Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

• Название: Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
• Автор: Фаина Сонкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0452-0

Личность выдающегося филолога, литературоведа, культуролога Ю.М. Лотмана (1922–1993), одного из основателей знаменитой Тартуской школы, его жизнь и творчество сегодня вызывают особый интерес исследователей. Именно поэтому М.В. Сонкина решилась на публикацию не только воспоминаний своей матери Ф.С. Сонкиной, но также ее дневников и переписки с Лотманом, представляющей живой взволнованный разговор двух любящих людей. Знакомые со студенческих лет, Ю.М. Лотман и Ф.С. Сонкина сблизились спустя два десятилетия и с тех пор их отношения играли огромную роль в жизни каждого. В отличие от писем многих известных корреспондентов-коллег Лотмана, их переписка почти не затрагивает научных проблем, она обращена к жизни частной, бытовой, душевной, освещая как внутренний мир Юрия Михайловича, так и характер женщины, которую он любил долгие годы. Как сказал сам Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь». В этом смысле переписка Лотмана и Сонкиной войдет в русскую культуру не только как яркое свидетельство чувства, редкого по накалу и высоте, но и как свидетельство эпохи.

---

Зимой же Юра с Зарой посетили Бельгию. Летели из Ленинграда; увидеться нам не удалось, но Юра звонил по телефону и снова уговаривал меня ехать в Канаду, говорил, что все будет хорошо, что не надо бояться, а надо сказать себе: так изменилась жизнь…

Я наконец решилась. Отъезд в Канаду был назначен на октябрь, и я поехала в Ленинград проститься с друзьями, проститься с любимым городом.

15 апреля 1990 года поездом из Таллина поехала в Тарту, чтобы проститься с Юрой. Опасалась, что это последняя возможность его увидеть.

Юра встретил меня на вокзале с фрезиями в руках. Квартира их на Лаулупео показалась мне мрачной, темной. Светлым был только кабинет Юры. Я пробыла в нем так мало времени и так жалею об этом. Поставила фрезии в вазочку в Юрином кабинете, посмотрела на полки с книгами, на его машинку на низком журнальном столике, на кресло… И вышла. Почему? Зачем? Старалась быть с Зарой, чувствовала себя неловко. А теперь вот жалею, что не задержалась подольше в его кабинете. Пришли Леша с Мартином и Кая с Алиной. И с ними не поговорила. На кухне студент (а может быть, аспирант) топил печку. Зара работала в своей комнате. Юра как-то очень решительно и даже, мне показалось, резко сказал ей: «Мы с Фриной пойдем погулять». И мы с ним около часа погуляли в парке, который, так мне показалось, начинался у самого дома. Когда вернулись, Мартин все так же играл в песке возле дома, Алина тихонечко лежала на кровати в комнате Зары, а Зара по-прежнему работала. Я была смущена, что-то перекладывала из своего ужасного чемодана в подаренный мне Юрой лучший, а переночевав, даже что-то забыла у них из своей одежды (невиданное для меня дело!). Юра потом с кем-то послал мне забытую вещь в Москву.

Зара опять рассказывала мне подробности болезни Юры, как все это было в Мюнхене: Юра не сознавал, где он. Ему казалось, что это война, что он попал в плен к немцам. Зара говорила, что теперь, когда поняли, как он болен, сделали его, наконец, членом эстонской академии, и что в Бельгии он получил звание профессора Honoris causa.

Я думала, что не увижу больше Юру, но судьба дала нам еще один шанс повидаться. Летом Юра с Зарой отправились на съезд славистов в Лондон. Возвращались из Англии через Москву, и я навестила их у Осповатов. Юра выглядел хорошо, гораздо лучше, чем до операции. Меня только поразило благостное, несвойственное ему и так знакомое мне после инсульта мужа выражение лица. Осповатов не было в городе, еды в доме тоже не было; помнится, мы втроем пили чай с колбасой. Я принесла виноград и конфеты. Зара сказала: «А, такие я как раз люблю!». Зара любила сладкое, но у нее был диабет и конфеты ей есть было нельзя, но Юра не среагировал.

Юра делился новыми планами: организовать в университете русский факультет для студентов из трех балтийских республик, учить семиотике иностранных студентов – зарабатывать валюту. Об Англии говорил мало. Сказал, что его доклад квалифицированно могли бы судить человек пятнадцать, но они заняты своими проблемами. В ту же встречу Зара рассказывала мне, как Юра болен, как не помнит, когда и какие надо принимать лекарства, как ей с ним трудно. И все приговаривала: «Вы же знаете Юру! Вы можете его уговорить». У меня именно тогда появилось необъяснимое чувство, что она каким-то образом передает его мне. Когда я узнала о ее смерти, ощущение, что она чувствовала свою близкую кончину и как бы завещала мне заботиться о Юре, перешло в уверенность.

Оказалось, что в Англии у Юры украли портфель с бритвой и «Семиотиками». Нужен был портфель, и надо было добыть какие-нибудь сумки, – подарки, купленные в Англии, переложить было некуда. Мы с Юрой отправились покупать сумки в кооператив, а портфеля, конечно, достать не могли. Я вспомнила, что у меня остался один от мужа. Решили взять такси, ехать ко мне за портфелем.

Дома отдала Юре портфель и остававшуюся у меня писчую бумагу. Отдала ненужные мне теперь – в связи с отъездом в Канаду – научные книги. Пусть Осповат отдаст своим студентам. Побыли у меня недолго. Зара звонила, сказала: «Если он с вами, я не беспокоюсь». Юра роптал, что Зара мучает его опекой, не дает выздоравливать самостоятельно. Я, как всегда, напоила его чаем. Он отдохнул у меня немного, и мы опять, в последний раз, слушали нашу любимую музыку. Как и двадцать два года назад, говорил мне самые родные, самые теплые слова любви… всячески ободрял, просил не уходить в прошлое, а еще жить, путешествовать, когда окажусь в Канаде. Не позволял мне думать и говорить, что видимся в последний раз. Неожиданно сказал, что, может быть, был не прав, отвергнув меня в 1949 году, что теперь-то понял, что мы могли бы прожить вместе очень счастливую жизнь. Ведь не поссорились же за двадцать два года ни разу.

И, в который уж раз, говорил, что завершил какой-то этап, что переходит теперь к новому. Книжку о культуре XVIII века, которую надиктовывает Заре, он закончит быстро, осталось всего листа четыре. Но чтобы все успеть, ему нужно лет пять-шесть. Уверял меня, что немецкие врачи дают ему еще десять лет жизни. Обманывал, обманывал меня специально, теперь-то я знаю это, а тогда так хотелось верить ему! Ему, а не Лине Соломоновне, сказавшей мне правду, что жизни всего два-три года… И опять о главном – что смерти не боится, что это как длинный-длинный коридор. Идешь и по очереди снимаешь одежки. В конце – последнюю. Не оглядываться и не жалеть одежек.

И когда я посадила Юру в такси и он уехал, я – чудо из чудес! – как долгие-долгие годы, опять чувствовала себя защищенной, спокойной, не боящейся жизни.

Это и было нашим прощанием.

Последнюю короткую встречу даже нельзя считать свиданием с ним. 24 сентября я встречала его и Зару на вокзале. Они приехали в Москву перед своей последней поездкой в Италию на операцию Зары. Назавтра я еще раз пришла к Осповатам. Волновалась так, что по дороге упала, пальто выпачкалось в грязи. (Потеряла сознание от волнения, что со мной случалось в жизни и раньше.) У них была суета, все время приходили какие-то люди. Поговорить нам с Юрой не удалось. Потом они с Зарой проводили меня до метро. В первый раз – за двадцать два года! – Юра не оглянулся, когда я вошла в метро. Медленно, под руку с Зарой, Юра прошел мимо, как проходят тени. Зара как бы уходила в небытие. Она скончалась всего через месяц после этого последнего прощания.

Ни его, ни Зары я больше уже не увидела.

5 октября 1990 я вылетела с мужем в Канаду.

25 октября 1990 – трагически, на пятый день после вполне успешной операции по замене сустава в бедре, неожиданно скончалась Зара.

«Фрина, пожалей и помолись обо мне. Зара умерла после операции в Италии» – вот начало Юриного письма[127], в котором сообщал он мне о несчастье.

Если бы я знала предначертанный ход событий, я, конечно, никуда бы не уехала.

Когда-то Юра говорил мне: «Когда умру, обе пойдете за гробом. Я эгоист, хочу умереть первым». Я уверена, что Юра знал, сколько ему отпущено, потому готовил Зару к своей смерти.

«Себя-то не приготовил», – писал[128]он мне в Канаду.

Трагичны его письма последних трех лет жизни. Юра писал, что новой жизни не понимает, что живет прошлым. Что не нужен детям и внукам, что совершенно одинок. Невозможно поверить, что он радовался больнице, потому что там была горячая еда. Да, много раз раньше он говорил мне, что в старости остается только работа. Но разве он мог знать, что его дети, внучки, невестки, Пирет, которую он обожал, не найдут для него времени, оставят его умирать одного? По-прежнему просил меня врастать в новую жизнь, и, как я ни просила его, не позволял мне приехать: «Этой жертвы я принять не могу. Невозможно думать, что будет с тобой здесь, если я умру»[129]. А мне все равно нужно было приехать, несмотря на его запрет: помогать, жалеть, держать его руку, когда были боли…

В 1991 году Юра прислал мне две последние свои фотографии. На одной из них он стоит у себя в кабинете с книгой в руках. На другой – он на фоне «пушкинского уголка» своей библиотеки. Состарившийся, весь седой, как-то даже ниже ростом. Но твердой рукой на обороте первой фотографии пишет: «Я теперь такой». И я внутренне слышу его твердый голос. Я знаю этот его голос: когда надо принять как безусловную данность то, что происходит не по его воле. Инсульт лишил его возможности читать и писать, но все же, как ни трудно, он сам пытается написать мне письмо: «Воображаю, как… при твоей грамотности тебе тяжело читать письмо, полное ошибок. Прими как есть».

С той же твердостью он решил не сообщать мне, что умирает, обещав приехать за год до смерти. Верил, что мы еще увидимся на этой земле.

Когда я уезжала в Канаду, то казалось ясным, что болезнь изменила Ю.М. необратимо. Я не совсем отдавала себе отчет в том, что перемены вызваны сузившимися возможностями, непривычной для него зависимостью от других. Но жизнь в чужой стране изменила и меня. Думаю, этого не понимал и Ю.М., все еще обращаясь ко мне прежней… Та моя жизненная сила, которую он призывал отдать дочери, покидала меня.