Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93675-188-2 (том VI)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

— Итак, вы обошли все наши политические партии? — спросил мсье Мандель, зажигая трубку.

— Я не был у коммунистов, — неуверенно начал ван Эгмонт. — Я…

Ученый величаво откинул назад гриву седеющих кудрявых волос.

— О-ля-ля, коммунисты, коммунисты! — добродушно развел он руками. — Это прекраснодушные идеалисты, оторвавшиеся от действительности и совершенно нетерпимые к мнениям других!

«Как он прав!» — подумал ван Эгмонт, вспомнив отзыв «Юманите» о своей картине и резкие обидные выпады Жана Дюмулена.

— А ведь вам, мсье, надо идти в самую гущу жизни! Признаюсь, я не читал их программы, но в общих чертах она всем достаточно известна. Дамы и господа, я первый поднимаю за нее руку! — тут ученый небрежно шевельнул рукой с трубочкой, из которой вился ароматный дымок. — Я подаю голос за то, чтобы всем людям в мире жилось лучше. Кто может выступить против? Мы с вами хотим лучшего, коммунисты тоже — значит, общее основание для взаимопонимания налицо. Но, — тут ученый строго нахмурил брови, — коммунисты объявили свою партию классовой, и это очень плохо. Это — величайшая ошибка, и совсем не важно, что мы с вами — не фабричные рабочие: они трудятся руками, мы — головой. Главное заключается в другом. Руководящая сила общества — не фабричные рабочие, а интеллигенция. Заметьте себе, всего общества, и нам негоже самим искусственно суживать поле своей деятельности. Я не могу читать свои лекции только пролетариям. По моим книгам врачи лечат больных, не спрашивая их о классовой принадлежности. Интеллигенты обращаются ко всему народу в целом, они стоят над классами, потому что нужны нации в целом.

«На этот раз он, кажется, прав! — подумала госпожа д’Антрэг. — В нашей надклассовое™ — наша сила!»

Ученый внушительно оглядел слушающих так, как это обычно делал на лекциях: сверху вниз, приподняв очки.

— Дальше. Классовые интересы всегда узки, а мсье ван Эгмонт поднял вопрос, представляющий интерес для всех классов: капрал Богарт происходил, надо полагать, из крестьянской или рабочей среды, его начальник, капитан Адри-анссенс, и все плантаторы — из буржуазной, так как же можно обращаться только к одним и пренебрегать другими? Ведь это совершенно элементарно: не видеть реального положения вещей могут только ограниченные люди. Взывать во имя правды нужно ко всем, это принципиально, логично и разумно: чем больше у вас будет слушателей, тем больше окажется союзников!

Обе дамы горячо поддержали говорившего, особенно понравилась последняя мысль. В речи ученого им слышалась железная логика. Но ван Эгмонт испытывал чувство неловкости и смущения. Почему? Он не мог объяснить этого, он просто чувствовал что-то ошибочное и нечестное. И этот внутренний протест его мучил.

— Среди коммунистов в Берлине и в Париже я встречал славных ребят. Иногда меня самого коробила их резкость. Это колючий народец, ежи, — начал художник неуверенно.

— Не ежи, а узкие и ограниченные фанатики! — поправил его ученый. — Начетчики и талмудисты!

— Может быть, они не были мне приятны как люди. Но их партия… — он запнулся и замолчал, потом упрямо поднял глаза на собеседников. — После прихода Гитлера к власти в обстановке арестов, пыток и убийств, когда вся Германия оцепенела от страха и потеряла способность не только действовать, но и мыслить, лишь одна Коммунистическая партия проявила мужество и стойкость. На выборах она собрала в условиях зверского насилия пять миллионов голосов, столько же, как и до фашистского переворота! Я говорю вам: это было доблестью и геройством, перед которыми нельзя не преклоняться!

Он закрыл глаза, потом вздрогнул и заговорил снова.

— Страшное и подлое было время. По улицам волокли окровавленных людей… Здесь и там находили трупы… Тысячи людей пошли на мученическую смерть… По утрам я шел завтракать в кафе и на тротуарах, и на стенах читал наскоро написанные углем или мелом надписи: «Рот Фронт живет!», «Мы вернемся!», «Смерть фашизму!»

Иногда звякнет телефон, возьмешь трубку и слышишь молодой девичий голос, полный непреклонной веры и воли, вы знаете, я бы сказал радостный, голос: «Рот Фронт живет! Да здравствует свободная Германия!» Это казалось сверхе-стественным.

Гитлеровцы напрягали все силы, чтобы ловить и уничтожать борцов, и многие из них действительно сложили головы. Но какая сила духа!

Дамы вздрогнули и поежились, испуганно повернувшись к ученому.

— Конечно, — улыбнулся тот, — и фашизм невозможен без силы духа. Я — не сторонник классовости, но позвольте сказать вам: если героями могут быть рабочие, то и интеллигенты обязаны проявлять стойкость. Они на свой манер, мы — на свой.

«Разве это возможно? И зачем?» — подумала Адриенна.

— Если мы все хотим того же, то есть добра людям, то не целесообразнее ли объединить силы? — несмело спросила она. — Вы же сами говорили, что следует искать союзников?

Ученый был поражен. Он даже вынул трубку изо рта и положил ее в пепельницу. Громко высморкался.

— Ну, это знаете ли, дорогая… это уж вы слишком… Того… Да вы просто не понимаете, о чем говорите, — он собрался с силами и снова заговорил громко и горячо, как с трибуны. — Коммунисты не могут быть нашими союзниками — они хотят руководить сами. Командовать! Знаете ли, что это значит практически? Нет? Так я вам объясню — подчинение! Вас запишут в ячейку, вы потеряете индивидуальность и станете выполнять чужие приказы!!!

Ученый сделал свирепые глаза, порывисто затянулся и с жаром заговорил снова:

— Вы обратитесь в аноним! В номер партийного билета! Нет, дорогая Адриенна, для интеллигента потеря своей неповторимой индивидуальности неприемлема: это его смерть!

Воцарилась тишина.

«Интеллигент — человек творчества, а творчество — одинокое дело! — задумчиво прошептал художник, точно беседуя с собой. — Подчинить личность коллективу — значит раствориться с ним и потерять себя, собственную инициативу, силу своего влияния на окружающих». Он вопросительно обвел глазами присутствующих.

— Меня никто не заставляет работать по ночам и сидеть без денег: я взял на себя такое бремя добровольно. Дисциплина не вне, а внутри нас.

Тут все заговорили сразу — горячо и долго, но ван Эгмонт замолк.

После приезда из Африки он съездил в Берлин, перечитал старые газеты и хорошо вспомнил все виденное в Германии. Теперь он ненавидел себя, стыдился своего поведения и чувствовал себя проснувшимся или внезапно прозревшим. Чтобы загладить прошлое, ему страстно хотелось настоящего боевого действия, именно такого, как у коммунистов, их бесстрашие покоряло, звало и укоряло. Он легко мог представить себя самого, с опасностью для жизни пишущего боевые призывы мелом на стене. Но… нет, все его существо восставало от мысли о необходимости подчиняться, выполнять какие-то приказы и ограничивать свою волю ради партийной программы, хотя бы и наилучшей в мире. Ученый коснулся того, что вопреки разуму упорно сидело в нем и было сильнее разума — ощущения независимости.

«Как нести свободу другим, не имея ее самому? Придет ко мне какой-то Жан Дюмулен и скажет: “По распоряжению центрального комитета”… или еще того хуже — городского… Почему городского? Просто: “По приказу ячейки, ты, товарищ ван Эгмонт, завтра пойдешь и сделаешь”… А если он будет секретарем? Хо-хо! Тогда он просто прикажет мне и только! Нет, не могу… Не могу…»

— Что же вы молчите, мсье ван Эгмонт? — спросила Адриенна.

Художник колебался. За него снова заговорил ученый.

— Мсье ван Эгмонт пошел по ложному пути: он обратился к политиканам. Ни один из них по своему влиянию не может сравниться с деятелями культуры. Политические ситуации — преходящи, и политические карьеры — тоже. Только культура создает вечные ценности. Вы удручены, мсье, своим неуспехом? И поделом. Вы сомневаетесь, стоит ли продолжать? Обязательно стоит! Нужно бороться.

— Конечно, нужно! — поддержали обе дамы. — Как коммунисты в Берлине. Пусть их стойкость послужит для вас примером, укором и предупреждением. Отступление — это трусость, это предательство. Но нужно знать, куда идти и где приложить свои силы.

Ученый встал. Посмотрел на часы. Пора. Его ждала книга. Он закончил ясно, громко, убежденно:

— Не теряйте времени, мсье ван Эгмонт! Обратитесь к деятелям культуры, и вы быстро получите осязаемый результат! У вас и у нас есть связи, мы соединим силы, и вы добьетесь своего!

И уже из дверей кабинета:

— Вперед, к вашей цели! Но назад к культуре, которую вы сгоряча упустили из вида и забыли ради путешествия в совершенно чуждые вам сферы!

Как все обрадовались и с каким облегчением вздохнули! Отлегло от сердца у обеих дам, потому что не нужно было что-то впереди ломать, повеселел и художник. Он получил новое направление действовать, сознавая личную независимость. Все устроилось к лучшему. Все трое думали об ученом с благодарностью: «Он видит дальше нас. Уровень общей культурной подготовки — великое дело!»