Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны

• Название: Ничто. Остров и демоны
• Автор: Кармен Лафорет
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1969

Сюжет романа «Ничто»: приезд молодой девушки — Андреи, из деревни в Барселону, взаимоотношения ее с родственниками и новыми друзьями. Едва вступив в дом на улице Арибау, девушка почувствовала, что все в нем пропитано чем-то гнетущим. И хотя Андрея в конце концов привыкнет к этому дому и его обитателям, ее всегда будет поражать, как здесь «умели превращать в трагедию любой пустяк». Сделав рассказчицей юную, впечатлительную девушку, писательница получила возможность передать ощущение кошмара, возникающее из житейских мелочей.

В центре романа «Остров и демоны» — большая семья, члены которой связаны тяжкими, гноящимися, как старые запущенные раны, отношениями. И как переплелось в этих отношениях искреннее и лицемерное, страстное и расчетливое! Как тут отделить ревность, ущемленное самолюбие, обиду от потаенной алчности и хитрости? Где кончается благодарность и любовь, а начинается страх? Где проходит граница между истеричностью и хладнокровной спекуляцией?.. «Демоны» — хитросплетения человеческих страстей, которыми одержимы персонажи романа, не очень-то значительны и могучи. Это, скорее, вульгарные бесы, они повелевают не всесильными страстями, а жалкими страстишками. Но ведь в этом заключена и большая житейская правдивость…

Романы написаны в одном ключе — они как бы продолжают и дополняют друг друга, что и позволило объединить их под общей обложкой.

---

Подстерегая мой сон, надо мной склонилось личико Глории. Острый профиль мокрой мыши.

— Слушай, Андрея! Иногда я хожу к сестре только, чтобы поесть как следует… У нее хорошее заведение, деньги она зарабатывает. Там есть все, что душе угодно… Свежее сливочное масло, оливковое масло, картошка, ветчина… Как-нибудь я тебе принесу.

Я вздохнула — рассказ о еде совсем прогнал сон. Пока я выслушивала перечисление сокровищ, которые хранила в своей кладовке сестра Глории, желудок мой сжимался от голода. Я почувствовала, что еще никогда так не хотела есть. Дикое желание, разбуженное во мне этими рассказами Глории, связало меня с нею такими же узами, как те, что связывали с Романом, когда я открывала в его музыке те же бессильные желания, что будоражили и мою душу.

Какое-то безумие овладело мною, какой-то хищник проснулся во мне, когда я почувствовала, что совсем рядом на шее у Глории пульсирует жилка… А Глория все говорила и говорила. Вцепиться бы зубами в эту бьющуюся плоть, грызть ее. Глотать теплую вкусную кровь… Потрясенная несуразностью своих фантазий, я засмеялась, стараясь, чтобы Глория не догадалась о судороге, сводившей мне тело.

На улице потеплело, дождь стучал по стеклам. Я подумала, что всегда, когда Глория подолгу говорит со мной, идет дождь. Казалось, ночи не будет конца. Сон бежал от меня. Вдруг Глория тронула меня за плечо и зашептала:

— Слышишь? Слышишь?

Шаги Хуана. Должно быть, он нервничал. Шаги у нашей двери. Удаляются, отступают. Снова возвращаются. Вошел Хуан, зажег свет, мы замигали, зажмурились. Поверх бумажной фуфайки и брюк, которые на нем были и прежде, он надел свое новое пальто. Волосы у него растрепались, страшные тени выели глаза и щеки. Он был нелеп и смешон: стоял посреди комнаты, руки в карманах, покачивал головой и улыбался с какой-то свирепой иронией.

— Вот как. Что же вы замолчали? Ну, я пришел, так что?.. Не пугайся, не съем я тебя… Я отлично знаю, Андрея, что тебе тут говорила моя жена. Отлично знаю, что она считает меня сумасшедшим, потому что я прошу за мои картину настоящую цену… Что же ты воображаешь, будто ню — портрет Глории — стоит всего десять дуро? На одни только краски и кисти для этой картины я больше потратился!.. А эта тварь вообразила себе, что мое искусство ничем не отличается от мазни какого-нибудь маляра!

— Иди-ка ты спать, Хуан, не надоедай. Не время сейчас приставать с твоими несчастными картинами. Видала я таких, которые рисовали получше тебя и не воображали столько. Ты меня написал такой уродливой, что картина никому не нравится…

— Не испытывай ты мое терпение. Проклятая! О…

Глория под одеялом повернулась к стене и зарыдала:

— Не могу я так жить, не могу.

— Придется тебе терпеть, мерзавка! А если ты еще примешься устраивать разные делишки с моими картинами, я тебя убью. С сегодняшнего дня только я сам буду продавать свои картины. Понимаешь? Понимаешь, что я тебе говорю? Сунься только в студию, и я проломлю тебе голову! Лучше пусть все тут передохнут с голоду!

Он принялся мерить шагами комнату и от ярости только шевелил губами, издавая какие-то бессвязные звуки.

Глории пришла великолепная мысль. Ежась от холода, она подошла к мужу и толкнула его в спину:

— Пошли, Хуан! Мы и так уже достаточно надоели Андрее.

Хуан грубо оттолкнул ее.

— Пусть терпит! Пусть все терпят! Я тоже всех тут терплю!..

— Пошли спать… Идем…

Хуан стал тревожно озираться по сторонам. Потом, уже выходя из комнаты, сказал:

— Погаси свет, пусть племянница поспит…

XII

Ранняя средиземноморская весна уже посылала свои первые приветы сквозь еще окоченелые ветви деревьев. В воздухе была разлита какая-то непонятная радость, ее, казалось, можно было видеть: радость была похожа на легкие белые облачка, которые иногда неподвижно стоят в небе.

— Хочу за город, хочу смотреть на деревья, — сказала Эна, и ноздри ее слегка затрепетали. — Хочу смотреть на сосны… На платаны — не хочу. Они растут на улицах, и от них за версту несет грустью и тленом… А может, по-настоящему я хочу видеть море… В это воскресенье поеду с Хайме за город. И ты, Андрея, тоже поедешь. Ладно?

Хоть я никогда и не видала Хайме, я знала его почти так же хорошо, как сама Эна: мне были известны его вкусы, я много слышала о его лености, о его меланхолии, приводивших в отчаяние мою подругу и в то же время пленявших ее, о его остром уме. По вечерам, прервав перевод, мы склонялись над греческим словарем и подолгу говорили о Хайме. Эна хорошела, глаза ее светились радостью. Но едва на пороге появлялась мать, мы тотчас же замолкали: Хайме был великой тайной моей подруги.

— Я бы, наверное, умерла, если бы об этом узнали дома. Понимаешь… Я очень гордая. Мама знает меня только с одной стороны. В ее представлении я озорница и насмешница, и такой я ей нравлюсь. В доме все потешаются над тем, как дерзко я даю отставку моим поклонникам… Кроме дедушки, конечно; дедушку чуть удар не хватил, когда я этим летом отвергла предложение одного очень-очень богатого человека, весьма уважаемого. Я с ним кокетничала. Мне нравится выяснять, что у них за душой. Думать… о чем они помышляют, что чувствуют, когда влюблены в меня. По правде сказать, если обо всем этом как следует поразмыслить, так игра эта покажется скучноватой. Силки-то они расставляют игрушечные и всегда одни и те же. Конечно, приятно держать их крепко в руках, оплетать их теми самыми путами, которые они заготовили для меня, играть с ними, как играет кошка с мышью… К тому же и случай поразвлечься представляется часто — мужчины дураки, а я им очень нравлюсь… Дома у нас все уверены, что я никогда не влюблюсь. Не могу же я теперь, когда влюблена по уши, представить им Хайме… Тут еще и тетушки с дядюшками явятся… Надо будет показывать его дедушке, словно редкость какую-то. Он богат, поэтому все его примут хорошо, но очень огорчатся, узнав, что он и понятия не имеет, как управлять своим богатством. Я знаю наперед, кто что скажет. Они захотят, чтобы он приходил каждый день… Понимаешь, Андрея? Все кончится тем, что я возненавижу Хайме. Ну, если мы с ним когда-нибудь поженимся, тогда придется сказать, ничего не поделаешь, но только не теперь. Ни в коем случае.

— Почему ты хочешь, чтобы я поехала с вами за город? — удивленно спросила я.

— Я сказала маме, что проведу весь день с тобою… Пусть так и будет на самом деле. Это лучше! Мне ты никогда не мешаешь, а Хайме будет рад познакомиться с тобой. Вот увидишь. Я ему много о тебе рассказывала.

Я знала, что Хайме похож на святого Георгия с центральной доски ретабло Хайме Уге[2]. Предполагают, что этот святой Георгий — портрет правителя Вианы. Эна много раз говорила мне об этом, мы вместе смотрели на фотографию ретабло. Она поставила снимок на тумбочку у кровати. Увидев Хайме, я поняла, насколько велико было сходство, особенно поразило меня меланхолическое выражение его лица — ну точь-в-точь, как у святого Георгия. Когда Хайме смеялся — сходство улетучивалось, это даже как-то изумляло, и Хайме становился гораздо красивее и мужественнее. Он как будто был рад поехать с нами к морю — весной берег еще совсем пустынен. Машина у Хайме была очень большая.

— Ты поставил газогенератор и изуродовал машину, — нахмурилась Эна.

— Верно. Но зато я теперь могу везти вас, куда вам только захочется.

Мы ездили за город четыре раза в марте, по воскресеньям, и даже в апреле. Чаще к морю, чем в горы. Помню, что на песке повсюду валялись водоросли, их выбрасывали зимние непогоды. Мы с Эной бегали босиком у самой воды, еще холодной, и — вскрикивали, когда волна лизала нам ноги. В последний раз было даже жарко, и мы купались. Эна, чтобы излить переполнявшие ее чувства, танцевала танец собственного сочинения. Я лежала на песке подле Хайме, и мы вместе смотрели на изящную фигурку, отчетливо вырисовывавшуюся на фоне синего моря, белевшего барашками. Потом она со смехом подбежала к нам, и Хайме поцеловал ее. Я увидала, как она прижалась к нему, сомкнув на миг золотистые ресницы.

— Как я люблю тебя!

Она сказала это удивленно, словно сделала великое открытие. Хайме, улыбаясь, посмотрел на меня, он был взволнован и смущен. Эна тоже посмотрела на меня и протянула руку.

— И тебя тоже, дорогая моя, милая! Ты мне как сестра. Правда, Андрея… Ты же видишь… Я при тебе поцеловалась с Хайме!

Вернулись мы поздно вечером, ехали по автостраде, по самому берегу моря. Я смотрела на сказочные кружева, которые плели в черноте ночи волны, и на далекие огоньки баркасов.

— Только одно существо на свете я люблю, как вас. Может, даже и больше, чем вас обоих… а может, и нет. Хайме, может, тебя я люблю больше… Не знаю. Не смотри так, а то еще перевернешь машину. Иногда меня мучают сомнения, кого я люблю больше — тебя или…

Я внимательно слушала.

— Знаешь, дорогая, — сказал Хайме с иронией, в которой прозвучало детское отчаяние, — не пора ли сообщить нам это имя?