Густав Хэсфорд - Старики и бледный Блупер

• Название: Старики и бледный Блупер
• Автор: Густав Хэсфорд
• Жанр: О войне
• Год: 1990

Американский роман с элементами автобиографии. Написан в 1979 году Густавом Хэсфордом (1947–1993), ветераном морской пехоты США, по своим воспоминаниям о Вьетнамской войне. Экранизирован в 1987 году Стенли Кубриком и Майклом Герром под названием «Цельнометаллическая оболочка». В 1990 году вышло продолжение романа — сиквел «Бледный Блупер» (The Phantom Blooper) о «предателе» с гранатомётом M79. Планировалась и третья часть (трилогия), однако автор умер вскоре после завершения второй.

---

Я захожу в палату к Донлону. Его накачали наркотиками по самые жабры. С одной стороны его голова вся в бинтах. Голову его стреножили, чтоб не шевелился. Глаз закрыт пенопластовой глазной ванночкой.

Стою у койки. Я будто снова в палате для выздоравливающих в Японии.

Донлон открывает здоровый глаз и замечает меня. Он слишком слаб, и говорить не может.

Я поднимаю его руку с койки и пожимаю ее хряковским рукопожатием.

— Желаю холодных РВ — на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Прошел день после демонстрации за мир в Лос-Анджелесе, и вот я стою на грунтовой дороге перед домом Ковбоя в Канзасе. Смеркается, и я думаю о том, насколько же ближе от Канзаса до страны Оз и Изумрудного города, чем до вьетнамской деревни Хоабинь.

Здесь, посреди огромного океана волнующейся пшеницы, среди золота на земле и голубизны неба над головой, воздух чист, и тишину нарушают лишь хлопанье крыльев и щебетанье воробьиных стаек. На какой-то миг война представляется мне черным железным бредом, каким-то кошмаром, в котором слишком уж много шума.

Но даже здесь, в Канзасе, твердо стоя на американской земле, я вижу лицо Ковбоя за мгновение до того, как я пробил его голову пулей. Он передал мне отделение «Кабаны-Деруны», и, когда я принял у него отделение, он верил, что я стану на защите жизни каждого морпеха в отделении, даже если ради этого придется сдохнуть, даже если ради этого придется похерить другого морпеха. Жалко только, что этим морпехом оказался он. Он мне нравился. Это был мой лучший друг.

В кошмарных снах раз за разом я вижу эти сцены, но всегда — одни и те же. Ковбой лежит на земле, с простреленными ногами, отстреленными яйцами, без одного уха. Пуля, пробившая щеки, вырвала прочь его десны. Снайпер, засевший в джунглях, отстреливает от Ковбоя кусок за куском. Снайпер уже изувечил Дока Джея (Джей — от «джойнт»), Алису и салагу Паркера. Ковбой поубивал их всех выстрелами в голову из пистолета и пытается застрелиться сам, но снайпер пробивает ему руку. А потом снайпер начинает отстреливать от Ковбоя куски, чтобы остальные в отделении пошли за Скотомудилой и попытались его спасти, а снайпер тогда получил бы возможность поубивать все отделение, и Ковбоя тоже.

Каждую ночь наступает момент, когда Ковбой глядит на меня застывшими от страха глазами, и тянет ко мне руки, будто хочет что-то сказать, и я выпускаю короткую очередь из «масленки», и одна пуля попадает Ковбою в левый глаз и вырывается наружу через затылок, выбивая смоченные мозгами куски волосатого мяса…

Когда убьешь кого-нибудь — он навеки твой. Когда погибают друзья — тебе никуда от них не деться. Я как дом с привидениями; во мне обитают люди. Каждый раз, когда мне снится Ковбой, этот кошмарный сон завершается страшным разбрызгиванием крови, и я просыпаюсь в холодном поту, мне хочется вопить, но я боюсь выдать свою позицию.

А сейчас я на другой стороне планеты, и о насильственной смерти тут каждый день не думают. Я в канзасских полях, где погода — бог, а зреющая пшеница — жизнь сама.

Если верить ржавому почтовому ящику, родители Ковбоя живут в старом доме на колесах «Уиннебаго». Дом на колесах похож по форме на разрезанную буханку, и выкрашен так, чтоб совсем похоже было.

Справа по борту — небольшой амбар и загон для скота. В загоне стоит прекрасный белый конь.

Я ступаю ногой на треснувший шлакоблок, который тут вместо приступки. Стучусь в алюминиевую дверь, конь Ковбоя глядит на меня из загона и фыркает.

Женщина открывает дверь и приглашет меня войти.

Родители Ковбоя — фермеры-единоличники. У фермеров обязательно принято приглашать гостей поужинать — обычная норма поведения. И не принять приглашения неприлично.

Я был Ковбою другом, и потому мама его готовит любимое блюдо Ковбоя: чили с оригинальными техасскими приправами для чили производства «Гордон Фаулер'с». В чили полно всяких острых мексиканских штучек.

Никто не произносит ни слова, когда мама Ковбоя накрывает место к ужину и для него самого.

Миссис Ракер говорит: «Он вечно глаз не мог оторвать от какой-нибудь книжки про Техас. Мне кажется, Джонни всегда хотел бы быть родом из Техаса. Почему — не знаю». Медленно помешивая чили, она говорит: «Он был такой хороший мальчик».

Когда мы усаживаемся за стол, мистер Ракер предлагает мне прочесть молитву.

Я склоняю голову и произношу: «Благодарим тебя, Отец небесный, за то, что даровал нам пищу сию. Даруй нам сил телесных в славе твоей. Аминь».

Муж и жена Ракеры говорят: «Аминь».

Едим. Я вытаскиваю из своей цивильной сумки ковбоевский «стетсон». «Вот, — говорю. — Надо, наверное, вам отдать».

Мистер и миссис Ракер глядят на перламутровый «стетсон». Он выцвел на солнце, истрепался, продырявлен осколками, и столько втерлось в него красной кхесаньской глины, что не отмыть. На нем все так же красуется черно-белый пацифик.

Миссис Ракер мотает головой. «Нет, — говорит она, и в голосе ее сквозит холодок. — Он теперь твой. Пусть у тебя остается».

Я засовываю «стетсон» обратно в мешок.

— К нам капитана прислали, — говорит миссис Ракер. — Он на солнце сильно обгорел. Я ему лосьона дала, чтобы смазал. Такой был милый молодой человек, разговаривал так вежливо. «Пропал без вести, тело не найдено», — вот что он нам сказал. Он сказал, что им было известно наверняка, что Джонни погиб, только тела не нашли».

Ничего не отвечаю. Думаю о том, что после того, что моя пуля проделала с головой Ковбоя, даже найди его тело — и то пришлось бы отправлять домой в мешке с ярлыком «останки, осмотру не подлежат».

Миссис Ракер говорит: «Как-то неправильно выходит, что он не тут лежит, не дома, где все свои». Глядит куда-то в сторону. «Мы долго-долго еще думали, что может, он еще жив, может, ошибка какая». Она вытаскивает «клинекс» из картонной коробки и сморкается. «На меня до сих пор иногда грусть накатывает. Я знаю, что так нельзя, но в душе моей — злоба. Злоба такая, что до могилы донесу. Я отдала им доброго мальчика, христианина, а они из него душегуба пропащего сделали. И тогда длань господня опустилась с небес и поразила его».

Мистер Ракер говорит: «Они нам врали. Кина про Джона Уэйна погубили моего сына. Эти умники-политики подвесили его на крюк, как кабана на бойне».

Миссис Ракер говорит: «Я знаю, что война эта плохая была. Знаю. Все мальчики там вели себя плохо. И все же он был мне сыном, и я горжусь им. В Джонни было все хорошое, что есть у нас в стране».

Мистер Ракер говорит: «А твои где живут, сынок?»

Я отвечаю: «В Алабаме, сэр».

— Фермерствуют?

— Так точно, сэр, у нас было сто шестьдесят акров под арбузами, но папе пришлось пойти на открытый рудник, уголь добывать. Он умер, пока я был во Вьетнаме. Мне бабушка письмо прислала. Говорит, у него удар был. Я думаю, к работе на руднике он так и не привык.

— Плохие сейчас времена, — говорит мистер Ракер.

— Так точно, сэр. Плохие времена.

После ужина мистер Ракер в выцветшей серой рабочей рубахе усаживается в кресло-качалку и курит трубку, глядя через очки в стальной оправе на мерцающее пластмассовое полено в электрокамине. Запах дыма из трубки приятен, и напоминает мне о Дровосеке.

Мы с миссис Ракер усаживаемся на софе. Софа местами красная, местами черная, вся в пузырях, страшненькая такая. Миссис Ракер показывает мне соболезнование от корпуса морской пехоты. «Генерал, что был командиром у Джонни, такой внимательный — нашел время нам написать. Джонии у них, наверное, на очень хорошем счету был.

Я читаю письмо:

«Уважаемые господин и госпожа Ракер:

От имени офицеров, сержантов и рядовых Первой дивизии морской пехоты позвольте выразить Вам мое глубочайшее сожаление и самое искреннее сочувствие в связи со смертью Вашего сына, сержанта морской пехоты США Джона Ракера.

И, хотя вряд ли слова могут утешить Вас в этой величайшей потере, я надеюсь, что Вам станет легче, если Вы узнаете, что Джон погиб смертью храбрых, служа своей стране и корпусу.

Прошу писать мне когда угодно, готов оказать Вам любое посильное содействие.

Искренне Ваш,

Подпись генерала, командира дивизии».

Я не рассказываю миссис Ракер о том, что все соболезнования пишутся по единому образцу. Когда я был военным журналистом и тащил крысиную службу в информационном бюро в Дананге, я, помнится, печатал их дюжинами, сам же и подписывал, подделывая генеральскую подпись. В одиночку никто и никогда не смог бы бы подписывать письма с той же скоростью, с какой наши солдаты погибали.