Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

• Название: Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
• Автор: Фаина Сонкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0452-0

Личность выдающегося филолога, литературоведа, культуролога Ю.М. Лотмана (1922–1993), одного из основателей знаменитой Тартуской школы, его жизнь и творчество сегодня вызывают особый интерес исследователей. Именно поэтому М.В. Сонкина решилась на публикацию не только воспоминаний своей матери Ф.С. Сонкиной, но также ее дневников и переписки с Лотманом, представляющей живой взволнованный разговор двух любящих людей. Знакомые со студенческих лет, Ю.М. Лотман и Ф.С. Сонкина сблизились спустя два десятилетия и с тех пор их отношения играли огромную роль в жизни каждого. В отличие от писем многих известных корреспондентов-коллег Лотмана, их переписка почти не затрагивает научных проблем, она обращена к жизни частной, бытовой, душевной, освещая как внутренний мир Юрия Михайловича, так и характер женщины, которую он любил долгие годы. Как сказал сам Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь». В этом смысле переписка Лотмана и Сонкиной войдет в русскую культуру не только как яркое свидетельство чувства, редкого по накалу и высоте, но и как свидетельство эпохи.

---

Юра рассказывал, как тяжело добирался в ночь до деревни, но зато как тепло его там принимали. Зажарили курицу на обратный путь, дали шматок сала. Даже и мне привез Юра оттуда то, что я попросила на память о бывшей своей родине: початок молодой кукурузы. Юра воевал на Украине, хорошо понимал ее язык, привез как-то В. Бахтину народную казачью песню. Я даже думаю, что Юрино «былó» с ударением на последнем слоге – оттуда, с войны. Он любил украинские песни, которые я иногда ему напевала, знал множество поговорок на украинском и пользовался ими не только в разговорах, но и в письмах.

13

В биографии Пушкина Ю.М. писал, что Пушкин был талантлив в дружбе. В полной мере это было свойственно и самому автору биографии. Недаром Юру так любили друзья Марк Качурин[55], Левушка Дмитриев[56], Женя Маймин[57], студенты, аспиранты, коллеги. Он был центром притяжения для сотен самых разных людей. Об этом теперь написано немало. Я же вспомню только два эпизода.

В 1975 году Володя Бахтин взял на себя организацию встречи выпускников филфака нашего, 1950-го года выпуска в доме писателей в Ленинграде. Юра, хотя и очень хотел, но приехать на встречу не смог. Было шумно, весело и молодо. Валя Базанова решила вернуть мне Евангелие, когда-то подаренное мне Юрой (о чем я, к сожалению, и не помнила в студенческие годы!). То есть, видимо, слух о нас с Юрой в то время уже прошел в Питере. Как ни странно, это Ю.М. не смущало, мне даже кажется, что он все делал, чтобы не скрывать этого. Иначе как объяснить тот факт, что пять лет спустя, в 1980 году, на следующей встрече выпускников филфака он уже вовсе не отходил от меня? Тогда же я спросила Дмитриева, как же Юру не выбрали в академики. А он: «Если бы выбрали Юру, всех, включая и меня, надо было бы разогнать».

Человек щедрой, сострадательной души, Ю.М. остро чувствовал чужую беду, неприкаянность, одиночество. И… безотлагательно действовал. Примеров этому – множество.

Так, будучи в Москве, он считал своим долгом навестить состарившегося историка Зайончковского. Несмотря на хронический цейтнот, Юра просидел с ним шесть часов. И с болью рассказывал мне потом, как жаль его, одинокого, оставленного дочерью, а еще так недавно любимого женщинами… Когда в апреле 1982 года отмечали 70-летие нашего профессора Макогоненко[58], Юра счел необходимым приехать специально, потому что того отстранили от кафедры и он нуждался в утешении. Юра также специально приезжал в Москву выручать книгу Б. Успенского, которую обвиняли в клерикализме и антипатриотизме, о чем какой-то клеветник писал в «инстанции».

Я иногда расспрашивала Ю.М. о коллегах, об их вкладе в науку.

Юра, который в принципе не любил судить людей, к научным достижениям коллег относился беспристрастно. Говорил так: «Если труды Веселовского[59] оценить на “пять”, то тогда Мейлах[60] – это “три с минусом”, а М. Алексеев[61] – милый, европейски образованный человек, все так, но ведь он не ученый…» Радовался за Мелетинского и Неклюдова[62], когда те получили международную премию за исследования в области фольклора. Особенно выделял и М.Л. Гаспарова[63], восхищаясь его талантом. Не отрицал и талантливости Б. Гаспарова[64]. Будучи в принципе доброжелателен в оценках, Ю.М. не всегда и не все принимал в работах коллег. Вообще считал, что разность подходов и мнений необходима для науки. Например, он оспаривал некоторые работы Д.С. Лихачева[65], что не мешало его глубокому дружескому расположению к выдающемуся ученому.

Как-то сказал, что если Дмитрий Сергеевич мог прийти на доклад со сломанным ребром[66] в семьдесят лет, то все остальное уходит в тень.

Также с большим уважением говорил о П.Г. Богатыреве, замечательном филологе-фольклористе, переводчике «Похождений бравого солдата Швейка» Гашека. Богатырев (несмотря на репрессии пятидесятых годов) остался оптимистом, любил жизнь, работал до последнего. Был участником всех летних школ в Кяэрику, и (мелкая, но запомнившаяся по Юриным рассказам деталь), не гнушаясь походными условиями спортивной базы Тартуского университета, где проводили летние школы по вторичным моделирующим системам, лазал под потолок на двойную койку-кровать, уверяя всех, что прекрасно устроен.

Ю.М. очень переживал смерть П.Г. Богатырева, летом 1971 года был на его похоронах в Москве, на обеих панихидах, гражданской и церковной. К изумлению Ю.М., В. Шкловский[67], который уже давно отрекся от своих молодых идей, громовым голосом известил на панихиде, что выступает от ОПОЯЗа. Ю. очень устал, было ему тяжело, сразу после похорон позвонил мне, и мы встретились. Вспоминал, что минувшей зимой умер В.М. Жирмунский[68]. «Уходят последние», – с горечью говорил он. Когда его слегка отпустило, стал рассказывать о Пушкине, который мог сохранять бодрость духа даже в тяжелые, несчастливые времена. А вот у Лермонтова все наоборот: «Ему было плохо даже тогда, когда он ел мороженое», – сказал Юра.

Я говорила уже, что Ю.М. был человеком решительных поступков. Мне кажется, рефлексия вообще не была ему свойственна. Проявлялось это в крупных, серьезных жизненных ситуациях, но также и в мелочах. Вот одна из историй, мне рассказанная и, как мне кажется, точно его характеризующая. Еще в 50-е годы в Тарту был куплен довольно дорогой по тем временам проигрыватель. Что-то в нем не работало, и Ю.М. несколько раз вынужден был отсылать его из магазина в мастерскую и обратно. В конце концов ему это надоело, он пришел в магазин, продавший негодную вещь, со всего маху бросил проигрыватель на прилавок так, что все винтики полетели, и ушел. Продавец магазина потом десять лет почтительно здоровался с ним, встречая на улице.

Робость тоже была Юре свойственна, но он скрывал ее. Борясь с нею, преодолевая ее, он воспитывал себя с самого детства. В детстве боялся змей («все приматы ненавидят змей, так что я не исключение…»). Чтобы преодолеть в себе этот страх, специально пошел в кружок юннатов и там возился со змеями.

По его словам, на фронте до 1943 года он вел себя неразумно, бросаясь в самое пекло. Побудительные причины те же – преодоление страха. Только после поумнел и стал осмотрительнее.

14

Ю.М. привязался к моей дочери Марине, как к родной, и повторял это часто. Когда было худо у нее в семье, он, считая, что работа стимулирует интерес к жизни и помогает бороться с невзгодами, в 1978 году предложил Марине тему диссертации, над которой ей было бы интересно работать. Он относился к этому очень серьезно: посылал ей нужные статьи, рекомендовал источники, сидел иногда по три часа, читая то, что она уже написала. Уверял меня, что она делает интересные наблюдения, что у нее есть способности. Однажды прислал ей оттиск статьи некоего Юсупова с Урала, у которого был оппонентом на защите диссертации, сам просил у него разрешения для Марины ознакомиться с его работой. Марина работала с большим увлечением и всегда вспоминает это время как счастливейшее в своей жизни.

Марина сердечно полюбила Ю.М. Посещала его доклады и очень любила даже короткие встречи с ним. Каждый его приезд в Москву был для нее праздником. В честь Ю.М. она назвала своего младшего сына Юрой[69].

Ю.М. часто и с благодарностью вспоминал, как Марина на один день приехала в Тарту, чтобы передать ему от меня «бесцензурное» письмо и лекарства. В 1972 году Ю.М. заболел инфекционной желтухой, и я была лишена возможности переписки, а главное, ничего не могла узнать о его состоянии. Привезенному письму Ю.М. так обрадовался, что писал мне, как «светилась тумбочка»[70], в которой оно лежало. Неожиданное появление Марины в больнице он запомнил навсегда. Сначала он Марину не узнал. Смущаясь, она сказала: «Я от мамы». Но болезненный вид Ю.М. настолько поразил ее, что она еле сдерживала слезы, а встать и уйти не могла. Рассказывала о своей учебе, о том, что ее грозят исключить из института за ошибки в немецких падежах – преподаватель требовала безукоризненного знания грамматики в первые же месяцы изучения нового языка. Ю.М. советовал ей учить немецкие стихи наизусть. Тревожился о том, что она будет делать одна в Тарту до отхода поезда обратно в Москву.

Марина еще раз побывала в Тарту летом 1979 года в трудное для Ю.М. время. Он говорил мне, что буквально умирал в то лето. Тяжелое состояние продолжалось весь июнь после сильного творческого подъема в мае, когда он одним махом написал четыре статьи. Приходя домой из университета, Ю.М. валился и спал, не мог никому, даже сестрам, отвечать на письма. Были перебои в работе сердца, и ему казалось, что дни его сочтены. Именно в таком состоянии Ю.М. начал принимать государственные экзамены. Марина была в Тарту проездом из Литвы. Купив букет пионов, она подошла к аудитории, где шли экзамены.

По ее словам, такой тяжелой мрачности она никогда до этого не замечала в Юрии Михайловиче, он был пугающе угнетен[71]. Но, увидев ее, он преобразился, заулыбался, повел в буфет, а потом пригласил домой и беседовал с ней у себя в кабинете. Она поразилась тому, как «не по-профессорски» выглядит его рабочий стол. Стола-то, собственно, и не было. Вместо него – низкий журнальный столик, на нем пишущая машинка, стеллажи книг по стенам и в углу узкая койка, покрытая полосатым пледом. Потом Ю.М. показывал ей Тарту.