Петр Третьяков - У истоков древнерусской народности

• Название: У истоков древнерусской народности
• Автор: Петр Третьяков
• Издательство: Наука
• Жанр: История
• Год: 1970

Эта книга посвящена одному из важнейших вопросов древней и раннесредневековой истории нашей страны — процессу образования древнерусской народности — общего предка трех восточнославянских национальностей — русской, украинской и белорусской.

Далеко не все вопросы, относящиеся к истории образования древнерусских раннесредневековых группировок и древнерусской народности, получили законченный ответ. Исследования этой темы продолжаются. В настоящей книге будет сделана попытка осветить три вопроса, относящиеся к ней: расселение славянских племен в области Поднепровья и его периферии, когда славяне встретились с балтами; древнейшая Русь — основное ядро древнерусских народности и государства; роль финно-угорских племен севера Восточной Европы и восточной части Волго-Окского междуречья в формировании древнерусской народности.

---

Имеется предположение, что Леонтий был убит в Ростове во время восстания смердов в 1071 г. К этому яркому событию социальной истории конца XI в. обращались все исследователи, занимавшиеся Ростово-Суздальской землей, и оно достаточно хорошо известно. Но, как уже отмечалось выше (стр. 120, 121), историки обычно упорно умалчивают о том, что в картине восстания 1071 г. отчетливо видны нерусские, финно-угорские черты.

Это было совершенно очевидно в свое время для Д. А. Корсакова, и с ним нельзя не согласиться.

Во время восстания 1071 г. смерды, возглавляемые волхвами из Ярославля, шли по погостам вдоль Волги и Шексны, им указывали богатые дома «и привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя. Она (они) же, в мечте прорезавша за плечемь, вынимаста либо жито, либо рыбу и убивашета многы жены, и имение их отъимашета собе». Это место из рассказа о восстании 1071 г. обычно вызывает недоумение. В то же время Д. А. Корсаков, ссылаясь на «Очерки мордвы» П. И. Мельникова, совершенно правильно указывал, что в этом колоритном отрывке описан древний финно-угорский обряд собирания припасов для общественного языческого моления. В обряде, судя по старинным мордовским (эрзянским) материалам, кроме жрецов-сборщиков принимали участие только женщины, а мужчины уходили на это время из деревни или прятались по овинам и хлевам. Когда сборщики приходили в дом, женщины, обнаженные до пояса, вешали на голую спину на тесемках мешочки с мукой и яйцами, бурачки с медом и маслом, рыбу и др. Сборщики подходили к женщинам, обращенным к ним спиной, перерезали тесемки, забирали мешочки и при этом кололи женщин в спину и плечи жертвенным ножем. Все это сопровождалось соответствующими «молитвами».[150] Нет никакого сомнения в том, что именно этот обряд описан в летописи. И не он являлся здесь главным, а то, что многих «лучьших жен» при этом убивали и отнимали их «имение». Восставшие действовали не в рамках своей общины, члены которой собирались вместе на моление, а шли большой толпой по погостам от Ярославля до Белоозера.

Трудно сказать, почему рассказ о подготовке к языческому молению вплелся в рассказ о восстании смердов. Возможно, что сведения о восстании 1071 г. дошли до летописца в виде легенды, обросшей подробностями фольклорного характера. Может быть, летописец сам ввел их в рассказ, желая подчеркнуть то обстоятельство, что участники событий являлись ненавистными ему язычниками. Наконец, руководители восстания — волхвы, изымая «обилье» у «лучьших жен», могли прикрывать и оправдывать свои действия языческой обрядностью. В частности, им было важно как-то обезопаситься от «мужей». Пожалуй, последнее предположение наиболее вероятно. Обращает на себя внимание то, что в рассказе о восстании с начала и до конца речь идет о «лучьших женах», которые держат «обилье», об их убийстве, о том, что казнь плененных волхвов, произведенная по приказу Яна Вышатича его «повозниками» из числа «лучьших мужей», рассматривалась последними как месть за смерть их матерей, сестер, дочерей.

Правда, в «Летописце Переяславля-Суздальского» в одном месте сказано, что восставшие смерды убивали не только «лучьших жен», но и «мужей». Но во всех других списках летописей «мужи» нигде не упоминаются. Вероятно, составитель «Летописца», как и многие современные историки, недоумевал, почему жертвами восстания были лишь «жены». И он решил «для ясности» упомянуть здесь «мужей». Как известно, составитель «Летописца» и в других местах вносил в летопись некоторые «разъясняющие» вставки.

Из всего этого следует, что участники событий 1071 г. — и смерды с волхвами и другая сторона — «лучьшие жены» — были нерусским или смешанным, русско-финно-угорским населением, в среде которого еще господствовали традиции древних верований. Восстания 1071 г. являлось прежде всего социальным конфликтом в местной, финно-угорской или смешанной, русско-финно-угорской языческой среде, которая в XI в. была уже значительно дифференцированной в имущественном и классовом отношении. Нет никаких данных в пользу того, что восстание местных смердов было направлено против русских феодалов. Русское феодальное землевладение на Северо-Востоке в XI в. лишь зарождалось. Ян Вышатич собирал там дань для своего князя (или для себя) точно так же, как столетием раньше русские князья собирали дань с древлян и с населения других земель, где были установлены «уставы и уроки», «оброки и дани» и определены места «становищ» и «погостов». Яна Вышатича восстание обеспокоило прежде всего потому, что в результате грабежей и убийств «дани не на ком взяти». Из рассказа следует также, что, собирая дань, Ян опирался на «лучьшую», зажиточную часть местного населения. Но неправ, конечно, В. В. Мавродин, предположивший, что восставшие избивали и грабили «лучьших жен» лишь потому, что все «лучьшие мужи» в это время были якобы в отъезде, собирая дань для Яна Вышатича.[151]

Не менее выпукло финно-угорский элемент выявляется и в другом месте рассказа о восстании 1071 г. — в религиозной «дискуссии» между Яном Вышатичем и плененными им волхвами. Рассказ волхвов о сотворении человека находит ближайшие аналогии в древнем языческом фольклоре поволжских финно-угров.

В литературе уже неоднократно отмечалось и то, что обстоятельства казни волхвов (они после казни были не погребены в земле, а повешены на дубе) также перекликаются с древней поволжской финно-угорской обрядностью. С медвежьим культом, возможно, связывается последний эпизод рассказа, где говорится о съедении повешенных на дубе волхвов медведем. Ведь волхвы были из Ярославля. Предшественником же Ярославля являлось селище Медвежий Угол. Его жители в свое время выпустили на князя Ярослава священного «лютого зверя» — медведя, которого князь убил, после чего привел в покорность и жителей. Об этом рассказывается в очень интересном, хотя и позднем источнике — «Сказании о построении города Ярославля». Содержание «Сказания», как показал Н. Н. Воронин, теснейшим образом связывается с бурными событиями, происходившими в XI в. в Северо-Восточной Руси.[152]

Картина селища Медвежий Угол, обитатели которого «человецы поганые веры», поклоняющиеся идолу, «мнози и грабления и кровопролития верным твориша, в делании же смысленна прилепляхуся, егда на зверя или лов рыб исходиша, держаша же сии люди и мнозии скотии и сими себя насыщаху», является единственной литературной зарисовкой нерусского, вероятно мерянского, поселения на окраинах Северо-Восточной Руси XI в.

Интересно, что в предании, повествующем о Чудском конце в Ростове, стоящий там каменный идол, как и идол из «Сказания о построении города Ярославля», называется Велесом — скотьим богом. Это нельзя не связать со скотоводческим по преимуществу хозяйством поволжских финно-угров, речь о чем уже шла выше.

Все сказанное свидетельствует о том, что историки, которые во что бы то ни стало хотели представить события 1071 г. в качестве восстания русских смердов, допускают ошибку. В XI в. на Северо-Востоке было смешанное население, находящееся в процессе консолидации в народность. Колоритный эпизод, помещенный в летописи под 1071 г., бесспорно связан с финно-угорскими элементами. Но их судьба была уже тесно переплетена с судьбами всей Руси, и восстание 1071 г. в Ростовской земле являлось одним из звеньев того движения смердов и городской бедноты, которое охватило тогда многие области Руси — и старые, коренные, и для того времени новые.

На севере Новгородской земли

1

Другой древнерусской областью, среди населения которой имелись значительные финно-угорские включения, был Северо-Запад— Новгородская и Псковская земли.

«Начальная летопись» упоминает здесь чудь и нарову (нерому). Чудью на Северо-Запада называли прежде всего древних эстов, но нередко и другие финно-угорские группировки, в том числе северо-восточные (чудь заволочская). Название «нарова» встречается в летописи только один раз, в самом начале, при перечислении «языцей, иже дань дают Руси». Н. П. Барсов полагал, что нарова принадлежала к группе балтийских племен.[153] Автор последних исследований, посвященных «Повести временных лет», — Д. С. Лихачев, назвал нарову племенем неясным.[154] Вероятнее всего, как думал еще А. М. Шегрен, этноним «нарова» связывается с названием р. Нарвы (Наровы). Если это так, то нарова, обитавшая по этой реке, могла быть только финно-угорским племенем, родственным своим западным и восточным: соседям — эстам или води.

В местностях, лежащих северо-западнее Новгорода, жила водь, поселения которой были рассеяны между юго-восточным побережьем Финского залива и озерами Ильмень и Чудским, по pp. Луге и Плюссе. В «Повести временных лет» имя води не названо ни разу, хотя она несомненно входила в число «исконных» русских данников. Еще Ольга установила на земле води — «по Лузи» (Луге) — оброки и дани. Водь была тесно связана с Новгородом. В уставе Ярослава о мостах упоминается Вотская сотня, — как полагают, организация новгородского купечества, торгующего в Вотской земле. Это — первое упоминание о води в письменных источниках.