Ласло Сенэш - Небо остается синим

• Название: Небо остается синим
• Автор: Ласло Сенэш
• Издательство: «Советский писатель»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1965

Сколько их было, таких поездов смерти, в которые гитлеровцы сгоняли население оккупированных городов и деревень! Поезда увозили людей в Майданек и Освенцим, в номерные лагеря. Один из поездов осенью 1944 года шел в Бухенвальд.

Среди обреченных были двое — юноша и девушка. Они встретились здесь, в вагоне смерти.

Поезд замедлил ход. Молча смотрели люди на проволочные заграждения концлагеря. За ними вдали мерцало пламя печей крематория. Но люди улыбались влюбленным. И эсесовцы не могли понять, чему улыбаются они здесь, на пороге вечной ночи.

Автор книги «Небо остается синим» Ласло Сенэш — учитель, журналист, писатель. Живет он в Ужгороде. Он много видел и много пережил. Долгие годы томился в застенках Хорти, потом в Бухенвальде. Там он был членом венгерского подпольного центра.

«Небо остается синим» — это не только книга о прошлом. Автор включил в нее и рассказы о сегодняшней жизни трудящихся Закарпатья.

---

— Тебе никто худого не сделает. Только работай усердно!

А он понял: «Ты датчанин, Фолькенс!»

Одного арестанта за какой-то пустяковый проступок на пять дней лишили хлеба. Все пять дней Фолькенс делил с ним скудный паек. Баняс молча смотрел, как Фолькенс разрезал свою порцию и передавал половину товарищу.

…Эсэсовец обвинил троих арестантов в том, что они в рабочие часы загорали на солнце. Что? Работали? В руках были кельмы? Тогда зачем сняли рубашки?

Фолькенс затаив дыхание наблюдал за этой сценой. У обвиняемых только начал пробиваться пушок на верхней губе. Четыре года пробыли они в Бухенвальде. Все трое были евреи. Из Гамбурга.

— Ну как? Приятно загорать? — спросил эсэсовец, злорадно сверкнув глазами. И записал номера.

На следующий день тотенкомандо[13] вывезла три трупа. Их закопали в братской могиле. Когда с мертвых снимали одежду, ярко светило солнце.

— Ну вот и загорели! — громко сказал эсэсовец. А начальник цеха, словно угадывая тревожные мысли Фолькенса, твердил свое:

— Ты только делай хорошо свое дело!

А Фолькенс добавлял про себя: «Ты датчанин, Фолькенс, с тобой ничего не случится».

Фолькенс места себе не находил. Всюду мерещились испуганные детские лица расстрелянных, высохшая кожа, напоминающая сушеный чернослив. От волнения он ломал все, что попадалось ему под руку, прямо на глазах у охраны. Словно вызывал на поединок судьбу.

Вечером Баняс шепотом сказал ему:

— Ломать надо с расчетом. В самом чувствительном месте. И очень осторожно. Сумеешь?

Фолькенс испугался. Может быть, только сейчас понял он то, что делал сегодня в цехе. Мимо проходили заключенные. Они разговаривали по-французски, по-польски, по-чешски. Их разноязычная речь показалась ему родной, и все же…

— Не могу! — дрогнули губы.

Фолькенс хорошо помнит: Баняс резко повернулся и пошел прочь.

Если бы он мог взять обратно свои слова!

Вдруг образ Баняса стал расплываться, таять…

Скатерть на столе, лекарство на тумбочке — все поплыло куда-то…

Фолькенс очнулся. У изголовья сидит Ирен.

Капли ритмично падают в рюмку.

— Раз… два…

Лить… лать… — доносится снова из глубокого колодца. Ирен считает долго: врач увеличил дозу.

— Вы, сестра, сегодня не скупитесь! — еле слышно шепчет он. Дышится тяжело.

Ирен успокаивает его. Они желают ему только добра, только выздоровления!

— Еще бы! — улыбается Фолькенс, и слова его звучат ехидно.

Ирен боится взглянуть ему в глаза. За этим недоверием и цинизмом что-то кроется. Но что?

Так шли за днями дни, исполненные труда, душевной борьбы. Был конец рабочего дня. Уже перед самым звонком получили приказ перенести станок во вновь отстроенный цех. Последние минуты самые тяжелые. Все измотаны, раздражены. Машина накренилась, и не успел Фолькенс опомниться, как ему придавило ногу.

Он потерял сознание. Пришел начальник цеха. Изругал заключенных, выразил соболезнование потерпевшему.

Фолькенса поместили в лагерную больницу. Больной не работает — значит, ему полагается меньше хлеба, меньше воздуха. Нары здесь в пять этажей, а хлеба дают половину нормы.

Врач, тоже из заключенных, промывает рану и перевязывает бумажным бинтом. Бумажных бинтов не хватает! Надо экономить каждый сантиметр. Повреждено сухожилие. Это счастье. Рана скоро заживет, и он снова сможет ходить.

Возле нар, где лежал Фолькенс, повесили дырявое одеяло. Чтобы отделить от инфекционных больных.

— Можем быть спокойны, — пошутил один из больных, — бациллы не пролезут сквозь эти дыры.

— Спросят разрешения у эсэсовца, — откликнулся другой: — «Герр комендант! Бацилла номер 60 500 просит разрешения…»

Крыша неисправна, и в дождливые дни вода капает прямо на больных.

Лить-лать! Лить-лать…

Всё быстрее, быстрее.

Кто-то из больных повторял в бреду:

— Лить-лать! Лить-лать…

Больные обсуждали лагерные новости. Появилась «американская болезнь». Американский Красный Крест присылал своим соотечественникам посылки. Пленные съедали их в один присест. Начинались спазмы желудка. Одни отправлялись на тот свет немедленно, другие мучались день-два.

Однажды к Фолькенсу в больницу неожиданно явился Баняс:

— Фолькенс, возьми себя в руки! Чтобы тебя завтра здесь не было! Смотри, у тебя губы до крови искусаны!

О последнем разговоре не упомянул ни слова. Будто его и не было.

Но рана не заживала. Небольшая рана на ступне. Величиной с грецкий орех. Здесь раны вообще не заживают. Почему Баняс требует, чтобы он немедленно вернулся на работу? Ведь он не может ступить на больную ногу! Ничего страшного в больнице нет. Эсэсовцы сюда носа не кажут…

Выглянуло солнце. На одну минуту его лучи проникли сквозь дырки в одеяле. Миллиарды бацилл танцевали и кружились. Врач борется с ними. Но это как во время наводнения: спас кухонную табуретку, домашние туфли, а остальное все смыло, унесло.

Утром неожиданно появился гаупштурмфюрер. Тот, который хвалил Фолькенса за хорошую работу. Эсэсовский значок на груди вычищен до блеска.

В больнице все замерло. Заключенные, стоявшие в очереди к врачу, поползли обратно по своим нарам. Убогие хирургические инструменты притаились в ожидании чего-то страшного, неотвратимого.

Дежурный отрапортовал о количестве больных.

Покачиваясь на каблуках, эсэсовский офицер самодовольно выслушивал рапорт.

Начался осмотр. Он проходил с чисто немецкой быстротой и деловитостью:

— Номер? Сколько дней в больнице? Жалобы? Можешь идти! Следующий! Номер? Сколько дней? Можешь идти!

— Быстрее, быстрее, — злобно покрикивал гауптштурмфюрер.

Многие догадывались, что это посещение будет роковым. Они уверяли, что чувствуют себя хорошо, и просили снова направить их на работу. Но гауптштурмфюреру виднее, кто нуждается в отдыхе.

Затаив дыхание, Фолькенс дожидался своей очереди.

Все чаще, все отчетливее доносилось откуда-то сзади:

Лить-лать! Лить-лать!

— Номер? На что жалуешься? Сколько дней? — сыпались вопросы. Точно удары в пустую бочку. Ударение на последнем слове, как положено по грамматическим правилам. Что делать? Рана еще не зажила. Фолькенс нервно кусал губы, ожесточенно тер подбородок.

Очередь быстро таяла. Вот-вот он окажется перед офицером. Хорошо, что офицер знает его. Конечно, он помнит: даже разрешил написать домой…

— Номер?.. Живо, номер!.. Ты что, оглох?!

Как, это ему?

Опомнившись, он назвал номер.

— Следующий! — крикнул гауптштурмфюрер.

Фолькенс стоял не шевелясь. Он видел — офицер дописывает последнюю цифру его номера — тройку. Как коряво он пишет! Дома, в детстве Фолькенсу здорово доставалось от родных за такие кособокие цифры.

— Следующий! — бешено закричал гауптштурмфюрер. И на один миг встретился взглядом с Фолькенсом. Фолькенс понял, что все погибло.

— Герр гауптштурмфюрер! Вы не узнаёте меня? Я — датчанин! — лепетал он, чувствуя, что совершает непоправимую ошибку.

Но офицер не привык выслушивать заключенных. Он побагровел от ярости. Как этот арестант смеет о чем-то напоминать? Неслыханно!

— Ты датчанин? — он вскочил с места. — Червяк ты, вот кто!

К обеду больница опустела. Осталось трое больных, которых привезли только что.

Заключенных погнали в дезинфекционную камеру. Туда же было приказано доставить мертвых. Камеру заперли и возле дверей поставили эсэсовца.

Весь транспорт направлялся в Аушвиц. На нем стояло клеймо «SB». Этими буквами нацисты отмечали транспорт, посылаемый на уничтожение. Откуда заключенным было знать, что фирма, нанявшая их на работу, давно выражала недовольство низкой производительностью труда. Небольшая взятка — и гауптштурмфюрер согласился запросить из Бухенвальда свежую рабочую силу…

У его изголовья стоит Ирен. Но Фолькенс ее не замечает, он бормочет что-то непонятное. О чем он говорит? Неужели бредит? Чтобы успокоиться, Ирен привычным движением ставит ему термометр. И вдруг Фолькенс говорит спокойным, будничным голосом:

— А-я-яй, мадемуазель Ирен! Выбросьте свой термометр! Он не годится. И вообще кривая температуры врет!

— Как можно, господин Фолькенс! Я делаю все как положено. Нехорошо так говорить, ей-богу, нехорошо.

…Да, это была самая страшная ночь в его жизни. Он держался на ногах только потому, что со всех сторон был стиснут плотным кольцом людей. Позади него кто-то все повторял: «Лить-лать, лить-лать…» Бедняга лишился рассудка. Он произносил эти слова все быстрее, быстрее, и они бились, пульсировали в мозгу Фолькенса: «Лить-лать…»

Стоны, хрипы, проклятья… На какое-то мгновенье, как холодная луна, скользнувшая в просвете облаков, мелькнула мысль: «Обманули! Да, да, просто надули, провели! Но теперь уже поздно, Фолькенс! Неужели ты не догадывался, что твою шкуру везут на продажу?»