Мор Йокаи - Венгерский набоб

• Название: Венгерский набоб
• Автор: Мор Йокаи
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

«Венгерский набоб» – один из лучших романов известного венгерского писателя Мора Йокаи (1825–1904). Сатирическое повествование насыщено колоритными картинами быта и нравов, увлекает неожиданными поворотами действия; в нем выражен протест против общественного застоя и несправедливости. Действие романа отнесено к периоду экономических и политических реформ, предшествующих венгерской революции. Один из первых крупных венгерских социальных романов.

---

Это опять заставило Фанни залиться слезами.

– И в приготовлениях тебе помогу к торжествам, которые затевает твой муж. Сама ты все равно бы не справилась, столько дела! Да и надоело бы, а возьмемся вдвоем, пошутим, посмеемся вместе над разными недосмотрами, неполадками, увидишь!

И они заранее от души посмеялись: то-то будет весело, то-то забавно!

Фанни снова попыталась было чувствительное что-то сказать, да веселое лицо приятельницы не дало: только глянула на нее, и сама невольно развеселилась.

– О нет, не думай, что ради тебя остаюсь, – предупреждая всякие изъявления благодарности, сказала Флора, – из чистейшего эгоизма это делаю; мужа назначили губернатором в N-ский комитат, и он через два месяца вступает в должность, вот и ты мне тоже поможешь дать обед, тоже у меня поживешь недельку. Видишь, хитрющая какая, заранее как рассчитываю все!

Это хоть кого могло рассмешить. Никогда Фанни шуток таких не слышала – во всяком случае, ни разу не смеялась так.

Ох, забавница эта Сент-Ирмаи! Как умеет насмешить. То плачешь, слушая ее, то хохочешь.

Тем временем Фанни получила большое удовольствие, снимая шляпку с Флоры, накидку и все, что отбирается у полоненных гостей в залог для пущей верности, чтобы не улизнули.

Когда она снимала шляпку, невозможно было, конечно, не полюбоваться роскошными волосами, обрамлявшими лицо красивыми волнистыми локонами. Этому Флора ее еще научит, ей еще больше пойдет. Разговор благополучно перешел на туалеты, домоводство, рукоделье и прочие занимающие дам вещи, и к возвращению барышни Марион с Яношем Карпати ничто уже больше не напоминало о страстной, чувствительной сцене, которая разыгралась между ними. Обе мирно беседовали, как добрые старые знакомые.

– Ах! Ах! – вскинув голову, воскликнула барышня Марион при виде Флоры без шляпки и накидки. – Да вы преудобненько здесь расположились!

– Да, тетенька, я еще останусь у Фанни ненадолго.

Барышня Марион огляделась изумленно по всем четырем сторонам, потом перевела взор на муз, которыми был расписан потолок, точно недоумевая, что же это за «Фанни».

– Ah, mille pardons, madame![249] Теперь припоминаю: это вас так зовут. Господин Карпати, милейший наш юстиц-директор, совершенно забил мне голову кучей имен, вычитанных из бумаг, и я в полном конфузе. Поистине, у него обширнейшие связи. По женской линии он чуть не со всеми знатными венгерскими семействами в родстве. В его роду, по-моему, все имена встречаются, какие только есть в календаре. (Понимай так: твоего только не хватало для украшения этого славного генеалогического древа.)

Но ружье не стреляло больше.

– Ну что ж, будет теперь и «Фанни» в его аристократическом календаре, – сказала Флора весело.

Фанни понравилась ее смелость, и она сама рассмеялась вполне искренне, а поскольку смех заразителен, то и г-н Янош так развеселился, что даже – с вашего любезного позволения, дорогая Марион! – в кресло плюхнулся отхохотаться: уже ноги не держали.

Марион же с зонтиком на длинной ручке застыла, разинув рот, как Диана, вместо зайца подстрелившая собственного пса, не в силах взять в толк: откуда этот приступ веселого настроения, которое она портила так старательно.

– И – ссколько жж – ссоставляет – это «нненадол-го»? – колко, отрывисто осведомилась она, всем весом своего поколебленного авторитета напирая на согласные.

– Пустяки, тетенька. Всего недельку.

– Всего недельку! – ужаснулась барышня Марион. – Всего недельку?

– Если раньше, конечно, не выставят, – отозвалась Флора шутливо, в ответ на что Фанни нежно ее обняла, точно желая удержать навечно.

– Ах, вот как, – протянула Марион полупрезрительно. – Ну ладно. У молодых женщин это быстро: глядь, уже и подружились. Очень приятно, что вы так вот, сразу, полюбили друг дружку. Это значит – вы схожи по натуре, что весьма отрадно, весьма. Но мне-то вы все же позволите, дорогая племянница, в Сент-Ирму вернуться?

– Фанни счастлива была бы и подольше вашим приятным обществом насладиться, милая тетушка…

– Ах, оставьте. Ничем милости такой великой не заслужила.

– Вы прямо убегаете от нас, – вставила Фанни. – Вот погодите, приедем в Сент-Ирму, точно так же домой будем торопиться.

Барышня Марион не преминула бросить на нее полный достоинства взгляд, ясно говоривший, что некоторые особы, кажется, фамильярничать себе позволяют, и, собрав лицо в суровые складки (складок всяких на нем было предостаточно), вместо ответа оборотилась к Яношу Карпати:

– Надеюсь, вы колес не сняли у меня, как с другими гостями делаете?

– Колес у вас? – вскричал г-н Янош. – Я, ей-богу, пока у карет только колеса снимал, а столы у гостей – такого случая еще не было. Ха-ха-ха! Ах-ха-ха!

И он таким хохотом закатился над этой нелепицей, что слезы брызнули и глазки совсем утонули в щеках, а когда опять вынырнули, строгая барышня уже шествовала к дверям, не оборачиваясь на двух молодых дам, которые провожали ее рука об руку, хотя обе прилагали все усилия, чтобы сохранить серьезность на своих миловидных личиках.

Спохватись, Янош Карпати мгновенно сообразил, какую допустил бестактность, и бросился за уходящей, которую и удалось задержать – наипростейшим образом: с разбегу наступив ей сзади на шлейф, отчего достойная дама чуть навзничь не свалилась.

Теперь уже неизвестно было, то ли провожать, то ли извиняться.

– Ничего, ничего, – необычно медленно и тихо, с явной готовностью простить произнесла добрейшая Марион, – подобные выходки извинительны… для юных новобрачных.

И с величайшей церемонностью сошла в сопровождении хозяина вниз по лестнице; однако, почитая ниже своего достоинства глядеть под ноги, на галерее наступила на хвост растянувшейся там борзой, которая в ужасе выпрыгнула в окно.

Испугалась и сама барышня Марион, но, подобно змее, которая и в страхе успевает ужалить, или кошке, шипящей и от ужаса, сказала только, обратясь к Карпати:

– Простите за невольный реванш у одной из ваших протеже. Я и в мыслях не имела важную сию особу обидеть. Вы знаете ведь, что на том высоком собрании под вашим председательством один муж славный и умнейший намерен внести предложение: впредь не числить борзых среди собак. Вот это эмансипация настоящая. Рекомендую вашему благосклонному вниманию. Ой, как бы опять на борзую не наступить!

Но до подножки кареты всего шаг оставался.

Все же и этот шаг потребовал разных ухищрений. Шлейф, например, так подхватить и самой перенестись в карету, чтобы кружева на длинных, до пят, панталонах выглянули лишь в меру благопристойности. Трудный шаг, каковой все случившиеся поблизости руки постарались облегчить.

Но вот она уже в карете, к общей радости, однако и оттуда спешит нанести двойной удар остающимся:

– Надеюсь, я достойному попечителю поручаю племянницу, хотя совсем не уверена, не навлечет ли бед на его дом ревность Сент-Ирмаи! Adieu, милый сосед, chère voisine, adieu, chère niece, adieu![250]

Толкуй как хочешь многократные эти «адье». И насмешка в них над Яношем Карпати, к которому, право же, трудно кого-нибудь приревновать, и намек на дурную славу его хором, не слишком украшающих доброе имя женщины.

Адье, адье. Гляди, кучер, борзую не задави. И не гони очень, пока из Карпатфальвы не выехали: поди знай, где еще какой-нибудь фаворит изволит полуденному отдыху предаваться. Адье!

Поехала.

Янош Карпати все кланяется, поясные поклоны отвешивает посреди двора. Дама в ответ машет длинным зонтиком, приговаривая, наверно: «Давненько то было, давненько; я тогда сущим ребенком была!».

А молодые женщины, избавясь от обузы, подхватили проказливо под руки доброго г-на Яноша и, припевая, приплясывая, потащили с собой вверх по лестнице.

Тот смеется, сияет, радуется вместе с ними, думая: были б ему дочерьми две эти женщины, звали отцом, вот славно бы.

Живое эхо чистосердечного, невинного веселья разносится по древним покоям. Давно уже здешние стены не слыхивали таких звуков.

И в архив они донеслись до старого Варги; потирая руки, принялся он на радостях расхаживать, топтаться по комнате: хоть тут же в пляс. Одно плохо: не с кем поделиться своей радостью. Стряпчий, правда, рядом, но до того ли ему. Дуется, что умываться надо теперь каждый день.

XIX. Подруга

Сент-Ирмаи достигла своей цели.

Недели в карпатфальвском доме оказалось довольно, чтобы совершенно изменить положение Фанни в свете. К той, кого Сент-Ирмаи удостоила своей дружбой, все стали благосклонней. Чванные дамы, кои почитали прежде за великое снисхождение пожаловать на торжества, где эта мещаночка во дворянстве собиралась исполнять роль хозяйки дома – роль, которая из всех подвержена самой пристрастной критике, – теперь стали с меньшим высокомерием думать о предстоящем. Строгие добродетельные матроны, сомневавшиеся, а прилично ли своих юных дочерей везти в Карпатфальву, в этот лабиринт, где какие-то элевсинские мистерии[251] устраиваются, теперь безо всяких опасений заказывали платья у модисток. Присутствие Сент-Ирмаи – вернейшая гарантия пристойности и благонравия; даже дела общества борзятников благодаря этому вступили в новую стадию: корифеи-акционеры получили еще довод в его пользу. Самородки, братья-питухи приготовились при ней разглагольствовать поумнее, а рыцари моды, светские львы – помалкивать с умным видом.