Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

• Название: Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
• Автор: Фаина Сонкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0452-0

Личность выдающегося филолога, литературоведа, культуролога Ю.М. Лотмана (1922–1993), одного из основателей знаменитой Тартуской школы, его жизнь и творчество сегодня вызывают особый интерес исследователей. Именно поэтому М.В. Сонкина решилась на публикацию не только воспоминаний своей матери Ф.С. Сонкиной, но также ее дневников и переписки с Лотманом, представляющей живой взволнованный разговор двух любящих людей. Знакомые со студенческих лет, Ю.М. Лотман и Ф.С. Сонкина сблизились спустя два десятилетия и с тех пор их отношения играли огромную роль в жизни каждого. В отличие от писем многих известных корреспондентов-коллег Лотмана, их переписка почти не затрагивает научных проблем, она обращена к жизни частной, бытовой, душевной, освещая как внутренний мир Юрия Михайловича, так и характер женщины, которую он любил долгие годы. Как сказал сам Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь». В этом смысле переписка Лотмана и Сонкиной войдет в русскую культуру не только как яркое свидетельство чувства, редкого по накалу и высоте, но и как свидетельство эпохи.

---

Мы с ним отмечали, как все вокруг нас старятся, сгибаются под грузом постоянной усталости. Помню, что и я иногда стала жаловаться ему, что сил нет, когда он звонил из Тарту. Он прекрасно понимал меня, но говорил, что нам нельзя уходить: «Мы подпорки и держим других». О себе же говорил, что всегда и везде чувствует себя стариком, что со мною еще бывает иногда весел и улыбается, а дома мрачен, может не улыбаться неделями. Но, опять-таки, стоило нам побыть вместе хотя бы несколько часов, как мы забывали о горестях, и смеялись, и шутили. Никогда не покидало Ю.М. убеждение, что нам много дано: «с походом и пароходом». Эта присказка осталась у него с тех давних времен, когда в голодные годы его, как он выражался, «лихая» мама повезла всех своих детей откармливать в Крым. Мужик на рынке, что-то ей отвешивая, приговаривал, что дает «с походом и пароходом».

Да, мы еще держались, и Юра говорил: «Голова полна идей и замыслов, а старое тело так быстро выматывается!» Способность к творчеству была для него определяющей: сильнее всего Ю.М. боялся, что «откажет голова». Как Пушкин, он боялся безумия. Помнил – хотя говорил об этом редко, – как, почти потеряв разум, в течение двух лет умирала его мама.

Кажется, еще до 1985 года он позволял себе выпить водочки, хотя врачи ему и запретили это. Выпить Юра любил, и я, шутя, называла его старым пьяницей, а он поправлял: «Старый. Пьяница».

В 1984 году Ю. привез мне сборник Мичиганского университета «Semiosis», в котором вдовой Р. Якобсона была посмертно опубликована статья ученого, рассказ-комментарий к стихотворению Маяковского «Товарищу Нетте». Статья начиналась такими словами: «Прозорливый до ясновидения Ю.М. Лотман дал в своем недавнем труде (Роман Пушкина “Евгений Онегин”) образцовый комментарий не только к сложнейшему из пушкинских творений, но и заодно, и в первую очередь, к методам и задачам комментирования».

12 ноября 1984 года Ю.М. вернулся из Венгрии, где успешно, даже триумфально, выступал с докладом о культуре XVIII века, который за одну ночь переподготовил на французском языке. Вернувшись, сделал блестящий доклад о русском романе в Пушкинском музее в Москве на конференции «Мир Пиковой Дамы». Кто только не пришел на его доклад! Как обычно, он привлек цвет московской интеллигенции.

Но по-прежнему, несмотря на общее признание, Юре продолжали чинить препятствия, мешая ему реализовать свои замыслы. Так, работая в ЦГАОРе[117] и перечитывая письма Лунина из Сибири, написанные по-французски, Ю.М. задумал составить антологию русских писателей, писавших на французском, – «Французский Парнас русских писателей». Он с увлечением работал, готовя книгу для издательства «Прогресс». Но там испугались текстов Чаадаева. Полтора века назад их автора объявили сумасшедшим. Теперь главный редактор советского издательства отказывался включить эти тексты в планируемую Ю.М. книгу. Ю.М. при мне звонил главному редактору «Прогресса» и сказал ему буквально следующее: «Наша квалификация не позволяет нам подписаться под текстами, где не будет Чаадаева». Не пойдя на компромисс, они с Розенцвейгом[118] забрали книжку из издательства.

В 60-е годы Ю.М. воспринял вторжение советских танков в Чехословакию как личное несчастье; в 80-е у него болела совесть за развязанную советским правительством войну в Афганистане. Провоевавший четыре года на фронте и имевший много наград за храбрость, Ю.М. считал, что в Афганистане убивают и его именем.

В 1985 году Ю.М. звали печататься в «Огоньке». Было это за год до прихода туда знаменитого редактора Виталия Коротича, сделавшего «Огонек» рупором гласности и перестройки. Ю.М. прочитал статью Стаднюка в «старом», еще официозном «Огоньке». Она объясняла расстрелы советских военачальников в 30-е годы… белогвардейским заговором. Ю.М. твердо сказал в редакции: «Я ознакомился с материалами “Огонька” и, к сожалению, ничего в таком роде дать вам не смогу».

* * *

Мне казалось, что с иссякающими физическими силами уходит и наша любовь. Я писала об этом в своих дневниках с сердечной печалью. А Юра, раздумывая о нашей ситуации, не раз замечал, что ситуация не направлена против нас лично, что это энтропия, общий хаос – против всех.

На моем письменном столе в Канаде стоит наша с ним последняя фотография: мы на юбилейной встрече с однокурсниками в Ленинграде в июне 1985 года. Только, кажется, мы с Юрой одни и улыбаемся на ней. Он, как всегда, в центре и меня держит рядом с собой. Это наша с ним последняя встреча в любимом городе нашей юности. Юра настоял, чтобы я села рядом с ним, за один стол с его группой. Настроение было хорошим. Мы сбежали до конца вечера. Были белые ночи, и пошел теплый июньский дождь, любимый нами. И назавтра мы гуляли по городу. Было тихо, тепло, и не думалось ни о чем печальном. Ю.М., как всегда, рассказывал мне о своих замыслах. Он тогда написал важную, как ему казалось, статью – «“Фаталист” и проблемы Востока и Запада в творчестве Лермонтова»[119].

Ю.М. говорил, что Андроников[120] привнес в жанр исследований о Лермонтове несерьезную, развлекательную струю, и теперь принято писать, как он выразился, в духе «Тайн Н.Ф.И.»[121]. Написанная статья имела для Ю.М. принципиальное значение. Но то, что мы принимаем за классику, за устоявшиеся идеи Ю.М., требовало от него раздумий. Написав статью, он не был уверен, что дает правильную оценку Лермонтову. Выражал Ю.М. свои сомнения таким образом: «Не знаю пока, не хрюканье ли это». На военном жаргоне времен Великой Отечественной хрюканьем называли звук, который издавал летящий мимо цели снаряд.

Из Ленинграда мы вместе возвращались в Москву. Было грустно, казалось, что что-то безвозвратно потеряно. Появились в наших разговорах какие-то новые ноты. «Мы ведь не только муж и жена. Мы и душой очень близкие люди», – повторял Юра. И снова – раздумья о смерти. Хотя он не верил в Бога, но часто мыслью обращался к тому, что будет за последней чертой. Говорил, что не боится смерти, что ушло детское «значит, никогда больше?», а появилось что-то космическое: не боится чувствовать себя атомом, который станет землею. Говорил, что иногда воображает себя маленьким огоньком, и очень счастливым. Тогда же сказал, что будет завещать не говорить о нем речей на панихиде.

24

Начинаю писать о последнем периоде наших отношений, с 1986 года до моего отъезда в Канаду в 1990 году. Самое трудное и самое мучительное время. Ю.М. приводил мне слова Ахматовой, слышанные ею от Модильяни: иногда бывает так трудно, что нельзя думать о самом дорогом. Это вполне относилось и к нам. Мы даже и виделись изредка, но для меня ушло то главное, что держало меня на земле, – чувство Юриного постоянного присутствия в моей жизни. Ведь когда Ю.М. писал мне: «Неважно, где мы живем, мы же все равно вместе», – я думала и испытывала то же самое. Но раньше я знала, что нужна ему, что бы ни случилось в жизни. А теперь это ощущение нужности ушло.

Юра, можно сказать, теперь не приезжал, а только проезжал через Москву. Мы виделись все как-то на бегу, очень мало, и это повергало меня в отчаяние. Причем мне было очевидно, что времени у него действительно нет, но принять это новое оказалось чрезвычайно трудно. Ю.М. понимал, что я чувствую, и не уставал произносить «Я тебя люблю», но это как-то теряло свой прежний смысл. Он соглашался, что если бы удалось хоть несколько дней побыть вместе, то горечь ушла бы, уверял меня, что все еще у нас впереди. И себя уверял в этом, но, мне кажется, уже и сам не верил в это и часто грустно заключал: «Так сложилась жизнь». Или: «Прости меня: я испортил тебе жизнь». Я писала в дневнике: «Прошу у Бога покоя, смирения. Принимать все, как есть, не желать ни другого, ни лучшего».

Разумеется, трудные обстоятельства, болезни близких подтачивали силы. Все тяжелее становился Гриша[122]. Его мучила крупная дрожь парализованной руки. Я советовалась с врачом, лечившим моего мужа, и он, как и тартуские врачи, рекомендовал операцию. Сам Гриша был даже доволен тем, что получил инвалидность и сможет не работать. Ему, к тому же, строилась отдельная квартира…

Когда в мае 1984 года цензура вырезала очередной том «Трудов», то ни Зара, ни Юра уже не могли воспринимать это так тяжело, как раньше. Написанное, говорил Ю., все равно выходит. Зару теперь больше волнуют внуки и непосредственная преподавательская работа.

Ю.М. отдал в «Новый мир» рецензию на книжку Гастева о Леонардо – плод его размышлений о жизни исторической личности, о том, как писать биографию. По-прежнему говорил, что голова работает и идеи кипят.

В Вильянди приезжал Б. Окуджава. Молодой театр ставил его «Путешествие дилетантов». Ю.М. консультировал актеров по изображенной в романе эпохе. После спектакля Окуджава пел новые песни, и Ю. радовался проведенному с ним вечеру. Также как и я, Юра любил Окуджаву. Рассуждая с Зарой о феномене поэта и его популярности, они пришли к выводу, что секрет успеха кроется в языке: Окуджава сумел сделать разговорный язык своего времени языком поэзии. Ю. любил не только стихи-песни Окуджавы, но и внимательно читал его прозу, отмечая, что в ней точно подмечен дух эпохи. Историзма в прозе поэта больше, чем в исторических разысканиях исследователей, пользующихся архивами, говорил Юра. Еще в 1972 году, передавая мне для Б. Окуджавы[123] «Тезисы докладов IV Летней школы в Кяэрику» со своей статьей «Стыд и страх в механизме культуры», Ю.М. сделал на ней следующую надпись: «Прошу рассматривать эту статью как предисловие к еще не написанному письму о Ваших исторических повестях». Я думаю, что роль этого ненаписанного письма и сыграла работа Ю.М. с театром в Вильянди, ставившим окуджавскую прозу.