Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

• Название: Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
• Автор: Фаина Сонкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0452-0

Личность выдающегося филолога, литературоведа, культуролога Ю.М. Лотмана (1922–1993), одного из основателей знаменитой Тартуской школы, его жизнь и творчество сегодня вызывают особый интерес исследователей. Именно поэтому М.В. Сонкина решилась на публикацию не только воспоминаний своей матери Ф.С. Сонкиной, но также ее дневников и переписки с Лотманом, представляющей живой взволнованный разговор двух любящих людей. Знакомые со студенческих лет, Ю.М. Лотман и Ф.С. Сонкина сблизились спустя два десятилетия и с тех пор их отношения играли огромную роль в жизни каждого. В отличие от писем многих известных корреспондентов-коллег Лотмана, их переписка почти не затрагивает научных проблем, она обращена к жизни частной, бытовой, душевной, освещая как внутренний мир Юрия Михайловича, так и характер женщины, которую он любил долгие годы. Как сказал сам Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь». В этом смысле переписка Лотмана и Сонкиной войдет в русскую культуру не только как яркое свидетельство чувства, редкого по накалу и высоте, но и как свидетельство эпохи.

---

К какому-то Новому году Юра прислал мне большую фотографию шотландского терьера, которого он считал из-за грустного выражения глаз своим «лирическим героем», а на обороте посылки написал следующий обратный адрес: «Ленинград, ул. Фрины, 5. НИНИ АН. Ю. Усатову».

Когда я лежала в очередной раз в больнице, Юра прислал мне туда письмо с вложенными лепестками роз. Письмо я не получила, видно, его перехватили любители гербариев из больничной администрации. Разумеется, я Юре об этом не сказала, чтобы не огорчать его.

Как-то я подарила Ю.М. одну из авторизованных «Симфоний» А. Белого. Юра радостно воскликнул: «Ну, душа моя, в следующий раз обязательно автограф Пушкина, а там – и “Слово” в подлиннике!»[83]

17

Все годы постоянно и неизменно волновал Ю.М. главный вопрос бытия: что есть жизнь и что есть смерть. Говорил, что многое понимает, а вот это ему постичь трудно[84]. Часто размышлял о смерти, иногда, к моей печали, и вполне конкретно. Уже в 1971 году, когда запретили летние Тартуские школы и началась широкая атака на структурализм, Ю.М. снова и снова брал с меня слово, что не стану его жалеть, если ему придется «работать истопником».

Первые разговоры о самоубийстве как о выходе из тупика начались именно тогда. «Один немец, – говорил мне Юра, – довел собаку до инфаркта (раньше таких случаев не было) только тем, что делал с ней все наоборот: собака хочет спать – ее ведут гулять; хочет гулять – велят спать, и так все время. Собака умерла. Вот и с нами поступают также».

Но чего же хотели от таких, как он? А чтобы «быть перестали», как писал Щедрин. Не надо ни меняться, ни служить режиму, надо – просто вообще не быть. Понятно, что такое были Тимофеев или Барабаш[85]. Но даже наши учителя, даже Ямпольский[86] – тоже дышал ненавистью. Однажды Юра приехал и сказал мне, не объясняя деталей, что понял, если будет уж очень худо, он сможет уйти. Кажется, тогда я в первый раз при нем заплакала, чего никогда себе не позволяла, зная, как огорчили бы его мои слезы. «Я не могу видеть тебя печальной, я готов сгинуть, когда ты грустишь».

Мне казалось, что атмосфера ранних 70-х была для Ю.М. особенно тяжела не потому отнюдь, что это было худшее время. Просто нужен был какой-то переход от некоторой свободы 60-х годов к оголтелой реакции, какое-то привыкание, что ли. Может быть, во время хрущевской оттепели казалось, что станет легче. Но шли годы, а легче не становилось, и надо было жить и работать. Отсюда Юрино: «Другой жизни не будет, надо жить этой жизнью, она одна». «Не откладывать ничего!» – тоже было его девизом. Он научился этому на войне. Как-то тянул провод по непростреливавшемуся пространству. И надеялся вернуться к окопчику – ближе к немцам. В окопе было тепло, была еда и начатый им перевод стихотворения Гейне, который он хотел закончить. Не вернулся никогда – не стало окопчика…

Нам всегда не хватало времени о чем-то нашем, важном поговорить, и мы оба это замечали. Время было так насыщенно, так спрессовано, что иногда два часа, отпущенные нам, казались долгими. А иногда две недели пролетали как один день. Мы никогда не загадывали, никогда не обсуждали, когда увидимся в следующий раз. Чаще всего и нельзя было загадывать. Вот почему бывало, что, уже расставшись до следующего приезда, Юра вдруг неожиданно звонил: у него образовался час времени. Какая эта была радость: еще один час вместе! И знали: ничего не откладывать… А Ю.М. рассчитывал, сколько ему надо прожить, чтобы завершить свои замыслы: то это было восемь-десять лет, то шесть-семь. Но уже в 1975 году так стало трудно, что он с горечью заметил: «Поздно, мало осталось тебя любить». Так вполне конкретно думал он о смерти. А ведь прожил после этого еще восемнадцать лет!

Наши разговоры о смерти всегда завершались одним: он старше, он должен умереть раньше и просит меня не тосковать, когда его не станет, помнить, что он был счастлив. Он учил меня жить и улыбаться после его ухода, ибо «только улыбающийся человек может помочь другому». «Надо уметь в жизни терять», – говорил он. Ах, как плохо я умела терять!

Ю. сетовал на то, что вот уже восемь лет не был на кладбище у родителей. Вообще-то он не придавал особого значения посещению кладбища, говорил, что если его не будут помнить близкие, вот это тяжело, а кладбище… ну что ж![87]

Я же относилась к кладбищам иначе, даже часто успокаивалась там. И однажды попросила Ю.М. съездить со мною на Волково. Но он как-то не захотел и предложил мне взамен прогуляться по «нашим» местам. Это было в 1980 году. Он показал мне дом, где зубным врачом работала его мама. В другом доме, графа Хвостова, умирал Суворов. Около хвостовского дома – и это Юра хорошо помнил – он сажал меня в троллейбус после «Жизели» в Мариинке в 1948 году. Зашли мы в мой любимый Никольский собор, где отпевали А. Ахматову. Пошли к Измайловскому собору, где Достоевский венчался с Анной Григорьевной. Там росли купы черемухи, которую оба мы любили. А в Екатерининском садике любовались огромным цветущим каштаном. Юра вспоминал зал Публичный библиотеки, где я всегда занимались и куда он часто приходил в 1949 году. «Все какое-то нереальное, – тихо заметил он. – Будто бы мы одни на свете».

Незабываемой была встреча пятью годами раньше, в декабре 1975 года. Мы гуляли тогда по Васильевскому, и медленно падал снег. Совсем незадолго до этого Юра писал мне грустное, пушкинское: «Город чопорный, унылый…». Теперь же нам так хорошо было вместе и так счастливо! И Юра тихо тогда сказал: «Сейчас только щелкай кадры… Прокручивать, проявлять, смотреть, записывать и вклеивать в альбом – потом. Пока только наслаждаться всем вместе и отдельно».

Вот пришло время вклеивать в альбом…

18

Те двадцать пять лет, что мы встречались, писали друг другу и любили, представляются мне как долгий-долгий путь вместе. Мы были очень душевно близки, и помогать друг другу было нашей естественной потребностью.

У меня всегда или почти всегда были какие-то «задания»: чаще всего достать ту или иную книгу, нужную для работы. Правда, Ю.М. всегда добавлял: «Если это тебе не трудно». Разумеется, книги доставать тогда было очень трудно, часто невозможно, да ведь и не достать нельзя было. Хотелось достать!

Никто из моих сотрудников, имевших отношение к тогдашнему книготоргу, не был мне близко знаком, и просить их об одолжении я могла редко. Достать нужную Ю.М. книгу требовало огромных усилий, труда и часто – унижений.

Особенно запомнился случай с книгой Хоцурагаву Хосю «Краткие вести о скитаниях в Северных морях»[88]. Она очень нужна была Ю.М., как одно из первых свидетельств иностранца о России XVIII века. Этого автора Ю.М. не раз упоминает в своей книге о русской культуре. Чтобы раздобыть Хоцурагаву Хосю, пришлось бегать по разным ведомствам, но ничего не получалось, всюду отказывали. В конце концов, выбившись из сил, я уселась на очередном книжном складе на скрипучую табуретку, чтобы передохнуть. Вошла сотрудница, спросила, чего же я жду, раз книги нет. Я сказала, что не могу уйти без этой книги. Вид я, видимо, имела странный. Сотрудница куда-то исчезла надолго… и явилась уже с книгой.

Получив Хоцурагаву Хосю, Ю.М. прислал мне свою статью с такой надписью: «С изумлением, восхищением и благодарностью получил Хоцурагаву Хосю (после того, как мне точно сообщили со всех сторон, что достать эту книгу абсолютно невозможно) – кладу к ногам сей слабый дар. 28.2.79»[89].

Как я радовалась его радостью! Важно мне было и то, что надпись он сделал в день своего рождения, к которому я могла быть причастна только через это посвящение. Понимая это, Юра часто старался сам в день своего рождения подарить мне что-то из своих книг или новых статей, иногда и позвонить. Говорил, что всегда помнит обо мне в этот день и мысленно поднимает за нас бокал. Вернусь, однако, к книгам. Труднее всего было доставать издания, которые могли быть только у букинистов. Вот сохранившийся у меня список нужных Ю.М. книг, который я сделала в 1971 году.

1. Г.В. Верховский. Учреждения духовной коллегии и духовный регламент. Р/Д., 1918, т. 1–2

2. Д. Кобеко. Цесаревич Павел Петрович (изд. 2-е, 1887)

3. Е. Шумигорский. Императрица Мария Федоровна. СПб., 1892

4. Е. Шумигорский. Император Павел Первый (1909?)

5. В. Бильбасов. История Екатерины II, т. 1–2, 1890 – 1891

6. Н. Шильдер. Император Павел Первый

7. Н. Шильдер. Император Александр I, тт. 1–4, 1897

8. С. Соловьев. Император Александр I, Политика-дипломатия, Спб., I

9. Ф. Терповский. Характеристика имп. Александра I. 1878

10. Тыртов. Анекдоты об императоре Павле. М., 1807

11. Философ горы Алаупской. М., 1807

12. Храповицкий. Дневник. 1874

13. Шишков. Записки. Берлин, 1870

14. Шумигорский. Е.И. Нелидова, Спб., 1897

15. Великий князь Николай Михайлович. Князья Долгорукие

16. Великий князь Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна.

Частые приезды в Москву Ю.М. использовал, чтобы увидеться с авторами «Трудов» и «Семиотик». В Москве, кроме Б.А. Успенского, жили В.В. Иванов, В.Н. Топоров и другие. Институт славяноведения был местом частых собраний. Там после безвременной кончины высоко ценимого Юрой И. Ревзина[90], регулярно устраивались Ревзинские чтения, на которых Ю.М. неизменно выступал. Начав работать с Игнатьевым[91] и институтом авиаприборостроения в Ленинграде, он приезжал к академику Бергу[92], встречался с Ю. Шрейдером[93] и математиками. Он считал, что бионика не оправдала надежд. Она кое-что дала биологам и ничего – кибернетикам. Моделировать человеческий организм оказалось делом очень трудным. А вот модели искусства, которые, с одной стороны, не являются живым объектом, но, с другой стороны, человеком созданы, могут быть продуктивным объектом исследования для кибернетиков. Так что Ю.М. с удовольствием работал с ними. Не всегда эти выступления в Москве его удовлетворяли, не все его идеи были понятны аудитории. Но брался Ю.М. за новое для себя дело с большим энтузиазмом. Кроме всего прочего, это давало ему возможность чаще бывать в Москве. Когда союз с Игнатьевым распался, кончились и командировки…