Андрей Фадеев - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Андрей Фадеев
• Издательство: Типография Акционерного Южно-Русского Общества Печатного Дела
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1897

Андрей Михайлович Фадеев — российский государственный деятель, Саратовский губернатор, позднее — высокопоставленный чиновник в Закавказском крае, тайный советник. С 1817 по 1834 год он служил управляющим конторой иностранных поселенцев в Екатеринославле. Затем был переведён в Одессу — членом комитета иностранных поселенцев южного края России. В 1837 году, после Одессы, А. М. Фадеев был назначен на службу в Астрахань, где два года занимал пост главного попечителя кочующих народов. В 1839 году Андрей Михайлович переводится в Саратов на должность управляющего палатой государственных имуществ. 1846 года Фадеев получил приглашение князя М. С. Воронцова занять должность члена совета главного управления Закавказского края и, вместе с тем, управляющего местными государственными имуществами. Оставаясь на службе в Закавказском крае до конца своих дней, в 1858 году был произведен в тайные советники, а за особые заслуги при проведении в Тифлисской губернии крестьянской реформы — награжден орденом Белого Орла (1864) и золотой, бриллиантами украшенной, табакеркой (1866).

«Воспоминания» А. М. Фадеева содержат подробную автобиографию, в которой также заключается много метких характеристик государственных деятелей прошлого, с которыми Фадееву приходилось служить и сталкиваться. Не менее интересны воспоминания автора и об Одессе начала XIX века.

Приведено к современной орфографии.

---

Новый наместник, Николай Николаевич Муравьев, привез с собою горестное известие о кончине Государя Императора Николая Павловича. Фельдъегерь с печальною вестью догнал Муравьева за несколько часов до его приезда в Тифлис. Можно себе представить, какое это произвело смятение, сколько было тревожных говоров и суждений по этому поводу. С одной стороны, неизвестность, чего ожидать от действий нового наместника, а с другой еще более, — чего ожидать от последствий нежданной кончины Государя при тяжкой и неблагоприятной войне! Все это заставляло всякого призадуматься о том, что будет. Спокойнее оставались те, которые держались простого правила: «что будет, то будет, а будет то, что Бог велит». В таких запутанных обстоятельствах, какие были в то время, ничего лучшего придумать было нельзя.

В тот же день, 2-го марта, все служащее, носящее мундир, военное и гражданское, присягало на Александровской площади новому Государю. Затем было представление новому наместнику.

Муравьев назначил мне доклады по вечерам. Скоро пришлось мне услышать его ворчание. 10-го марта я, в полной парадной форме, вместе с прочими откланивался уезжавшему Реаду. В тот же день я в первый раз обедал у генерала Муравьева. Обед был постный, по случаю великого поста. Потом ездил с ним в ботанический сад, и получил от него особое поручение.

В начале апреля сын мой Ростислав, по лестной рекомендации князя Барятинского и князя Бебутова, был отправлен Муравьевым курьером в Крым, дабы для здешних военных соображений узнать настоящее положение дел там, на месте. Поездка его длилась три недели. По возвращении сына моего, передавая наместнику желаемые сведения, он объяснился с совершенной откровенностью, — как того требовали прежде князья Воронцов и Барятинский, — о печальной действительности и грозившей в близком будущем невозможности отстоять Севастополь. За это он подвергся неприятному замечанию со стороны главнокомандующего. За три дня до своего выезда из Тифлиса, Муравьев послал его курьером в Александрополь, а 10-го мая выехал к нашему действующему корпусу, для открытия кампании, под своим личным начальством, против главных сил турецкой Анатолийской армии, расположенной в Карсе. Сына моего он оставил при себе; сначала удостаивал его доверенностью, неоднократно давал довольно важные поручения, но по своей подозрительности, а может быть вследствие замеченного им в молодом человеке несогласия мыслей с его намерениями и убеждениями, стал заявлять иногда свое неблаговоление. А потому сын мой, в конце кампании, при взятии Карса, отпросился в свою батарею на линию, и приехал к нам в Тифлис. По прибытии наместника в Александрополь, князь Бебутов возвратился в Тифлис и вступил в управление гражданскою частью.

С первых дней приезда генерала Муравьева на Кавказ, еще с Ставрополя, начались рассказы о его странных выходках и мелочных придирках, а по водворении его в Александрополе такого рода рассказы распространялись массами. Хотя в сущности они не заключали в себе ничего особенно серьезного, но многих восстановляли против него и вообще не внушали к нему симпатии. Что он иногда доводил свои требования и брюзгливость просто до комизма, это совершенно верно. Из множества случаев приведу один, бывший с моим сыном. Однажды ночью, в третьем часу, Муравьев послал за ним на квартиру, находившуюся не близко. Его разбудили, он поспешно оделся и явился к главнокомандующему. Муравьев сидел пасмурный и сердито посмотрел не него.

— Отчего вы так долго не шли?

— Как только мне сказали, я сейчас же пошел.

— Вы что по ночам делаете? Вы думаете, я не знаю, чтобы делаете? Я знаю! Я знаю, что вы делаете по ночам!

Сын мой несколько смутился. Он вспомнил, что иногда, засидевшись поздно в приятельской компании, ему случалось с товарищами толковать о Муравьеве и изрядно перемывать ему косточки. Натурально, первая мысль его была, что до Муравьева что-нибудь об этом дошло. Он молчал. Муравьев тоже молчал, уставившись на него гневными глазами.

— Да! — возгласил наконец торжественно главнокомандующий — да! Я знаю! Я все знаю! Я знаю, что вы делаете по ночам!

Еще помолчал.

— Вы по ночам спите!

Он сказал эти слова так, как будто уличил его в государственной измене, или делании фальшивых ассигнаций, или каком-либо равносильном преступлении. У сына моего однако отлегло от сердца, но был он так озадачен, что едва нашелся с полной готовностью сознаться в истине этого преступного деяния.

— Виноват, ваше высокопревосходительство; мне действительно случается иногда по ночам спать.

Муравьев еще больше насупился и долго ворчал на эту тему. Князь Александр Иванович Барятинский тоже не сошелся с Муравьевым и вскоре оставил должность начальника штаба, выпросив у Государя свой перевод в Петербург.

В июне месяце состоялся мой первый выезд в ближайшие немецкие колонии, а оттоле, чрез Привольное и Гергеры, в Дилижанские поселения, Дарачичаг и Лорийскую степь. В эту поездку, я нашел в молоканских селениях новую секту прыгунов, — самую глупую и бестолковую, что-то в роде подражания американской секте и, кажется, действительно перенятую по слухам о ней некоторыми нашими сумасбродами из сектантов, единственно по своекорыстию. Они обманывали и обирали невежественных глупцов из своих собратий, до тех пор, пока главный коновод их Щетинин не был сослан в Соловецкий монастырь; после чего эти сектанты понемногу уничтожились, и теперь о них уже ничего не слышно.

Чрез месяц, я проехал на Белый Ключ, где уже застал мое семейство, с коим и остался до конца лета. Пред моим отъездом из Тифлиса, там произошел необыкновенный пожар в караван-сарае Арцруни, возле Сионского собора, на берегу Куры. Огонь распространился с такою быстротою, что не только громадное здание, но и все склады, со множеством товаров, в них находившихся, сгорели дотла. Убыток насчитывали до двух миллионов. Более недели пылал и тлел огонь в погребах и кладовых, где лежали тюки с товарами. Из окон, выходящих к Куре, по стенам струился широкими темно-красными потоками растопленный, перегорелый сахар, стекая в реку. В числе сгоревших вещей находился драгоценный, редкой художественной работы, старинный сервиз князя Л. И. Барятинского, оставленный им на хранение Мирзоеву, который поместил его в своей кладовой, в том же караван-сарае. Железные сундуки, в которых хранилось серебро, хотя и вытащили, но все вещи почернели, исковеркались и большею частью расплавились. Особенно достойны сожаления великолепные канделябры, блюда и вазы, как произведение высокого искусства.

Болезненное состояние моей бедной жены часто приводило меня в уныние. К этому присоединились печальные вести с театров войны: о неудачном сражении под Севастополем, при речке Черной, где был убит генерал Реад; а затем и о взятии Севастополя. Потрясающее впечатление произвело в Закавказье известие о несчастном штурме Карса, унесшем бесплодно до десяти тысяч человек из лучших наших войск. Мало было в Тифлисе домов где бы не горевали о ком-нибудь из родственников, друзей или близких знакомых, погибших в этом плачевном деле. Общее уныние усилилось. В конце октября неприятель вторгся в Мингрелию, и если бы он имел искусного и решительного полководца, то вероятно нам, русским, пришлось бы убираться из Закавказья. Но Бог помог, и мы остались невредимы.

Спустя несколько дней по прибытии моем в Тифлис, умер сотоварищ мой по Совету, генерал Реут, добрый старичок и в свое время храбрый офицер.

18-го ноября мы получили сведение о сдаче Карса, а 7-го декабря возвратился в Тифлис и Муравьев[113]. У него были самые гигантские планы. Он объявлял всем и каждому очень решительно и самоуверенно, что пойдет с своим корпусом, от Закавказских берегов Черного моря, походом в Крым и освободит Севастополь. Он забывал о безделицах: первое, — о том, что Черное море не замерзает, а второе, — что ему и на месте нечем было кормить войско. Подрядчик Тамамшев оказался несостоятельным, вследствие чего был учрежден особый комитет, — как горю помочь, — в котором и я был членом. Но ни генерал Муравьев, ни наш многолюдный комитет ничего не могли выдумать для достижения этой цели: хлеба или не было, или перевозить его было не на чем, по недостатку в скоте и по причине дорог, сделавшихся беспроездными. Много было с этим делом хлопот и возни, однако все они остались безуспешны. Кажется, наместник надеялся поправить дело, сменив генерал-интенданта и назначив меня на его место; но я, на его явные намеки и наконец решительное и настоятельное предложение, отозвался наотрез, что вовсе не чувствую себя к этому способным и ни за что не возьмусь за дело, которого не понимаю.

В таких-то испытаниях, заботах и передрягах, вредно действовавших и на мое уже слабое здоровье, окончился для меня этот тревожный год. В последних днях его я имел нравственное огорчение, сильно меня потрясшее, получением известия о смерти любимого моего брата и лучшего друга. Павла, служившего в артиллерии и бывшего тогда генерал-лейтенантом.