Михаил Гершензон - Избранное. Мудрость Пушкина

• Название: Избранное. Мудрость Пушкина
• Автор: Михаил Гершензон
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-98712-172-6

Михаил Осипович Гершензон – историк русской литературы и общественной мысли XIX века, философ, публицист, переводчик, неутомимый собиратель эпистолярного наследия многих деятелей русской культуры, редактор и издатель.

В том входят три книги пушкинского цикла («Мудрость Пушкина», «Статьи о Пушкине», «Гольфстрем»), «Грибоедовская Москва» и «П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление». Том снабжен комментариями и двумя статьями, принадлежащими перу Леонида Гроссмана и Н. В. Измайлова, которые ярко характеризуют личность М. О. Гершензона и смысл его творческих усилий. Плод неустанного труда, увлекательные работы Гершензона не только во многих своих частях сохраняют значение первоисточника, они сами по себе – художественное произведение, объединяющее познание и эстетическое наслаждение.

---

в черновой было: «И полноту кипучих, жарких дум».

Нет, душу пылкую твою
Волнуют, ослепляют страсти

(«Полтава»).

Как юный жар твою волнует кровь

(«Брату»).

Когда нам кровь волнует женский лик

(«Борис Годунов»).

Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь

(«Демон»).

Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь

(«Евгений Онегин», II).

Представление о душевной жизни, как жидкости, облеклось у Пушкина и в другой образ: жизнь, питающая душу впечатлениями, сама есть вместилище жидкости, откуда душа пьет любовь, ревность и прочее. Этот образ он не раз рисовал целиком; таковы «три ключа», которые поят человека горячей струей юности, волною вдохновенья и холодной влагой забвенья. Обыкновенно он изображает жизнь в виде чаши:

Давно ли тайными судьбами
Нам жизни чаша подана?
Еще для нас она полна;

К ее краям прильнув устами,
Мы пьем восторги и любовь

(«Давно ли»).

Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой

(«Кривцову»).

В составе этого образа всякое чувство, переживаемое человеком, представляется напитком, сладким или горьким, целебным или ядовитым. Так, в стихотворении «А. Шенье» свобода изображена в виде чаши, откуда льется в души целебная влага:

Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бредит, жаждою томим.

Тот же образ, в особенности образ жидкого яда, повторен Пушкиным много раз.

Ты лесть его вкусил, земных богов напиток

(«К вельможе»).

В ее объятиях я негу пил душой

(«Дорида»).

Не пей мучительной отравы

(«Когда твои младые лета»).

Ты пьешь волшебный яд желаний

(«Евгений Онегин», III).

Он пил огонь отравы сладкой
В ее смятеньи, в речи краткой

(«Гасуб»).

По каплям, медленно, глотаю скуки яд

(«Зима. Что делать нам»).

До капли наслажденье пей

(«Стансы Толстому»).

И чашу пьет отрады безмятежной

(«Гавриилиада»).

Я хладно пил из чаши сладострастья

(«Позволь душе моей»).

Играть душой моей покорной,
В нее вливать огонь и яд

(«Как наше сердце своенравно»).

Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд

(«Демон»).

В груди кипучий яд нося

(«Полтава»).

Я пил отраву в вашем взоре

(«Тимашевой»).

О, если бы тебя, унылых чувств искатель,
Постигло страшное безумие любви,
Когда б весь яд ее кипел в твоей крови

(«Мечтателю»).

До капли истощив раскаянья фиал

(«Воспоминание в Царском Селе»).

Мои небрежные напевы
Вливали негу в сердце девы

(«Не тем горжусь я», черн,).

И вот уже с Филином
Веселье пьет она

(«Фавн и пастушка»).

В таком же смысле Пушкин употребляет глагол «упиваться» (сравн, выше: «Все ищет вновь упиться им» – нектаром свободы):

Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты

(Вельяшевой).[82]

Воспоминаньем упоенный

(дважды: «К Кагульскому памятнику» [«Элегия», 1819 г,] и «Погасло дневное светило»).

На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем

(Сцена из «Фауста»).

Пред нею, страстью упоенный

(«Руслан и Людмила», I).

новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил!

(«Моцарт и Сальери»).

XIV

Наконец твердое состояние духа есть, по Пушкину, как показано выше, холодность и, следовательно, неподвижность духа. Чувство, не изменяющееся в своем составе и не поддающееся воздействию извне, представляется Пушкину отверделым, причем нередко он изображает такое чувство, по аналогии с газообразным, как выделившееся из человека и давящее его извне, то есть как бремя. Так, он говорит:

Твердея в умысле своем

(«Полтава»).

Лежала в сердце, как свинец,
Тоска любви без упованья

(«Кавказский пленник»).

в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток

(«Воспоминание»).

Забот и дум слагая груз

(«Земля и море»).

Влача в душе печали бремя

(«Руслан и Людмила», VI).

И тяжким бременем подавлен и согбен…
Мучительное бремя
Тягчит меня… влача свою веригу

(«Странник»).

Не только отдельное чувство твердеет, по мысли Пушкина: неподвижным становится и весь дух в целом. Такое общее состояние духа Пушкин определяет как его окаменение, часто указывая и причину этого явления, именно – убыль тепла:

Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть

(«Евгений Онегин», VI).

Во дни гоненья – хладный камень{146}

(«Кавказский пленник»).

На поединках твердый, хладный

(Там же).

Но все прошло, остыла в сердце кровь…
Свою печать утратил резвый нрав,

Душа час от часу немеет
В ней чувств уж нет.
Так легкий лист дубрав
В ключах Кавказских каменеет.

(«Ты прав, мой друг»).

Цветок полей, листок дубрав
В ручье Кавказском каменеет:
В волненьи жизни так мертвеет
И ветреный, и пылкий нрав

(«Альб. Онегина»).

Здесь речи – лед, сердца – гранит

(«Ответ»: «Я вас узнал» [Е.Н. Ушаковой]).

Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства

(«Братья разбойники»).

В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас

(«Чернь»).

Для нежных чувств окаменел

(«Кавказский пленник»).

Окаменел мой дух жестокий

(«Братья разбойники»).

сердце старика,
Окаменелое годами

(«Полтава»).

К тому ж и без речей рыдающая младость
Мягчит сердца людей
(«Анджело»).

Режь меня, жги меня:
Я тверда, не боюсь
Ни ножа, ни огня

(«Цыганы»).

Точное различение трех физических состояний души в поэзии Пушкина не подлежат сомнению. Оно до такой степени привычно ему, что он изображает эти формы и их превращения одна в другую так, как если бы речь шла о явлениях общеизвестных, нимало не подозревая головокружительной смелости своих образов и речений. Он пишет:

А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье…
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть…{147}

то есть вдохновение – пламенно-газообразно: оно летает; воображение – жидкость: оно волнуется под действием жаркого вдохновения: и вся душа в целом подвержена обычным температурным превращениям жидкости: она остывает в жидком виде, потом все более сгущается, и наконец твердеет. Для Пушкина «огонь душевный» – синоним чрезвычайной подвижности духа, то есть быстрой смены чувств; напротив, твердое состояние души – косность души. Из этого представления естественно вырастает такой образ:

Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное.
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами:
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет{148} —

точное изображение раскаленного камня. Пушкин точно различает три состояния ума: газообразное, когда «ум далече улетает»; жидкое, когда «ум кипит» или «взволнован», например, сомненьем (полужидкое – «ум, еще в сужденьях зыбкий»), и твердое, когда ум «твердеет в умысле своем». В тех же трех формах он изображает отдельные мысли или «думы»: думы газообразные, летящие по воздуху; это думы наиболее интимные, «думы сердца», по его любимому выражению: «Все думы сердца к ней летят», в отличие от дум более плотных, находящихся в жидком состоянии, например: