Густав Хэсфорд - Старики и бледный Блупер

• Название: Старики и бледный Блупер
• Автор: Густав Хэсфорд
• Жанр: О войне
• Год: 1990

Американский роман с элементами автобиографии. Написан в 1979 году Густавом Хэсфордом (1947–1993), ветераном морской пехоты США, по своим воспоминаниям о Вьетнамской войне. Экранизирован в 1987 году Стенли Кубриком и Майклом Герром под названием «Цельнометаллическая оболочка». В 1990 году вышло продолжение романа — сиквел «Бледный Блупер» (The Phantom Blooper) о «предателе» с гранатомётом M79. Планировалась и третья часть (трилогия), однако автор умер вскоре после завершения второй.

---

Она скалит зубы. «Счастливо. Ну, добро пожаловать домой».

* * *

Расселвилл — такой маленький город, что каждый раз, когда я устанавливал свою шаткую, выпачканную в краске стремянку перед входом в кинотеатр «Рокси», вокруг меня собиралась толпа. Наверное, самое опасное, что мне приходилось делать в жизни — это залезать на ту стремянку, скрепленную проволокой от хлопковых тюков, с полными руками красных пластмассовых букв с фут высотой каждая, чтобы выложить из них название последнего фильма с Элвисом.

Люди в Расселвилле дружелюбные, они останавливались поболтать со мной, пока я вставлял буквы, расспросить, что за кино будут показывать, или поприкалываться над моими орфографическими ошибками, так что рано или поздно я сам начинал с ними перепираться и травить анекдоты. И в скором времени я решил, что готов и хочу стать актером в Голливуде. И неудивительно — в Расселлвилле было легко выделиться из толпы и стать местной звездой. И все здесь по-прежнему. Все тот же расширенный кусок дороги… По-прежнему это всего лишь подобие города, населенного деревенщиной, здесь чисто и тихо, местечко из тех, что не на каждой-то карте и найдешь.

Я прохожу мимо кинотеатра «Рокси», выстроенного в старомодном стиле, похожего на причудливую глазурную верхушку свадебного торта, по-киношному яркого.

Я оказываюсь посреди парадной процессии, когда она заворачивает за угол, размыкает ряды и распадается, превращаясь в толпу людей в маскарадных костюмах.

Когда я учился в школе, самым распространенным видом парада на главной улице Расселвилля был парад старых машин, набитых моими приятелями, сотни «Шевроле» 55-го года, которые выжигали последние остатки ископаемых горючих материалов, без конца крутя петли взад-вперед, через весь город, от парковки Эй-энд-пи с вывеской «Распродажа — Распродажа — Специальные цены — Специальные цены», что была на одном конце города, и обратно до лавки «Кинг Фрости», над которой висел рожок с мороженым с лампочкой внутри, размером с человека — и снова обратно, приветствуя воплями всех и вся, показывая парням средний палец и барабаня по боку автомобиля при виде пятнадцатилетних срок-давалок.

Все девчонки тогда носили свитеры своих парней с эмблемами школьных команд и перстни их классов. А чтоб кольца держались на пальцах, девчонки приклеивали липкую ленту. Любимая шутка тогда была: как увидишь машину с прижавшейся друг к другу неразлучной парочкой, обязательно надо было спросить: «А кто правит-то?»

В своем собственном родном городе я растерян как салага.

* * *

Оркестранты в военных формах наполеоновского образца: красные длиннополые кителя и высокие мохнатые шапки, латунные пуговицы и пряжки. Трубы с тубами отсвечивают как полированные золотые скульптуры.

Я скольжу взглядом по лицам — вдруг увижу кого из знакомых? — и в это время строй участников парада распадается. В нескольких задних рядах еще продолжают рефлекторно задирать колени, хотя на малых барабанах уже перестали отбивать ритм по металлическим ободам. Толстяк с большим барабаном отцепляется от своего барабана и ставит его на землю. На барабане написано: «Марширующая сотня».

По Главной улице фермерские жены без косметики и сами фермеры, которые на что угодно реагируют (если вообще реагируют) разве что смущенными улыбками, текут сливающимися потоками по тротуарам, направляясь к своим машинам и грузовикам. Мужчины высокие, поджарые, загорелые, на них линялые синие комбинезоны и коричневые фетровые шляпы. Женщины полноватые и невзрачные, в дешевых хлопчатобумажных платьях от «Сирс».

Девушка из барабанной команды в военной форме проходит мимо меня, поблескивая серебристыми глазами, она беззаботно посвистывает в серебряный свисток, золотые блестки подчеркивают ее безупречные формы. Это Беверли Джо Кларк. Я ее знаю. Но вот она меня не узнает.

Я не успеваю и рта открыть, а она уже ушла, как видение во плоти.

Следом проходят дюжина девчонок в красных мундирах с блестками и белых виниловых ковбойских сапогах, некоторые беззаботно вертят хромированными палками с белыми резиновыми наконечниками.

Я обращаюсь к девчонке, крутящей поблескивающий жезл перед собой. Ей лет семнадцать, может — старшеклассница, а может — и помладше. Я говорю: «Привет! Мы ведь с тобой знакомы?»

Девчонка глядит на меня, краснеет, хихикает, отступает поближе к подружке. У подружки глаза Бетти Дэвис и бедра Бетти Крокер. Обе вразвалочку уходят, как утята, в поблескивающих красных мундирах и с блестящими желзами, сияющими на солнце.

Я говорю: «Да постой… Неужто ты меня не знаешь? Я Джим Дэвис. Ванессу Оливер знаешь? Дженис Тидвелл? Ивонну Локхарт? Джаделль Стеффанони? Донну Мюррей? Джоди Корику? А сестричку мою, Сесилию Дэвис?»

Участницы парада оглядываются, смущенно хихикают. Они глядят на шрамы у меня на лице. Подружка говорит: «Староват ты для нас, мистер». Они смеются и с важным видом быстренько уходят прочь, локоть к локтю, многозначительно шепчась, обе сразу.

* * *

Так долог был мой путь домой, и вот результат: не стоило тратиться на дорогу, и вот что обнаружил, самое главное: мне стыдно. Мне стыдно называться американцем. Америка превратила меня в душегуба. Душегубом я не родился — меня обучили.

Расселвилл — это богобоязненный город, каждый год растящий и собирающий урожаи хлопка, кукурузы и сыновей, исполненных желания умереть за президента.

Фермы разваливаются, а город тем временем растет. Жизнерадостные йомены конкордовок и лексингтоновок, трудолюбивые люди, породненные с землей, превратились в городах в беженцев, выпрашивающих подачки у продажных политиканов. В деревне люди зарабатывали себе на жизнь тяжким трудом. В городах выживают за счет вероломства, лжи и воровства. Хряки пашут, крысы заключают сделки.

Вот мой дом. Ничего не изменилось. Просто стало все не так. Это больше не Америка. Я уже не в той стране, в которой родился, и не тот человек, каким должен был стать. В киношках под открытым небом больше не крутят интересных картин. Мороженое на вкус как глина. Женские груди — кокосы с сосками из черной резины. Я уже забыл: когда я уехал отсюда и зачем? И зачем я вернулся? И где я сейчас? Не знаю. Никто из нас толком не знает. Мир, как мы его знали, взял и сбежал куда-то, и нет его. И где ж мы теперь? Мы остались одни. Вот где мы, братаны, именно так, халявы не будет, откат — п…ц всему, одни мы теперь. А тем временем повсюду вокруг, как раздувшиеся белые пауки, гражданские кучкуются в своих хибарках из дешевой пластмассы и полируют свои Кадиллаки, которые существуют только в их воображении.

Проходя по улицам города, в котором я вырос, не перестаю восхищаться Черным Джоном Уэйном, его способности беспощадно проницательно взирать на реальный мир — той проницательности, обретение которой с таким трудом давалось мне на Вьетнамской войне, а Черному Джону Уэйну была, похоже, дарована с рожденья. Он прав был, от и до, когда все повторял, что, рано или поздно, политика всегда сводится к одному — дубинкой по макушке. На уроках обществоведения в средней школе Расселвилла именно эту чрезвычайно важную информацию довести до нас забыли.

Сидящий Бык сказал однажды: «Белые люди — хитрые, но они не мудрые». Американцы уважают не людей. Американцы уважают деньги, власть и механизмы. Вьетнамцы бедны, это самый бедный народ на земле, но у них есть достоинство, душевность, гордость, они знают, что такое честь. Вьетконговцы живут в мире, более похожем на ад, и живут счастливо. Американцы погрязли в роскоши, и им невесело. Мы не моральные банкроты; мы должники.

Неуловимо мелкими шажками, молчаливо истекши кровью после тысячи полученных надрезов, американцы превратились в жалких индейцев, живущих в резервации. Наше пуританское наследство, этот наш кошмар повседневной жизни всегда был болезнью, недугом, который не давал нам расти вверх. Ведь в конце-то концов, порок американцев и их губительная слабость — это чистейшая, неприкрашенная спесь. Мы отворачиваемся от фактов и смеемся. Америка борется на руках с самим богом, и уверена, что в конце концов победит. А между тем нам не вырваться из реальности смерти, как белым мышам из черной стеклянной банки, но, тщетно пытаясь вырваться на свободу, мы калечим друг друга, бездумно и безжалостно, даже не зная о том, что есть такое понятие — милосердие. Американцы полагают, что можно и время победить — надо просто морпехов заслать.

* * *

Американцы попали в плен к своей же мифологии — своих же фильмов насмотрелись. Если понадобится послать американцев в газовые камеры, нам не будут рассказывать про душевые, нас стадами погонят в шлакоблочные кинотеатры.