Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

• Название: Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
• Автор: Орхан Кемаль
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

Орхан Кемаль (1914–1970) не первый в турецкой прозе обратился к жизни рядового труженика. О ней писали в своих правдивых рассказах лучшие прозаики-реалисты 30-х годов прошлого века — Садри Эртем, Бекир Сыткы и прежде всего Сабахаттин Али. Но они изображали его жизнь со стороны, такой, какой она виделась деревенскому учителю, чиновнику, интеллигенту. И апеллировали главным образом к чувствам.

Внутреннюю жизнь человека из низов, во всем ее богатстве, динамизме, многосложности и своеобразии, впервые сделал предметом высокого искусства Орхан Кемаль. Это его главное художественное открытие. И потому без его книг нельзя теперь представить турецкую культуру, как нельзя без них по-настоящему понять и народ, которому писатель отдал все свои силы, весь свой талант.

В книгу вошли роман «Мошенник», повести «Муртаза» и «Семьдесят вторая камера» и рассказы.

---

— Как спят? — переспросил мастер.

— Господом богом прошу, сходи, Нух, скажи этому типу!

— Э-э, бросьте вы эту затею, — ответил Нух. — Девочек жалко…

— Почему жалко? Он у всех уже в печенке сидит. Все сыты им по горло! Иди, позови его!

— Не надо, ребята! Еще прибьет детей…

— А мы не дадим! Зато уж потешимся, вот смеху-то будет. Давай, давай, Нух!

Нух поскреб затылок и согласился:

— Ладно, только смотрите, чтоб детей не тронул!

— Хорошо, хорошо!

Муртаза драил какие-то медяшки в военно-спортивном кабинете.

— Как в чужом глазу соринку заметить, ты тут как тут, герой… — начал Нух.

— О чем ты? — насторожился Муртаза.

— Сходи в хлопкоочистительный, сам увидишь!

— О чем ты, тебя спрашивают!

— Сходишь, сам все и увидишь в цехе. Иль ноги не донесут?

— Что стряслось?

— Ты у нас лев по части службы, Муртаза-бей. Пойди, глянь на дочерей своих.

— Что там?

— А что еще может быть? Дрыхнут обе за станком…

Муртаза кинулся к выходу. Чертыхаясь, погасил свет, запер дверь и заспешил к цеху.

Мастер и надсмотрщик встретили его у лестницы.

— Иди-иди, полюбуйся на своих дочерей. А то горазд за чужими приглядывать.

Муртаза остановился в дверях цеха. Подрагивая худенькими плечиками, девочки сладко спали. Муртаза побледнел. Его окружили мастер, надсмотрщик и подошедший Нух. В ярости Муртаза вдруг метнулся к дочерям. Схватил младшую за волосы, поднял рывком и что есть силы швырнул девочку на пол… Старшая проснулась и, когда отец кинулся к ней, со страшным криком бросилась бежать. К Муртазе подскочили мастер, надсмотрщик, контролер Нух, рабочие и схватили его за руки.

— Отпустите! — кричал Муртаза. — Оставьте меня!

Его трясло от бешенства. Люди с трудом оттащили его от станка.

— Говорил я вам! Доигрались… Кончайте ваши шутки. Ишь, чего натворили, — сердито ворчал Нух, поднимая девочку с пола, по лбу ее ползла тонкая струйка крови.

Контролер поднял девочку на руки и понес в ремонтную мастерскую. Он положил ее на верстак, достал из аптечки йод.

— Ох, голова моя, — жалобно причитая, стонала девочка. — Ой, болит, не держится на плечах голова…

— Где болит, детка?

— Затылок болит, дядя Нух, вот тут…

— Пройдет все, успокойся, милая. До свадьбы заживет! Не плачь, детка!

Он усадил девочку на верстаке. Муртазу увели из цеха. Люди обступили Нуха и девочку.

— Был у нас случай, — начал рассказывать мастер, — одна работница заснула вот так у станка и повалилась вперед…

— Это ты про Феридже? — перебил его надсмотрщик.

— Ага… Свалилась и руками прямо меж пушек…

— Разве можно, доченька, спать за станком? — проговорил Нух.

Девочке принесли воды, дали попить. Она с трудом встала на ноги. Сестры потихоньку вышли из цеха и поспешили домой, боясь попасться отцу на глаза.

Мокрую от недавнего дождя мостовую за фабричными воротами освещали карбидные фонарики, прикрепленные к лоткам мелочных торговцев. Девочки, дрожа от страха и холода, прошли мимо них, тесно прижавшись друг к другу.

— Ой, болит бедная головушка моя, — все повторяла младшая. — Неужто еще раз побьет? А?..

— Бог его знает. Меня-то наверняка отлупит.

— Ох, голова моя, совсем не держится…

— Успокойся, дорогая, скоро пройдет.

— И глаза все время слезятся.

Старшая крепко прижимала сестру к себе. Сквозь бегущие облака проглядывала луна, освещая мокрые крыши домов. Когда девочки свернули за угол пекарни, их остановил порыв ветра. Луна спряталась в тучах, и все вокруг погрузилось в непроглядную темноту. Узенькая дорога, по которой надо было идти через грязный пустырь, пропала. Младшая в изнеможении повисла на руке сестры.

— Ох, голова… Ох, сил нет терпеть!..

— Пройдет, все до завтра пройдет, — подбадривала старшая.

Из-за туч снова выглянула луна, осветив дорогу, и девочки побежали. Но через несколько шагов младшая совсем обессилела. Сестре пришлось тащить ее чуть ли не волоком. Холодный ветер кидался на квартал, под его порывами трещали заборы. Где-то далеко отчаянно лаяли собаки.

Когда наконец они, миновав настежь открытую калитку, очутились во дворе, старшую сестру невозможно было узнать; она еле держалась на ногах от усталости.

— Умаяла ты меня, Фирдес, взмокла я, будто воду на себе возила.

А сестра беспомощно повисла у нее на руке и только повторяла без конца:

— Ох, моя головушка, нету мочи терпеть…

— Постой, сестрица, немного, я дверь только открою. А то разбудим нашу барыню-сумасбродку, потом хлопот не оберешься. Говорю тебе, неужели трудно постоять?

Как только сестра отпустила младшую, та рухнула вниз лицом на землю. Старшая растерялась.

— Фирдес, сестренка, Фирдес… Что с тобою, голубушка?

Она нагнулась и попыталась приподнять сестру за плечи, но та, точно неживая, тут же снова валилась на землю.

— Что с тобою, Фирдес? Что ты молчишь?

Наконец, оставив сестру, она бросилась к двери, открыла ее осторожно, чтобы не разбудить Мюзейен, пробралась по темной кухне и кинулась по лестнице к матери.

— Мама, мама, вставай! С Фирдес что-то неладное…

Мать, уставшая за день, никак не могла проснуться.

— Проснись, мама. Слышь, с Фирдес беда случилась.

Проснулась старшая сестра и сразу же принялась кричать:

— Опять вы! Наказанье божье! Да покарай вас аллах, проклятые девки! Чтоб вам сдохнуть!

— Мама, вставай скорее! Фирдес без памяти лежит.

Мать наконец очнулась от сна, присела на постели. Она прикрикнула на старшую и спросила в тревоге:

— Что случилось? Где Фирдес?

— У двери я ее оставила, лежит на земле, стоять не может.

— На земле?

Мать, даже не обувшись, босиком побежала вниз по лестнице. Взяла на руки лежавшую на земле дочку и внесла в дом. Тело девочки было мокрым от пота. Мать осторожно опустила дочь на постель, разостланную, как обычно, на полу.

— Дитя мое ненаглядное. Что с тобою? Фирдес, крошка моя, что случилось?..

— Голова… — прошептала девочка.

В тусклом свете ночника сверкнули голубые сережки.

— Крошка моя, дитятко мое, скажи маме, что случилось с тобою?

— Голова болит, разрывается…

Мать повернулась к дочери, которая стояла у двери и плакала.

— Объясни мне, что стряслось у вас там?

— Это отец… Прибил ее отец…

— За что?

— Уснула за станком.

— А ты где была?

— Я не заметила, как отец пришел. Он схватил Фирдес за волосы и швырнул на пол.

У девочки начался жар, она металась в постели и бредила.

Мать, не зная, что предпринять, постучала в потолок и позвала:

— Акиле-хала! Эй, Акиле-хала!..

Старуха не отзывалась.

— Акиле-хала, проснись!

Наверху кто-то заворочался, потом послышалось сонное ворчание. Немного погодя старуха спросила:

— Что у тебя там, Зюмрют?

— Спустись сюда скорее, Акиле… Моя Фирдес помирает…

Раздались торопливые шаги, и вскоре со словами «во имя аллаха, всемилостивого, всемогущего», в комнату вошла старая соседка.

— Что случилось, дочь моя? — спросила Акиле, подошла к постели, положила руку на пылающий лоб девочки. — О-о-о! Какой сильный жар! Найди-ка мне батистовый лоскут да принеси чашку с холодной водой. Бедную девочку сглазили, не иначе…

Мать, обливаясь слезами, принесла батист и чашку с водой.

— Перестань, не плачь! — проговорила Акиле. — Вот сейчас мы расплавим свинец, выльем его в воду, и все как рукой снимет! Есть у тебя кусочек свинца?

— Нет…

— Ничего, у меня найдется. А ты брось плакать, успокойся. Все пройдет, все будет хорошо, ей-богу!

Она мочила батистовый лоскут и прикладывала его ко лбу девочки.

— Слышь, Ферхад, — произнес Муртаза, подойдя к проходной. — Знаешь, что со мной случилось?

— Что произошло, Муртаза-эфенди? — спросил сторож, оглядывая надзирателя в командирской форме.

— Пропал я, совсем пропал… Плохи мои дела! Как посмотрю моему директору в глаза?

— Да что у тебя стряслось?

— И не спрашивай, Ферхад. Уж лучше бы меня убили!

Они молча глядели друг на друга.

— Нуха знаешь? Так вот, он застал дочерей моих спящими за станком. И знаешь, что мне сказал? «В чужом глазу ты соринку заметишь, а в своем…» Это он мне?! Да как он смеет мне говорить такое? Он, никудышный надзиратель, обязанностей своих не знающий, — он ведь даже курсов не кончал! Да у меня кровь в жилах даже остановилась! Сердце зашлось. И я должен слушать такие насмешки! От обиды и злости я так стиснул зубы, чуть не переломал их. Как могли мои дочери спать на работе? А?

— И вправду, как это они посмели! — воскликнул Ферхад.

— Лучше бы всадили мне в сердце пулю, чтоб я помер, Ферхад!

Он подошел к выходу, потом вернулся.

— Знаешь, что сделает теперь Нух? Пойдет к техническому директору и скажет, что поймал дочерей Муртазы-эфенди, когда они спали за станком, и заставит наложить на меня штраф. Штраф меня не беспокоит, но как я теперь посмотрю моему директору в глаза? Он мне теперь скажет: «Поздравляю, Муртаза-эфенди! Вот уж не ожидал от тебя. Ты — человек серьезный, курсы окончил, получил строгое воспитание. А как же ты детей своих воспитал?..»