Лесли Блюм - Все себя дурно ведут

• Название: Все себя дурно ведут
• Автор: Лесли Блюм
• Жанр: Биографии

Лесли М. М. Блум – признанный журналист и автор бестселлеров New York Times. В настоящее время Блум специализируется на историях об историко-культурных достижениях и задокументировала основополагающие моменты в карьере Джексона Поллока, Трумэна Капоте и Эрнеста Хемингуэя, среди других великих людей. 7 июня 2016 года компания Eamon Dolan Books / Houghton Mifflin Harcourt выпустила новую книгу Блум «Все себя дурно ведут: правдивая история за шедевром Хемингуэя», чтобы отпраздновать 90-ю годовщину выпуска романа «И восходит солнце» в 1926 году. Книга стала бестселлером вскоре после ее публикации. «Все себя дурно ведут» – первая книга, рассказывающая полную историю самого раннего опубликованного романа Хемингуэя и того, как он привел его к международной известности. Она отобрала бесчисленные письма, интервью, эссе, давно ушедшие из печати мемуары, архивы и опросила десятки потомков прототипов персонажей, которые сыграли важную роль в воплощении в жизнь романа «И восходит солнце» – включая членов семьи и друзей Хемингуэя, – оракула джазовой эпохи Ф. Скотта Фицджеральда, грозного редактора Максвелла Перкинса, юмориста Дональда Огдена Стюарта и многих других. В глубине души все ведут себя дурно – это история о том, как Хемингуэй стал Хемингуэем.

---

Доран отверг сборник «В наше время».

Хемингуэй получил лишь письмо от Дональда Стюарта с вложенным чеком. Поначалу он решил, будто это деньги от Дорана, но чек приложил лично Стюарт как рождественский подарок, чтобы поддержать друга и смягчить впечатление от письма с отказом, отправленного издателем Джорджем Дораном[402].

«Все они согласились с тем, что у меня мощная проза и это отличная книга, – сообщал Хемингуэй Лебу. – Вот только опубликовать ее не пожелали».

В редакции Дорана возражали против сексуального содержания некоторых рассказов, и кроме того, издательству просто не хотелось выставлять напоказ нового писателя со сборником рассказов. И при этом «с романом он готов пройти со мной до конца», – писал Хемингуэй[403].

Внезапно даже семиты в «Boni & Liveright» стали выглядеть приемлемо. В то время Хемингуэй об этом еще не знал, но поначалу и в этом издательстве сборник «В наше время» не вызвал особого энтузиазма. Прибыв в Нью-Йорк, Гарольд Леб направился в редакцию Ливрайта в особняке из коричневого песчаника и спросил одного из рецензентов издательства, Беатрис Кауфман, о сборнике «В наше время». И с ужасом узнал, что сборник отправили к рукописям из самотека. Кауфман выудила его из общей кипы и сообщила Лебу, что как раз собиралась отослать его автору[404].

«Не отсылайте! – взмолился Леб. – Вы об этом пожалеете. Еще бы, упустить такой удачный шанс! Он умеет писать. Вы сразу поймете это по одному абзацу. А следующей его вещью будет роман»[405].

Его страстные мольбы подействовали: когда он зашел в редакцию через неделю, Кауфман объявила, что Ливрайт принял «В наше время» к публикации. Шервуд Андерсон также подкрепил его усилия, лично позвонив Ливрайту и убедив в значимости этой книги.

«В то время Андерсон находился на пике славы и считался в редакции Ливрайта звездой, и поскольку Ливрайт стремился удержать Андерсона, самого продаваемого своего автора, сборник приняли», – позднее вспоминал Леб[406].

Издатель выдвинул предложение: двести долларов в счет авторских отчислений. И Леб, и Стюарт поздравили телеграммой Хемингуэя, который принял известие со смешанными чувствами.

«Да здравствуете вы, новости, Хорас Ливрайт и весь бизнес», – писал он Лебу, добавляя, что хотя очень рад за книгу, ему кажется, будто бы ему надавали пинков по яйцам[407]. Видимо, требовалось вмешательство «половины населения Нью-Йорка», чтобы продать книгу, да еще не кому-нибудь, а Ливрайту[408].

Однако крупный американский издатель есть крупный американский издатель. Через неделю после получения известий от Леба и Стюарта Хемингуэй отправил Ливрайту телеграмму:

«Удовольствием принимаю. Хемингуэй»[409].

Часть II

Глава 6 Катализаторы

Когда в марте 1925 года супруги Хемингуэй вернулись из Шрунса в Париж, город вдруг показался им переполненным.

«Похоже, в Париж начали съезжаться все», – писал Гарольд Леб, который также вернулся в том месяце из Нью-Йорка[410]. Толпы американских туристов садились на корабль, на котором плыл Леб, и на другие трансатлантические лайнеры, бороздившие Атлантику и направлявшиеся во Францию. Франк продолжал расти по отношению к доллару, но поток прибывающих так и не прекратился. Материалы о чудесах Парижа, опубликованные в прессе, явно подействовали на читателей. По некоторым оценкам, в 1925 году в Париж еженедельно прибывало 5000 американцев[411]. Город трясло, словно от вулканического извержения.

«Обилие рекламы превратило стихийность la vie bohème[412] в огромный коммерческий успех», – вспоминал бармен из Монпарнаса Джимми Чартерс[413]. Он чувствовал, что для первых послевоенных экспатов ход событий изменился. Атмосфера квартала становилась все более карнавальной, в нем появились толпы зевак, жаждущих вкусить подлинной богемности.

Как и прежде, знакомства с Джеймсом Джойсом, Гертрудой Стайн, Эзрой Паундом и другими фигурами того же калибра особенно ценились. Хемингуэй уже прочно занял место в их кругу. Ему больше незачем было униженно протягивать корифеям рекомендательные письма: этой весной ему самому представляли влиятельных, интересных и потенциально полезных людей. За прошедший год Хемингуэй привлек еще более пристальное внимание и «сборища», и сторонних наблюдателей. Поговаривали, что в скором времени он подпишет контракт на издание большой книги в Америке. Несколько его современников припоминали, что он стал «трофеем абсолютной ценности» за столиками кафе и на вечеринках[414].

«Эрнест обладал даром вызывать у публики уважение, – вспоминал писатель-экспат Малькольм Каули. – Позднее этот дар начали называть харизмой»[415].

Кое-кто из «сборища» глядели на восхождение Хемингуэя, скептически прищурившись, но другие были только рады помочь ему укрепить плацдарм. Например, Роберт Макэлмон считал Хемингуэя законченным притворщиком. «В центре внимания он чувствует себя естественно – понаблюдайте за ним несколько месяцев, – усмехался он после встречи с Хемингуэем в монпарнасском кафе. – Где свет прожекторов, там и Эрнест с его широкой и приятной мальчишеской улыбкой ловит удобный случай… Он далеко пойдет, этот парень от природы наделен талантом привлекать к себе внимание публики»[416].

Хемингуэю осталось покорить в Париже лишь нескольких обитателей литературного Олимпа. Но той весной в его жизнь ворвалась другая группа светочей – люди, которые могли поспособствовать его амбициям совершенно иным образом.

«В том году появились богачи», – позднее писал он[417].

Хемингуэй утверждал, что годом ранее они игнорировали бы его. В то время он был никому не известен, а эта порода «богачей» – «международные райские птички», как однажды выразилась любовница Пикассо, – собирали вокруг себя лишь самые успешные дарования и культивировали дружбу с ними[418]. В противном случае они считали общение пустой тратой их времени и обаяния. И даже теперь, как чувствовал Хемингуэй, они занимали в отношении его выжидательную позицию, поскольку ему еще только предстояло написать роман в доказательство своего таланта.

Вхождение Хемингуэя в эти новые для него круги началось, вероятно, с Дональда Стюарта. «Он твердил нам обоим, что мы должны чаще видеться с „людьми, пользующимися влиянием“», – вспоминал Джон Дос Пассос[419]. Особенно часто Стюарт упоминал об одной американской паре – Саре и Джералде Мерфи.

«Оба были богаты, – впоследствии рассказывал Стюарт. – Он был хорош собой, она красива; у них подрастало трое замечательных детей. Они обладали даром делать жизнь удивительно приятной – для тех, кому посчастливилось иметь их в друзьях»[420].

И Сара, и Джералд происходили из богатых семей с Восточного побережья, а теперь поселились на вершине парижского творческого ландшафта. За ужином у них в любой вечер можно было застать Пикассо, Коула Портера или Дугласа Фэрбенкса, сидящих бок о бок с танцовщиками из балетной труппы Дягилева[421]. Это был «замкнутый круг, привилегированный, но в своих узких пределах он оказывал невероятно вдохновляющее воздействие», – вспоминал Стюарт[422].

Но поначалу Стюарт не сумел как следует разрекламировать эту пару Хемингуэю и Дос Пассосу. «Он чуть ли не вызвал у нас отвращение к Мерфи, представив их как светских богачей», – вспоминал Дос Пассос, а эта легкомысленная категория почти наверняка внушала Хемингуэю презрение[423]. Но когда Дос Пассос и Хемингуэй наконец познакомились с супругами Мерфи, им пришлось признать, что они отнюдь не вульгарные или претенциозные богачи. Да, они жили в красиво обставленной квартире и развлекались с размахом, и кроме того, у них имелась на Французской Ривьере роскошная приморская вилла, которую они недавно приобрели и отремонтировали.

Тем не менее Мерфи характеризовала примечательная непритязательность. Прежде всего, они были десятью годами старше Хемингуэя и Дос Пассоса и питали безграничную преданность своей маленькой семье. В светской жизни Парижа они взяли на себя роль менторов; их дома представляли собой эффектную, но надежную тихую гавань посреди декаданса, бушевавшего за их стенами. «Они становились родителями всем желающим», – вспоминал друг Мерфи Калвин Томкинс[424].

Их друзья, художники и писатели, нередко стремились узнать мнение пары по поводу их последних работ, однако «жаждали одобрения по иным причинам, – добавляет Томкинс. – Не ради литературного превосходства, а потому, что Мерфи любили их»[425]. Джералд сам был признанным художником-кубистом, его работами восхищались другие кубисты и наиболее известные творческие личности города. «Мне казалось, что он придерживается какого-то мясницкого подхода к живописи – яростного, ловкого, точного, сочетающегося с деликатностью прикосновений, свойственной хирургу», – вспоминал Дос Пассос[426].

Супруги Мерфи сочли Хемингуэя на редкость талантливым, и он сразу же был принят в компанию писателей, которым было позволено являться к Мерфи в любой час, чтобы почитать свои очередные произведения. Хемингуэй и Хэдли участвовали также в пышных увеселениях, которые устраивали Мерфи. То, что чета Хемингуэев, как всегда, сидела на мели, не имело значения. В их новом круге им были предложены «всевозможные блага, [нас] повсюду звали на роскошные застолья», – вспоминала Хэдли. Хемингуэй добывал себе пропитание, просто будучи Хемингуэем. Хэдли была не слишком обаятельным или стильным дополнением к числу присутствующих, однако старалась не отставать от них, и Мерфи были добры к ней. Примерно в тот же период она с насмешливым удивлением слушала беседы, в которых Хемингуэй и Гертруда Стайн заявляли, что им безразличен материальный успех. Но как указывала Хэдли позднее, после этих разговоров Хемингуэй, тем не менее, с готовностью принимал повсюду дорогостоящие и лестные знаки гостеприимства. Не то чтобы ему хотелось «просто сидеть сложа руки и принимать их», добавляла она, он просто не мог устоять перед ловушками своей популярности[427].