Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

• Название: Стихотворения и поэмы
• Автор: Павел Антокольский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Поэзия
• Год: 1982

Более полувека продолжался творческий путь одного из основоположников советской поэзии Павла Григорьевича Антокольского (1896–1978). Велико и разнообразно поэтическое наследие Антокольского, заслуженно снискавшего репутацию мастера поэтического слова, тонкого поэта-лирика. Заметными вехами в развитии советской поэзии стали его поэмы «Франсуа Вийон», «Сын», книги лирики «Высокое напряжение», «Четвертое измерение», «Ночной смотр», «Конец века». Антокольский был также выдающимся переводчиком французской поэзии и поэзии народов Советского Союза. Гражданский пафос, сила патриотизма, высокая культура стиха придают поэтическому наследию П. Антокольского непреходящую ценность.

Настоящее издание является первым опытом научно подготовленного собрания произведений выдающегося советского поэта. Все лучшее из поэтического наследия Павла Антокольского вошло в книгу. Ряд стихотворений публикуется впервые.

---

5. «В этой чертовой каменоломне…»

В этой чертовой каменоломне,
Где не камни дробят, а сердца,
Отчего так легко и светло мне
И я корчу еще гордеца?

И лижу раскаленные камни
За чужим, за нарядным столом,
И позванивает позвонками
Камнелом, костолом, сердцелом.

Отчего же — возникшая рядом,
Та, которая зла и мила,
Покосилась испуганным взглядом,
И простила меня, и ушла?

А стихи эти вяжет в мочалку
Пересохшая за ночь гортань,
Да и время играет в молчанку
Или шепчет: «Отстань! Перестань!»

20 июня 1970

6. «Проклятая живучесть — это ад…»

Проклятая живучесть — это ад,
        Такой же точно, как посмертный.
Вот, вот она! Глаза мои следят
        За ней одной в толпе несметной.

Она живет, как птица на лету,
        Живет, сама себя не зная,
В стеклянном и сквозном аэропорту
        Прощается, сама сквозная.

Ну и пускай! Мне нечего терять,
        Ее обрадовать мне нечем, —
Вот разве что со лба крутую прядь
        Дыханьем сдунуть сумасшедшим.

А всё, что остается от нее,
        Как искра вспыхнет, улетучась.
Последнее прибежище мое —
        Моя проклятая живучесть.

1970

7. «Рассказать о тебе наступила пора…»

Рассказать о тебе наступила пора —
То ли внучке варяга, то ли половчанке.
Чья любимица ты, чья меньшая сестра,
Новгородским ушкуйникам кинула чалки
Иль рассвета ждала у лесного костра
И заморским гостям подносила ты чарки?

Миновали века. Затерялся твой след
На уездных проселках, на невском граните.
Только даль. Только ширь. Только тысячи лет
Протянули к тебе еле видные нити.
Только юности милой скончания нет.
Только солнце всегда над тобою в зените.

Ты взрослела, смела и смешлива была.
На филфак в Ленинграде явилась однажды,
С маху кинулась в воду и вот — поплыла,
Так легка на подъем, так исполненна жажды.
И внезапно прапамять сгорела дотла.

Так, наверно, случается в юности каждой.
Наше время сверкало и пело вокруг.
Шли года. Сколько осеней, столько же весен,
Столько встреч и разлук, столько новых подруг,
Столько раз был Васильевский остров несносен,
Столько жадных мужских, неробеющих рук, —
А в окне предрассветная брезжила просинь.

И однажды вчиталась ты в книжку одну,
В чьи-то ранние, слабые стихотворенья:
Вся история там ворвалась в новизну,
Целый мир приготовился к дню сотворенья,
Там империя шла, содрогаясь, ко дну
Да циркачка летела еще по арене.

Что скрывать — это было началом моим.
И оно для тебя было вроде начала.
Голос времени смутен, но неумолим.
Голос времени ясен. Но время молчало,
Что ты будешь единственным светом моим.
Так вступленье в явленье твое прозвучало.

3 июля 1970

8. «А женщина? Ей этого не надо…»

А женщина? Ей этого не надо,
Ни доброты, ни злобы никакой.
Она ответ бросает, как гранату
Невинной, ловкой, ветреной рукой.

Она сама — явление природы,
Как молния или разрыв-трава.
Как все красавицы и все уроды,
Она всегда по-своему права.

Благоразумна или безрассудна,
Ушла иль рядом — всё-таки права.
Мужская правота ей не подсудна.
Пускай же ей она приснится смутно,
Сильна одним — тем, что мертвым-мертва.

Сентябрь 1970

9. «Какой секущий ветер…»

Какой секущий ветер
Вдоль Западной Двины!
А что ее ты встретил,
Тут нет ничьей вины.

Как лифты всех гостиниц
Несутся вверх и вниз.
Как, злобно ощетинясь,
Табачный дым повис.

Как тонет в злобном дыме
Аэропорт чужой.
Ты рядом с молодыми
Состаришься душой.

Состаришься надолго,
Пока не сгинешь сам,
Без прока и без толка
Скитаясь там и сям.

Не старься! Ты ведь плавал
Когда-то а-ля брасс.
Не старься, бедный дьявол,
Хотя бы в этот раз!

<1973>

10. «Столкновенье двух возрастов…»

Столкновенье двух возрастов.
Только вспомнишь о нем нечаянно —
Обрывается речь и — стоп! —
Договаривает молчание.

Есть закон у старых людей:
Не сдаваться, что бы там ни было.
Ну, так царствуй и всем владей,
Что двоим нам на долю выпало!

<1974>

11. «Не знаю, безумье иль разум…»

Не знаю, безумье иль разум,
Иль среднее нечто меж ними,
Но без разрешенья и сразу
Шепчу твое милое имя.

Шепчу иль кричу — неизвестно.
Живу или гибну — не знаю.
Спустилась ты с кручи отвесной,
А добрая ты или злая,

А послана богом иль чертом —
Понять очень трудная штука!
И вот ухажером потертым
К тебе я врываюсь без стука.

Но всё, что несбыточно было,
Но всё, чему сбыться нельзя…
… Послушай, а ты не забыла,
Что вместе мы выйдем в князья?

<1974>

Из старых тетрадей

246. ВСТУПЛЕНИЕ

На гибель я вышел. Мой разум, как азбука, прост.
И вечность мне снится Жар-птицей, чей пламенный хвост

Не стоит гроша и продажен, как всякий товар.
Но часто мне снится, что вечность — большой самовар.

Художники — гости. А бог — самый умный в семье —
Всё чертит и строит в двусветном своем ателье.

Построит, покурит, откроет окно, запоет,
И спит под солдатской шинелью, и рано встает.

Лето 1918

247. ПОРА!

Пора птенцам глазами выпить ужас
Вниз головой из материнских гнезд.
Пора глупцам, напыжась и натужась,
Рядиться в платья непосильных звезд.

Ночь путанна, туманна, ядовита.
В ней расцветают, чтобы нам помочь,
Красавицы, таинственные с виду,
И безнадежно вянут в ту же ночь.

Лето 1918, 1967

248. ТЕАТРАЛЬНЫЙ РАЗЪЕЗД

Полночь. Защелкнулись дверцы кареты.
Все распрощались. Тронулся сон.
Мчатся безумцы, актеры, поэты.
Хлыст кучерской, как смычок, занесен.

Ночь выпекает придворные торты,
Ночь высекает огниво сердцам,
Ночь саламандрой летит из реторты
И мандрагорой цветет мертвецам.

Мимо! Сквозь призраки скошенных окон,
Сквозь чехарду с этажа на этаж, —
Ночь мою брачную, бурный мой Броккен,
Бешеный заштриховал карандаш.

Мимо! Туда, где гроза корчевала
По облакам бурелом топором,
Где городская весна горевала
С дикой оравой черных ворон, —

Там мое прошлое руки простерло
С конченой юностью накоротке.
Шарф замотал пересохшее горло,
Глаз фонарем опрокинут в реке.

Школьником, шалым от шума лесного,
В прошлых веках путешествовал сон,
Был колесом он и был колесован,
Корку делил с дрессированным псом.

Эх, расскрипелись колеса на камне!
Мокрое, низкое небо — хоть плачь…
Будет ли новая юность легка мне?
Трогай! Не остановишь кляч…

1918, <1972>

249. НЕ ЛЮБЛЮ