уже лет оттачивала свое оружие, на все лады разрисовывая косность его, консерватизм, затейливые чубуки и незатейливое курево; сословие, коего ни один романист не позабывал, ежели венгерского колорита да комизма хотел подпустить, и, что самое замечательное, эти же вот судари, чудаки-судейские, сами и покупали, читали их книги, ибо не покупай они их, то уж не знаю, для кого бы и упражнялся в благородном искусстве словосложенья наш мадьярский Геликон.

Теперь черед за самородками.

– О, этих я получше тебя знаю. Больше даже знаю о них, чем следовало бы.

– И наконец, львы светские. Их ты, наверно, тоже знаешь.

Карпати не потрудилась скрыть зевок.

– Это ответ на мои слова? – рассмеялась Сент-Ирмаи.

– Нет, только воспоминанье о весело проведенных часах.

– Сим приговором обсуждение мужчин завершается.

Фанни вдруг сделалась серьезной. Опять предстал перед ней ее идеал. Нет, значит, здесь его? Не суждено его больше увидеть? Или он тоже в списке, ведь сколько раз в Пожони гулял под руку с Яношем Карпати, значит, они знакомы и Флора просто случайно его упустила или причислила к тем, кто ни плох, ни хорош и упоминания недостоин. Но этого быть не может, за такой благородной наружностью столь же благородное сердце должно скрываться, в этих покоряюще ясных глазах может отражаться лишь чистая, прекрасная душа, да и все его черты выдают глазную мужскую добродетель: ум серьезный и возвышенный.

– А не пропустила ли ты кого? – полушутливо, полузастенчиво спросила она у Флоры.

– Как же, как же! – засмеялась та и, с детской резвостью схватив длинный список со стола и опершись о подушки кушетки, прикрылась им, наподобие лукаво поглядывающего амура. – Одно имя пропустила, и прелюбопытное. Не догадываешься, чье?

– Нет! – совсем побледнев, ответила Фанни.

– Ах, глупышка! Одного весьма примечательного, красивого и благородного молодого человека. Я, по крайней мере, прекрасней всех на свете его считаю и не знаю никого, кто бы его превосходил обаянием и душевным благородством. Едва увижу лицо, как и душа передо мной, – то и другое боготворю одинаково. Все еще не узнаешь?

Фанни покачала головой. Хотя нет, узнала, конечно, но опять лишь свой безымянный идеал, о ком думала в эту минуту, который тоже всех прекрасней и благородней.

– Обязательно, значит, надо тебе его назвать? – переспросила Флора с шутливой досадой.

– Да, да, – прошептала Фанни, пытаясь заглянуть в список, который подруга нарочно отводила от ее глаз.

– Сей муж славный и выдающийся – граф Рудольф Сент-Ирмаи, – с величайшей серьезностью прочла она наконец.

Фанни, вспыхнув, лишь ахнула тихонько. Ой, глупая какая, только сейчас ее шутку поняла; вот стыд, сама не сообразила, что одно это имя и могло остаться неназванным.

Флоре оставалось лишь обнять и поцеловать подругу, а той – постараться разделить ее веселое настроение и самой посмеяться над такой рассеянностью. Сердце ее вновь упало: приходилось, видно, распроститься с надеждой встретить когда-либо свой идеал.

– Ну, давай теперь дам обсудим.

– Ладно, обсудим дам.

– Все равно долг этот они сполна нам вернут.

– Еще бы. И потом, неправды мы ведь не говорим.

– Значит, и не злословим. И только друг дружке рассказываем, дальше не передаем.

– Как если бы и не говорили вовсе, а думали только про себя. Ну, будет сейчас кому-то икаться!..

О, колкости голубиные!

– Самая первая – аристократка-губернаторша. Не знаю уж, чего это добрый сосед так ее вознес, откуда такое предпочтение? Боится ее, наверно. Вот уж неженка, вот капризница, ей в обморок упасть – что другому чихнуть. С ней вечно как на иголках: что ни сделаешь, ни скажешь, даже подумаешь – все не по ней. Ногу на ногу положишь – глядь, она уже без чувств; кошка в комнату – с ней корчи сделались; ножик с вилкой крест-накрест на столе – нипочем на это место не сядет; розы распустились в саду – ей и за двойными рамами от их запаха нехорошо, никаких цветов нельзя поблизости поставить. От рогалика и того в ужас приходит: бык бодливый мерещится, а пробор у кого-нибудь справа – плакать готова. Смотри никого не сажай с ней в синем, это роковой цвет для нее, от синего у нее припадки, и о родственниках не расспрашивай, ей тут же дурно станет. Все волнует ее до крайности; вообще старайся ни о чем с ней не говорить, любой пустяк – и она сама не своя. Да гляди еще, как она в обморок, чтобы сосед какой сердобольный с ковшом не полез ее отливать; просто пузырек держи наготове, хоть пустой, она при виде любого тотчас в себя приходит.

– Так, с этой познакомились. Поставим рядом: нюхательная соль.

– Ага! Графиня Керести. Вот дама примечательная: высоченная, широченная, мужеподобная, с бровями густыми, мохнатыми. Голосище – будто батальоном командует: «А? Что? Кого? Зачем?». Как пойдет этим своим басом перебивать, человек поделикатней совсем смешается; а захохочет – весь дом загудит. Все общество держит в руках, а уж рассердит кто ее, сам не рад. Юнцы эти наши желторотые дрожмя дрожат, едва завидят ее: застращала их, что твой профессор; по-латыни так и шпарит, уложения все назубок знает – любого стрекулиста, самого дошлого, переспорит, а пьет!.. И табак курит бесподобно. Лошадьми не правит, правда, но кнут у кучера вырвать да по спине его съездить, если плохо везет, с нее станется. При всем том – добрейшее создание, и благосклонность ее завоевать легче легкого: ручку ей поцелуй да «милой тетенькой» назови – и ничего можешь не опасаться; сама если не напортишь, полюбит и горой встанет за тебя, пусть-ка попробуют тень на тебя бросить, такой шум подымет в твою защиту – кто куда разбегутся.

Фанни заглазно влюбилась в эту матрону. Хорошо все-таки немножко позлословить, а иначе как не напугаться дамы столь воинственной.

– О ней ничего приписывать не будем, ее и так просто узнать.

– Дальше ее милость госпожа Кёртвейи идет. У нее одна слабость: сыночек любимый, годик этак двадцать один будет деточке. Мамаша души в нем не чает. Чувство, достойное уважения. Вот ты о нем и расспроси; Деже зовут ее крошку. Она с три короба о нем наговорит, но выслушаешь до конца – достойнейшей в Венгрии женщиной будешь в ее глазах. Ну а что Дежечке ее – бездельник отъявленный, это ведь тебе знать не обязательно.

– Ох и лукавица ты, Флора!

– Порчу тебя, да?

– Нет, описываешь их хорошо. Мне бы твою наблюдательность! Но все равно мне так не научиться.

– Поживи сначала с мое.

Тут тоже, конечно, обе вдоволь посмеялись.

– Ну, бабуся дорогая, добрая моя старушка, с кем там надо еще нам познакомиться?

– Вот здесь графиня Сепкиешди. Тихая, бессловесная женщина, ни на что не обижается – мужем ко всему приучена; но и обрадовать ее не обрадуешь ничем; на лице у нее, во всем облике одна надежда, одно желание: поскорей умереть.

– Бедняжка!

– И ту еще муку нечаянно доставляет ей каждая миловидная женщина, что муж тут же на ее глазах начинает ухаживать за ней. Когда-то слыла она красавицей, но за десять лет совсем состарилась от горя и забот.

– Ах, бедная, – вздохнула Фанни (есть, значит, и ей кого пожалеть).

– Могу еще супругу Джорджа Малнаи представить. Ее ты берегись. Непрерывно будет льстить, чтобы секрет какой-нибудь выведать, неосторожное слово подстеречь. Чистый Мефистофель в юбке. Всех своих приятельниц ненавидит, но встретит – сейчас обниматься, целоваться: подумаешь, любит без памяти. Открыто ссориться с ней – труд напрасный, назавтра же сделает вид, будто ничего не произошло: в объятия кинется, расцелует, все восторги изольет. Самое лучшее – совсем ее не замечать. Поздоровайся холодно, неприступно, и все. За это она за спиной невежей, грубиянкой тебя обзовет, но из ее поклепов это – самый безобидный.

Фанни пожала благодарно руку Сент-Ирмаи. Сколько пришлось бы оступаться без нее! На скольких ошибках учиться! А может, мучаясь, так и не научиться ничему: наблюдать людей, разбираться в них она ведь не умела. Мало была приучена к самостоятельности.