Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

• Название: Стихотворения и поэмы
• Автор: Павел Антокольский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Поэзия
• Год: 1982

Более полувека продолжался творческий путь одного из основоположников советской поэзии Павла Григорьевича Антокольского (1896–1978). Велико и разнообразно поэтическое наследие Антокольского, заслуженно снискавшего репутацию мастера поэтического слова, тонкого поэта-лирика. Заметными вехами в развитии советской поэзии стали его поэмы «Франсуа Вийон», «Сын», книги лирики «Высокое напряжение», «Четвертое измерение», «Ночной смотр», «Конец века». Антокольский был также выдающимся переводчиком французской поэзии и поэзии народов Советского Союза. Гражданский пафос, сила патриотизма, высокая культура стиха придают поэтическому наследию П. Антокольского непреходящую ценность.

Настоящее издание является первым опытом научно подготовленного собрания произведений выдающегося советского поэта. Все лучшее из поэтического наследия Павла Антокольского вошло в книгу. Ряд стихотворений публикуется впервые.

---

234. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ШЕСТОГО ИЮНЯ 1974

(Кантата)

Запевала

Его рождению конца нет —
Вчера и завтра, там и тут.
Живые силы вечный танец
Вокруг Поэзии ведут.
Он призрак, но зато свободен,
Зато бессмертно беззаботен.
Все цепи Муза порвала.
Хвала его державной мощи,
Его подруге — белой ночи,
Его бессоннице хвала!

Хор

Про него услышит История,
Вся в разводах ржавых чернил,
Чтобы заново и не вторя ей
Он себе ее подчинил,
И всё ярче и необычайнее
Перед ним расширится круг —
Сколько счастья, сколько отчаянья,
Сколько сильных дружеских рук!

Запевала

Актеры выплеснут на сцену
Огонь и гибель, гул и гам.
Самой чуме назначит цену
Неукротимый Вальсингам.
Трон пошатнется государев,
И, в сорок сороков ударив,
Пойдет История вразброд.
Поэт, трагедию окончив,
Решит, что суд над ней уклончив,
Пока безмолвствует народ.

Хор

Сколько строк не обнародованы,
Сколько песен в жаркой груди,
Сколько сказок у Родионовны,
Сколько будущих впереди!
А иная сложится иначе,
Удальцов пошлет молодых
На кощеев и змей-горынычей,
На царей и прочих владык.

Запевала

И вот несется Всадник Медный
Сквозь времена во весь опор.
И вот опять Евгений бедный
С ним продолжает грозный спор.
Опять, рискован и раскован,
Скликает новых смельчаков он,
Бессмертный этот человек.
Так, полон вещего прозренья,
Пришел в четвертом измеренье
Наш Пушкин в наш двадцатый век!

Хор

Все мы правнуки и праправнуки,
Кто-то книга, а кто-то чтец.
Не застольники, не заздравники,
Лишь тревога юных сердец.

Так пускай же так и останется.
Здравствуй, Пушкин, издалека!
Твоя сказка — вечная странница,
А дорога сказки легка!

<1974>

235–245. ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ

А. Н. Н.

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…

Ф. Тютчев

1. «На что? — На счастье, на тревожный…»

На что? — На счастье, на тревожный,
Неосторожный, сложный путь!
Не зарекайся: всё возможно.
Ты всё поймешь когда-нибудь.

Такая молодость. Такое
Веселье дикое в глазах.
Не предвещает нам покоя
Зеленой молнии зигзаг.

Я встану в трех шагах и сзади,
Как за цыганкой гитарист,
Все струны оборву в досаде.
Дождись. Доверься мне. Всмотрись.

1970

2. «Я еще не сказал тебе правды…»

Я еще не сказал тебе правды
О своем сумасшествии.
Понимаешь ты, как космонавты
Ждут Земли в неземном путешествии?

Ты Земля для меня. Ты посадка
На зеленый ковер, на песчаные дюны.
О, как дико, как горько и сладко
Слушать голос твой юный —

Еле узнанный в медной мембране,
В колебанье бездушных частот,
Поздней ночью и утренней ранью —
Тот же голос и всё же не тот.

И еще ты мерещишься рядом,
У граничной черты,
Со смеющимся пристальным взглядом
Та же самая, — ты, да не ты…

Но признанье мое не печально,
Только искренне, как никогда,
Обручально и первоначально.
А не принято? — Что за беда!

1970

3. «Я должен стать скалистой крутизной…»

Я должен стать скалистой крутизной
И под ноги ей вырубить ступени,—
Пускай идет со мной в метель и зной
В отважном отроческом нетерпенье.

Я должен, должен звать ее и влечь
В сверкающие бездны мирозданья
И это чудо от колен до плеч
Обожествить задолго до свиданья.

Я должен, должен, должен изваять
Ее черты из музыки и муки.
Я всё, что должен, сделаю на ять,
Без промаха, без помощи науки.

Но это обожанье, а не долг
Трубит мне в уши песенку всё ту же.
Так, может быть, седой голодный волк
Выл-завывал, пока не сдох от стужи.

Так, может быть, бог созидал миры
И сам ослеп от хлынувшего света.
Он тешился причудами игры,
Но позабыл, что песня его спета.

1970

4. «Конец двадцатого столетья…»

Конец двадцатого столетья.
Вокзалы. Аэропорты.
Любовь… Так как же не затлеть ей
От жалости и доброты.

Не полыхнуть костром багряным
В краю чужом, в дому родном,
Одно отчаянье даря нам,
Захлебываясь в нем одном…

Как в унижении глубоком
Не заглядеться на пожар!
…Но если бы я не был богом,
То и тебя не обожал…

1970

5. «В этой чертовой каменоломне…»

В этой чертовой каменоломне,
Где не камни дробят, а сердца,
Отчего так легко и светло мне
И я корчу еще гордеца?

И лижу раскаленные камни
За чужим, за нарядным столом,
И позванивает позвонками
Камнелом, костолом, сердцелом.

Отчего же — возникшая рядом,
Та, которая зла и мила,
Покосилась испуганным взглядом,
И простила меня, и ушла?

А стихи эти вяжет в мочалку
Пересохшая за ночь гортань,
Да и время играет в молчанку
Или шепчет: «Отстань! Перестань!»

20 июня 1970

6. «Проклятая живучесть — это ад…»

Проклятая живучесть — это ад,
        Такой же точно, как посмертный.
Вот, вот она! Глаза мои следят
        За ней одной в толпе несметной.

Она живет, как птица на лету,
        Живет, сама себя не зная,
В стеклянном и сквозном аэропорту
        Прощается, сама сквозная.

Ну и пускай! Мне нечего терять,
        Ее обрадовать мне нечем, —
Вот разве что со лба крутую прядь
        Дыханьем сдунуть сумасшедшим.

А всё, что остается от нее,
        Как искра вспыхнет, улетучась.
Последнее прибежище мое —
        Моя проклятая живучесть.

1970

7. «Рассказать о тебе наступила пора…»

Рассказать о тебе наступила пора —
То ли внучке варяга, то ли половчанке.
Чья любимица ты, чья меньшая сестра,
Новгородским ушкуйникам кинула чалки
Иль рассвета ждала у лесного костра
И заморским гостям подносила ты чарки?

Миновали века. Затерялся твой след
На уездных проселках, на невском граните.
Только даль. Только ширь. Только тысячи лет
Протянули к тебе еле видные нити.
Только юности милой скончания нет.
Только солнце всегда над тобою в зените.

Ты взрослела, смела и смешлива была.
На филфак в Ленинграде явилась однажды,
С маху кинулась в воду и вот — поплыла,
Так легка на подъем, так исполненна жажды.
И внезапно прапамять сгорела дотла.

Так, наверно, случается в юности каждой.
Наше время сверкало и пело вокруг.
Шли года. Сколько осеней, столько же весен,
Столько встреч и разлук, столько новых подруг,
Столько раз был Васильевский остров несносен,
Столько жадных мужских, неробеющих рук, —
А в окне предрассветная брезжила просинь.

И однажды вчиталась ты в книжку одну,
В чьи-то ранние, слабые стихотворенья:
Вся история там ворвалась в новизну,
Целый мир приготовился к дню сотворенья,
Там империя шла, содрогаясь, ко дну
Да циркачка летела еще по арене.

Что скрывать — это было началом моим.
И оно для тебя было вроде начала.
Голос времени смутен, но неумолим.
Голос времени ясен. Но время молчало,
Что ты будешь единственным светом моим.
Так вступленье в явленье твое прозвучало.

3 июля 1970

8. «А женщина? Ей этого не надо…»