Лесли Блюм - Все себя дурно ведут

• Название: Все себя дурно ведут
• Автор: Лесли Блюм
• Жанр: Биографии

Лесли М. М. Блум – признанный журналист и автор бестселлеров New York Times. В настоящее время Блум специализируется на историях об историко-культурных достижениях и задокументировала основополагающие моменты в карьере Джексона Поллока, Трумэна Капоте и Эрнеста Хемингуэя, среди других великих людей. 7 июня 2016 года компания Eamon Dolan Books / Houghton Mifflin Harcourt выпустила новую книгу Блум «Все себя дурно ведут: правдивая история за шедевром Хемингуэя», чтобы отпраздновать 90-ю годовщину выпуска романа «И восходит солнце» в 1926 году. Книга стала бестселлером вскоре после ее публикации. «Все себя дурно ведут» – первая книга, рассказывающая полную историю самого раннего опубликованного романа Хемингуэя и того, как он привел его к международной известности. Она отобрала бесчисленные письма, интервью, эссе, давно ушедшие из печати мемуары, архивы и опросила десятки потомков прототипов персонажей, которые сыграли важную роль в воплощении в жизнь романа «И восходит солнце» – включая членов семьи и друзей Хемингуэя, – оракула джазовой эпохи Ф. Скотта Фицджеральда, грозного редактора Максвелла Перкинса, юмориста Дональда Огдена Стюарта и многих других. В глубине души все ведут себя дурно – это история о том, как Хемингуэй стал Хемингуэем.

---

Вероятно, никто не удивился бы, узнав, что Ливрайт нанял хористок в качестве украшения редакции, но в действительности обычно они ждали прослушивания, поскольку этот разносторонний предприниматель также занимался театральными постановками. В приемной издательства танцовщицам, как и писателям, приходилось соседствовать с целой армией бутлегеров Ливрайта. В общем, местной атмосфере недоставало благолепия.

Компания «Boni & Liveright» быстро приобрела известность как неофициальный издатель богемы из Гринвич-Виллидж, и почти сразу «как острое зловоние стала вызывать отвращение респектабельных издательств», по выражению первого парижского приятеля Хемингуэя, Льюиса Галантьера[382]. «Boni & Liveright» представляли для традиционных издательств серьезную угрозу, ухитряясь мгновенно переманивать таланты: так, они в первый же год своей работы подписали контракт с литературным титаном Теодором Драйзером. Ливрайт также перехватил Шервуда Андерсона у Б. У. Хюбша, воспользовавшись в качестве приманки соблазнительным контрактом на пять лет и 100 долларами еженедельных выплат[383]. Эти приобретения свидетельствовали о том, что скандальный новичок настроен серьезно. Респектабельные издательства могли сколько угодно осуждать Ливрайта, однако не считаться с ним было нельзя.

Подобно многим другим издателям, Хорас Ливрайт приступил к поискам талантов среди экспатов Монпарнаса. Один из бывших вице-президентов издательства, Леон Флейшман, переселился в Париж с поручением искать среди рукописей подходящие для американского рынка. Гарольд Леб и Флейшман знали друг друга еще по Нью-Йорку, и теперь, когда Хемингуэй завершил работу над рукописью сборника «В наше время», Леб устроил ему аудиенцию у Флейшмана.

Предстоящая встреча тревожила Китти Кэннелл. Она опасалась, что Хемингуэй склонен к антисемитизму и может устроить безобразную сцену в присутствии Флейшмана и его жены Хэлен[384]. Так она и сказала Лебу. Тот лишь отмахнулся.

«В то время я пропускал мимо ушей сплетни, ходившие в Латинском квартале насчет вспыльчивости Хема, – рассказывал он. – Я знал, что люди преувеличивают»[385].

Наступил вечер встречи. Возможно, из патологического любопытства Кэннелл вызвалась сопровождать Леба и Хемингуэя, когда они отправились к Флейшманам, жившим неподалеку от Елисейских полей. Дверь открыла Хэлен Флейшман.

«У горничной выходной», – объяснила она, впуская гостей.

Затем вышел Леон Флейшман в бархатной домашней куртке. И Кэннелл, и Леб заметили, что Хемингуэй с первого взгляда проникся неприязнью к Флейшману. Подали напитки, беседа не клеилась. Кэннелл и Хэлен сплетничали о Пегги Гуггенхайм и ее муже. Леб попытался оживить атмосферу рассказом о том, как «две цветные девчонки фотографировались на Кони-Айленде»[386].

Наконец мужчины заговорили о делах. Флейшман начал с вступительного слова: он слышал, что Хемингуэй подает большие надежды, но вообще-то невозможно определить, станет молодой писатель популярным или нет. Публику нужно приучать к новым тенденциям в литературе.

Этот монолог показался Лебу пыткой. «Я как будто слушал Леона ушами Хема, – позднее писал он. – Все, что он говорил, звучало манерно, покровительственно, претенциозно»[387].

Хемингуэй раздраженно прихлебывал скотч. Когда Флейшман поглядывал в его сторону, ожидая реакции, Хемингуэй вознаграждал его подчеркнуто широкой улыбкой. Тревога Леба нарастала.

«Я хочу прочитать ваши рассказы», – наконец объявил Флейшман. И продолжил: если он сочтет их достаточно впечатляющими, то отправит Ливрайту вместе со своими рекомендациями. «Хорас знает, что прислушиваться к моим советам имеет смысл, но, разумеется, в том случае, если они даны тактично, – добавил Флейшман. – Окончательные решения Хорас принимает сам»[388].

К счастью, вскоре после этого визит завершился. Леб, Кэннелл и Хемингуэй ушли вместе.

«Уже на улице я в утешение сказала что-то о приятно проведенном вечере, – вспоминала Кэннелл. – И Хемингуэй взорвался потоком брани: „Чтоб им провалиться, этим жидам!“ – и не скупился на крепкие и красочные эпитеты»[389].

Леб и Кэннелл по-разному рассказывали о том, что случилось дальше. Леб вспоминал, что они с Кэннелл отправились поужинать и обсудить недавние события.

«Теперь понимаешь, о чем я? – якобы с упреком произнесла Кэннелл. – А ты мне не веришь. Вот и хорошо, что он высказался. Может, в следующий раз ты прислушаешься ко мне»[390].

Лебу не было дела до реакции Хемингуэя, и он по-прежнему искал ему оправдания. «Ему нравится не стесняться в выражениях», – объяснил он Китти[391]. Вспоминая об этом инциденте в другой раз, Леб якобы пытался втолковать ей, что Хемингуэй «употребляет это слово так, как я мог бы назвать ирландца „картошкой“, а итальянца – „макаронником“. Это ровным счетом ничего не значит»[392].

Тот же разговор запомнился Кэннелл более грубым и резким. По ее версии, Гарольд застыл на тротуаре, как вкопанный, а тем временем Хемингуэй ушел вперед.

«Вот он какой, твой будущий друг», – вспоминала она свои слова.

«Ну, нет! – якобы ответил ей Гарольд. – Если бы Хем считал меня евреем, то не стал бы так выражаться в моем присутствии»[393].

Сборник «В наше время» отправился в два крупных американских издательства – «Doran» и «Liveright»[394]. Теперь Хемингуэю оставалось лишь сидеть как на иголках и ждать ответа.

Проходили недели. В письмах Хемингуэя чередовались нервозность и самоуверенность. Он умолял Стюарта держать его в курсе событий и был «чертовски ужасно» благодарен ему за помощь[395]. А через несколько дней Хемингуэй написал одному другу, что следующей весной у него в Нью-Йорке выходит книга, хотя сделка с издателем еще не состоялась и даже никаких известий от издателей пока не было получено[396].

«Думаю, Доран опубликует ее, – добавлял Хемингуэй в письме к давнему другу Биллу Смиту. – Сейчас мы обсуждаем детали. Если не выйдет, Бони и Ливрайт все равно захотят ее, но я сделаю так, чтобы рукопись как можно дольше не попала в руки семитов»[397].

Однако к середине декабря он еще не получил определенного ответа ни от Дорана, ни от семита Ливрайта, ни от какого-либо другого издателя. Хемингуэй пытался продать комический рассказ в «Vanity Fair», на территории Дональда Стюарта; рассказ был озаглавлен «Моя жизнь на арене для корриды с Дональдом Огденом Стюартом». Его отвергли. Тон писем Хемингуэя стал менее хвастливым. Они с Хэдли готовились к семейной поездке в Австрию, за полезным для здоровья катанием на лыжах и сытной едой.

«Здесь все то же дерьмо, – сообщал он Роберту Макэлмону. – Хорошо, что я уезжаю»[398].

Перед самым Рождеством маленькая семья поселилась в отеле «Таубе» в Шрунсе, крошечном городке в горах на западе Австрии. Как и Бургете прошлым летом, Шрунс был отдаленным от больших городов, непритязательным и избавленным от присутствия монпарнасцев. И подобно Франции, Австрия в те времена стала неправдоподобно дешевой даже для американских писателей, с трудом сводивших концы с концами. Полный пансион обходился для всей семьи примерно в два доллара в сутки.

В ожидании вестей из Нью-Йорка Хемингуэй не сидел сложа руки. Пока они с Хэдли катались на лыжах, симпатичная девушка-австрийка присматривала за Бамби. Вскоре местные прозвали Хемингуэя «черным Христом» – из-за черной бороды, которую он отпустил на отдыхе. (Если бы австрийцы как следует подумали, то повысили бы Хемингуэя в звании до «черного Христа, пьющего кирш»). Вечера он проводил, дегустируя 36 сортов бочкового пива в «Таубе» и играя в запрещенный покер при закрытых ставнях. Хэдли вязала шерстяные свитера.

Поначалу Гарольд Леб собирался сопровождать их в Австрию, но пререкания с Хорасом Ливрайтом по поводу редактуры его романа «Штуковина» затянулись. Леб отложил поездку в Шрунс – «мне хотелось разобраться со своей книгой, потому что я просто не смог бы отдыхать, бросив незавершенные дела», как позднее вспоминал он, – и в конце концов забронировал каюту на корабле, отплывающем в Штаты сразу после Нового года[399]. Кроме того, этой поездкой Леб хотел воспользоваться как предлогом, чтобы разорвать романтические отношения с Кэннелл, написав ей «тягостное и мучительное письмо». Это просто несправедливо по отношению к ней, объяснял он: «Ей нужен был муж, а я не хотел жениться ни на ком. Более трех лет мы были близкими друзьями, но из этого ничего не получилось»[400]. Китти не согласилась с ним. Разрыв так и не состоялся.

Еще не зная, что Леб собирается не в Австрию, а в Нью-Йорк, Хемингуэй написал ему, умоляя поспешить и захватить с собой хорошего виски, и добавил: «Вы ведь привезете мою книгу от Флейшмана?» – вероятно, полагая, что Доран проглотит наживку[401]. Но уже через неделю Хемингуэй вновь написал Лебу – на сей раз возмущенное письмо, полное новостей, брани, ярости и замыслов.

Доран отверг сборник «В наше время».

Хемингуэй получил лишь письмо от Дональда Стюарта с вложенным чеком. Поначалу он решил, будто это деньги от Дорана, но чек приложил лично Стюарт как рождественский подарок, чтобы поддержать друга и смягчить впечатление от письма с отказом, отправленного издателем Джорджем Дораном[402].