Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

• Название: Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
• Автор: Андрей Гришин-Алмазов
• Издательство: АСТ, Астрель, Транзиткнига
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-026129-2, 5-271-09944-Х, 5-9578-1243-9

По мнению большинства историков многие преобразования и реформы Петра Великого были начаты ещё во времена правления его старшего брата.

Новый роман современного писателя А. Гришина-Алмазова с полным основанием может быть отнесён к исторической эпопее.

В книге собрана целая галерея мест, событий и лиц XVII века; автор широко использует документальный материал, известные и малоизвестные факты, а также уникальные архивные находки, которые позволяют по-новому взглянуть на многие события.

---

И те казаки били челом великому государю от всево твово воинства, штоб великий государь пожаловал, велел те ваши вины простити. А вы за те свои вины ему, великому государю, обещались служити безо всякой измены и меж великим государем и шахом ссоры и заводов воровских никоих нихде не чинити и впредь для воровства на Волгу и на море не ходити. И те казаки на том на всём за всё войско крест целовали. А к великому государю ко Москве прислали о том бить челом великому государю казаков Ларьку и Мишку с товарыщи, знато, обманом. И великий государь вас жаловал, вины ваши отдал. А ты ж, вор Стенька, во том же годе, со товарыщи, забыв страх божий, отступя от святы и апостольски церкви, будучи на Дону, говорил про Спасителя нашего Иисуса Христа всяки хульны слова, жидом его величая и на Дону церквей Божих ставити и никако пения пети не велел, и священников з Дону збил, и велел венчатси около вербы, яки язычники окоянные. Ты ж, вор Стенька, пошёл на Волгу, прийдя под Царицын, говорил цариценским жителям и вместил в умысел им воровску лесть, будто их, царицинских жителей, ратные великого государя люди идут сечь. А те ратные люди посланы были на Царицын им жа на оборону. И царицински жители по твоей прелести своровались и город те сдали. И ты, вор Стенька, воеводу стольника Тимофея Тургенева и царицинских жителев, которы к твоему воровству не пристали, побил и посажал в воду. И далее пошёл к Астрахане. Ты ж, вор, сложась в Астрахани с ворами ж воеводу боярина князя Ивана Семёновича Прозоровского, взяв из соборной церкви, с колокольни бросил. И брата его князя Михаила, и сына, и дьяков, и дворян, и детец боярских, которы к твоему воровству не пристали, и купецких всяких астраханских жителев, и пришлых торговых людей побил, а иных в воду пометал, мучителъски повязав, и животы их пограбил. И, учиня тако кровопролитие, из Астрахани возвертался к Царицину, а с Царицина к Саратову, убив по дороге дворянина Мишку Лыкова с ево людьми, и саратовски жители тебе город сдали по твоей воровской присылки. А как ты, вор, пришёл на Саратов, ты государеву денежну казну и хлеб и золотые, которые были на Саратове, и дворцового промыслу, всё пограбил и воеводу Кузьму Лутохина, и дворян, и детей дворянских побил.

А от Самары ты, вор и богоотступник, со товарищи под Синбирск[115] пришёл, с государевыми ратными людьми бился и к городу приступил и многий вред причинил. А кромя тех дел, послал в разные города и места свою братью воровскую с воровскими прелестными письмами, и писал во тех воровских письмах, будто сын великого государя нашего благоверный государь наш царевич и великий князь Алексей Алексеевич жив и с тобою идёт».

Царевич Фёдор до боли сжал пальцы. Он видел этого холопа, которого выдавали за его брата. Странно, но тот и впрямь походил на Алексея, хоть известно было, что это не он. Фёдор сильнее упёрся на посох. Глашатай продолжал:

   — «Да ты ж, вор и богоотступник, вмещал всяким людям на прелесть, будто с тобою Никон-монах, и тем прельщал всяких людей. А Никон-монах по указу великого государя по суду святейших вселенских патриарх и всего освещённого престола послан на Белоозеро в Ферапонтов моностырь, и ныне в том месте. А ныне по велению к великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу службою и радением войска Донского атамана Корнея Яковлева и всеве войска, и сами вы с братом твоим с Фролкой и привезены к великому государю на Москву. И за таки ваши злы и мерзки пред Господом Богом и людьми дела и к великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу за измену и ко всей Русской земли за разор, по указу великого государя, царя и великого князя, бояри приговорили казнить смертью злою, четвертовав».

Палач взял атамана за руку. Стенька оттолкнул палача, повернулся к храму Василия Блаженного, перекрестился. Потом поклонился на три стороны народу, минуя Кремль с царём, трижды сказал громко как мог:

   — Прости, народ русский, православный.

К нему опять подступили. Стенька хотел лечь сам, но двое подступивших, палач и помощник, почему-то решили, что его надо свалить. Степан, обозлившись, собрав остатки сил, оказал сопротивление, но после вчерашней пытки ослаб. Возня была короткая, торопливая: молча сопели. Его уронили спиной на два бруса так, что один брус оказался под головой, другой под ногами. В тишине тупо, коротко тяпнул топор, отпала правая рука чуть выше локтя. Было видно, как вздулись вены на висках атамана, но он не издал даже малого стона, только удивлённо покосился на отрубленную руку. Палач опять взмахнул топором; смачный, с хрустом удар, стук — отвалилась левая нога по колено. И опять ни стона, ни громкого вопля. Стенька, смертно сцепив зубы, глядел в небо. Он был бледен, на лбу мелкой росою выступил пот. Затем его глаза закрылись, и все решили, что он потерял сознание. Какая-то баба в толпе заголосила. Фрол, стоявший в трёх шагах от брата, шагнул к краю помоста и закричал в сторону царя:

   — Слово и дело! Государево слово и дело!

Вдруг среди окровавленных досок, где лежало неподвижно изуродованное тело Стеньки, раздались вначале гневно:

   — Молчи собака! — Затем жестоко и крепко, как в недавние времена: — Какая ж ты баба! Мы хорошо пожили, теперь можно немножко и пострадати. — И уж под конец тихо, с мольбой, торопливо: — Потерпи, Фролушка, родной, недолго.

Палач в третий раз взмахнул топором, и ретивая, буйная головушка упала на помост. Гулко охнул колокол на Иване Великом. Народ отшатнулся, а палач повернулся к Фролу. Тот вновь повернулся к царю и затравленно заверещал:

   — Государево слово и дело! Слово и дело!

Палач с помощником взяли Фрола за плечи, когда царь махнул рукой, отменяя казнь. На долгих три года была задержана вторая казнь. На плаху взойдёт жалкое подобие человека, замученного пытками, а те три года, что он выгадал, станут для него сплошным адом.

Царевич Фёдор в своей светлице с утра занимался латынью с полковником бароном Брюсом сам, без учителя. С этим шотландцем, более похожим на русского, чем многие русские, было интересней, чем с сестрой Софьей. Он немало знал и, делясь этими знаниями с царевичем, старался быть ненавязчивым. Многого бы он при Алексее Михайловиче не достиг, иностранцам в ту пору больших должностей не давали, и возле царевича Брюс оказался лишь по его воле.

   — Вот вы, иноземцы, умные, а мы так себе. Почему ж мы свово Стеньку показнили, а ваш-то Кромвель[116] своей смертью почил?

   — Все слишком долго ждали старого выведа борьбы с бунтовщиками.

   — Што за вывед такой?

   — Ещё в древности мудрые мужи говорили, что время от времени среди бедноты происходят бунты. И если появляется сильный человек во главе бунта, то бунт как наводнение. Но истинно борящихся с властью мало. Большинство из тех, кто близко стоит к тому, кто возглавляет бунт, начинают обогащаться, постепенно становясь теми, противу кого бунтовали. Своя рубашка ближе к телу. Офицеры Кромвеля награбили земель в Англии, Шотландии, Ирландии, но при Кромвеле законно не могли ими владеть. Король, возвращённый ими к власти, закрепил за ними их приобретения, вернув всё в старое русло.

Царевич Фёдор во все глаза смотрел на Брюса, сказанная мысль была столь проста, и странно, что раньше не приходила в голову.

   — Значит, есля Стенька победил бы, годков через десять всё бы вновь пошло по-старому?

   — Што может изменить человека? Он низок и подл, замечая за другими дела, Богу неугодные, за собою не видит. Вот даже князь Барятинский, коий за победу над Стенькой боярство получил, третьим воеводой при царе стал, всё ж таки половину денег, што на рекрутство солдат выдали, себе присвоил.

Фёдор хотел что-то ещё спросить, но в это время часы на Фроловской башне пробили шесть по полудню. На это время было назначено чествование того самого нового боярина Юрия Никитича Барятинского, стольника Кирилла Полуэктовича Нарышкина, отца новой царицы.

   — Идём, Вилиим, будешь за столом сзади меня стояти. Узришь, как безродные Нарышкины будут сегодня стольниками пожалованы.

Как Фёдор ни старался, но никаких тёплых чувств к новой жене отца, государя, он не испытывал.

Туман сгустился, и улиц, лучами расходившихся во все стороны от Кремля и Китай-города, не было видно. Андрей брёл, не ведая куда, стараясь ни о чём не думать, но острая боль не уходила из души. Неужели это он, менявший девок в заречье дюжинами, не может выкинуть ту, что ужалила змеёй? Он, который гордился тем, что может легко забывать.

Солнце старалось протиснуть свои лучи сквозь туман, из которого редкие прохожие выныривали как привидения.

«Наверное, будет жаркий день, — неизвестно почему пронеслось в голове, и опять перехватило дыхание: из тумана появилась жёнка, и ликом и фигурой напоминающая Алёну. — Скоро мне будет мниться, шо они вси на неё схожи».