Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

• Название: Три грустных тигра
• Автор: Гильермо Инфанте
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-207-1

«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».

В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.

---

— Неужели?

Тщеславие есть суета. Она губит всех и первыми — заблудших. Ах, Соломон!

— Да. Ты же индеец. Или наполовину индеец. Или, извините, у тебя есть индейская кровь.

— И африканская, и китайская, и, кто знает, может, даже европейская.

Он рассмеялся. И, смеясь, покачал головой. Это не так-то просто.

— Да ты вылитый майя. Взгляни на себя в зеркало.

— Нет, тогда уж ацеткуэ или инкуэ.

Он не рассмеялся. Все к тому располагало, но он вдруг посерьезнел как черт знает что.

— Слушай. Ты ведь сам это доказываешь прямо сейчас. Пес с ней, с индейской кровью. Только наоборотник стал бы так себя вести, учинил бы такое.

— Правда?

Он рассердился.

— Точно тебе говорю.

— Почему бы тебе не написать книгу, «Наоборотничество как Вид Изящных Искусств»?

— Просто ни я, ни ты — никакие не наоборотники. Мы похожи как две капли воды, правильно сказала твоя подруга Иренита.

— Один и тот же человек? Двоица. Двое дают в сумме одного наоборотника?

Я швырнул салфетку на стол, без всякой задней мысли. Но некоторые жесты обязывают, и, как только салфетка упала на скатерть, белое на белом, мы оба поняли, что я бросил полотенце на ринг. Полотнище на Рейн. Плащаницу на Рим. Игра закончилась.

— Когда ты позволишь мне взять реванш?

— После того, как обыграл тебя в пятнадцати раундах?

— Давай будем считать этот нокаут техническим. Прошу тебя.

— Оч хор, Шмелинг Гут. Завтра. На днях. В следующем сезоне. Двадцатого никогдя.

— Почему не сейчас? Поделом мне будет.

Что же, Арсенио Гэтсби, больше известный в рейтинговых таблицах как Великий Куэ, ты сам напросился.

— Пусть лучше мне будет поделом. У меня в запасе еще игра. И ты ее знаешь куда лучше меня.

— Ну, давай, удиви.

— Сначала расскажу тебе один сон. Помнишь, мы говорили о снах.

— Помню, о сиськах говорили.

— О сиськах и о снах.

— Подходящее названьице для Томаса Вулфа. Of breasts and dreams.

— Поговорим об иной литературе, о сновидениях.

Я остановился. Вам знакомо это чувство, когда ты буквально останавливаешься в разговоре, даже если не говорил на ходу, когда слово и жест обрываются одновременно, голос умолкает и движения застывают?

— Позволь рассказать тебе сон, который приснился этой загадочной приятельнице, столь же тайной, как твоя, и почти столь же явной. Тебе будет интересно. Он очень похож на твой.

— На мой? Это же ты рассказывал сон.

— Я про тот, что ты рассказал днем.

— Днем?

— Сегодня, на Малеконе. На том самом Малеконе, который часто проходит мимо парка Масео.

Он вспомнил. И ему не понравилось, что я помню.

— Это библейский сон à la page[177]. Если верить тебе.

— И этот тоже. Моя приятельница, наша приятельница, рассказала вот какой сон.

Сон моей приятельницы

Она спала. Ей снился сон. Она помнит, что во сне была ночь. Она знает, что видит сон, но сон из сна принадлежит другому сновидцу. Во сне все чернеет, чернеет до предела. Она просыпается во сне и видит, что в ее яви-сне все черно. Пугается. Хочет зажечь свет, но не может дотянуться до выключателя. Ах, если бы ее рука выросла. Но это бывает только во сне, а она бодрствует. Бодрствует? Рука начинает расти, растет и добирается до того конца комнаты (она это чувствует, ей кажется, что рука еще чернее, чем чернота сна-яви), но медленно, очень медленно, м, е, д, л, е, н, н, о, пока рука ползет к свету, к выключателю, кто-то, голос, считает наоборот, с девяти до одного, и точно в ту секунду, когда он досчитывает до нуля, рука достает выключатель, и вспыхивает белый-белый невообразимый свет; ужасная, леденящая белизна. Никакого звука, но она боится или понимает, что был взрыв. В страхе встает с постели и убеждается, что ее руки — вновь ее руки. Может, выросшая рука была еще одним сном во сне. Но все равно ей страшно. Неизвестно зачем идет на балкон. Ей открывается ужасающий вид. Вся Гавана, а это все равно что сказать — весь мир, пылает. Здания рушатся, кругом развалины. Зарево пожаров, взрыва (теперь она точно знает, что произошел апокалиптический выброс: она помнит, что во сне думает именно такими словами) освещает все, как днем. Из руин появляется всадник. Это белая женщина на коне бледном. Она скачет к дому с балконом, по странной случайности нетронутым, висящим среди кусков обугленного железа; всадница останавливается под балконом, закидывает голову вверх и улыбается. Она обнажена и у нее длинные волосы. Леди Годива? Но нет. Эта всадница, эта бледная женщина — Мэрилин Монро. (Она просыпается.)

— Что скажешь?

— Ты же у нас толкователь снов, любитель откровений и врачеватель безумных. Не я.

— Но интересно, согласись.

— Возможно.

— А еще интереснее то, что наша подруга, моя подруга видит этот сон часто, и иногда она сама скачет на коне, всегда на белом.

Он промолчал.

— В этом сне много чего заложено, Арсенио Куэ, как и в том, который нам с тобой рассказывала Лидия Кабрера, помнишь? Когда ты заехал к ней на новой машине, и она подарила тебе каури-оберег, а ты передарил его мне, потому что не веришь в магию негров, и тогда она рассказала нам, что много лет назад ей приснилось, что над горизонтом встает красное солнце и все небо и вся земля умываются кровью, а у солнца было лицо Батисты, и через несколько дней случился переворот Десятого марта. Мне кажется, этот сон тоже может оказаться вещим.

Он все молчал.

— В снах много всего, Арсенио Куэ.

— Есть многое на свете, друг Сильвестре, что и не снилось твоему всезнайству.

Я улыбнулся? Кажется, да, припоминаю.

— Что ты хочешь знать?

Я перестал улыбаться. Куэ страшно побледнел, кожа обтянула восковой череп. На меня смотрел череп. Мне вспомнилась рыба.

— Я?

— Да. Ты.

— Насчет сна?

— Не знаю. Тебе виднее. Я уже давно, часами чувствую, вижу, что ты хочешь мне что-то сказать. У тебя слова чуть ли не сами изо рта выпрыгивают. К чему ты спросил что-то там про Вивиан, подгадав с мнимым Эрибо?

— Не я его увидел.

— И сон не тебе снился.

— Нет. Не мне. Я предупреждал.

Тут в зале все смешалось, люди повскакивали из-за столиков, с табуретов у стойки и кинулись к двери. Куэ гикнул и рванул туда же. Я поднялся, желая знать, что происходит, что?

— Ничего, астроном ты хренов. Посмотри.

Я посмотрел. Шел дождь. Ливень, потоп. Водопады Игуасу. Низвергающаяся Ниагара. Настройте Моюлиру. Кто она такая, эта Моялира? Канадская подружка Гумбередии. Подайте мне ее, я слышу.

— Я не виноват. Я тебе не Гунга Дин Божий.

— Надо было крышу поднять. Блять!

— На стоянке прикроют.

— Маму твою они прикроют. Если сам не схожу. Наивный.

Однако он вернулся за столик и спокойно сел допивать кофе.

— Не пойдешь?

— А хули. Там уже Марианская впадина, в машине. Прояснится — пойду, — он глянул на улицу. — Если прояснится. В общем, припухли мы тут.

Я тоже сел. В конце концов, это не моя машина.

— Плюнь на воду, — сказал он. — И послушай меня. Ты разве не хотел, чтобы я говорил?

И он все мне рассказал. Или почти все. Историю со страницы тридцать восемь. Добрался до роковых выстрелов. Сделал паузу.

— И он тебя не ранил?

— Еще как, я в тот день умер. Я на самом деле призрак. Обожди, блин.

Он заказал еще кофе. Сигару. Будешь? Две сигары. Ромео ему, Джульетту мне. Куэ Щедрый — его настоящее имя. Великолепен со своими воспоминаниями и сигарами. Вот он наконец конец истории.

Я увидел, что с небес спускается в облаке другой, могучий, ангел, он заговорил со мной трубным голосом. Я не слышал, что он говорит. Глас с небес вновь обратился ко мне и молвил нечто столь же туманное, сколь его глава во облацех. Небеса прояснились, и я сперва увидал посередине погасшее солнце, а потом, там же, светильник, два светильника, три светильника — и потом снова один светильник, коническую трубку, подвешенную под белым потолком. У ангела в руках была книга-пистолет. Кто это, Святой Антон Арруфат? Нет, не книга-пистолет, вообще не книга, просто длинный пистолет, и он махал им у меня перед носом. Я принял его за книгу, потому что каждый раз, когда слышу слово «пистолет», я хватаюсь за свою книгу.

Вот до чего доводит голод. Я даже расслышал, что он сказал.

— Пошли.

— Куда пошли? В столовую? В койку с этой мокрой нимфой? На улицу, опять голодать? — Ибо рек не Он, а он.

— Не пошли, говорю, не пошли, хватит уже. А ты отличный актер. Тебе бы в артисты податься, а не в писатели.

Я хотел было разъяснить ему (вот он, голод), что из писателей получаются самые лучшие актеры, потому что они сами пишут себе диалоги, но у меня язык не ворочался. «Пошли, пошли», — сказал этот кладезь сюрпризов и финансов. Кажется, испуганным голосом. Но нет, то был не испуг.

— Пошли. Подымайся. У меня есть для тебя работенка.