Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

• Название: Три грустных тигра
• Автор: Гильермо Инфанте
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-207-1

«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».

В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.

---

— Кто же ест крылышки, шейки, зобы?

Это я спросил, разумеется. Вечно позволяю ветру беседы увлечь меня.

— Не знаю. Бедняки, вероятно.

— У меня гипотеза получше. Я тебе выложу возможную триаду: Хорхе-летчик, граф Дракула и Оскар Уайльд. В таком порядке.

Он расхохотался и нахмурился одновременно. Акробат мимики.

— Я подумал, в этом что-то есть, если принять за правду. И еще подумал, что моя приятельница (не называю, потому что вы знакомы), поэтичная — или вульгарная — душа, несомненно, в тот период зачитывалась Вирджинией Вулф. Но я вспоминаю тот разговор с грустью, ибо ныне люблю больше ножку, чем грудку.

— Мы что, обабились?

— Меня пугает нечто куда более страшное: полный разгром теории беспощадной практикой.

Наступила моя очередь, я посмеялся от души. Ангелу смерти не пристало иметь чувство юмора. Ни ему, ни кому другому. Юмор тоже ведет к самому худшему.

— А знаешь, мне ведь тоже теперь больше по вкусу ножка, чем грудка, и у женщин я первым делом смотрю на ноги. Более того, недавно мне приснилось, что на безумно фантастическом банкете мне подают ножки Сид Чарисс с вареной картошкой.

— Как истолковать вареную картошку?

— Не знаю. Но действительно, дурацкая идея твоей засекреченной блондинки не лишена смысла, — он огорошенно воззрился на меня и расплылся в улыбке, и я чуть было не бросил: Элементарно, Куэтсон, но сдержался. — Раньше я любил сильнее грудку, а в моде тогда были, у меня лично, Джейн Расселл, Кэтрин Грейсон и, чуть позднее, Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд и — Саббрина!

— И они тебе тоже снились? Снилку одолжи, не западло?

— Кстати, о чужих снах.

Я замолчал, притворяясь, что сосредоточенно выбираю десерт. Заказал флан и кофе. Куэ — клубничный шорт-кейк и кофе. Это была ошибка. Не клубничный шорт-кат, а мое подражание методу драматических пауз Станиславского, спертому у Куэ же и куэмпании. Именно тогда официанта угораздило спросить, не желают ли сеньоры выпить по рюмке ликера с кофе. Я отказался.

— У вас нет Куантроборот?

— Как, простите?

— Куантро есть?

— Да, сеньор. Вам одну рюмку?

— Нет, мне рюмку Куантро.

— Я так и сказал.

— Нет, вы спросили, — а не сказали, кстати — хочу ли я рюмку. Но не сказали — чего.

— Но вы же сначала спросили про куантро.

— Может, я знакомого имел в виду.

— Как, простите?

— Нет, ничего. Шутка и к тому же это очень личное. Принесите «Бенедиктин», пожалуйста. Не бенедиктинца, а рюмку ликера «Бенедиктин».

— Сию минуту, сеньор.

Я не засмеялся. Не успел. Не успел даже припомнить, о чем мы говорили.

— А Джей Гэтсби — наоборотник?

Я дал развернутый ответ.

— Нет, и Дик Дайвер тоже нет, и Монро Старр тоже нет. И Скотт Фитцджеральд тоже. Напротив, все они были весьма предсказуемы. И Фолкнер тоже. Любопытно, что в его книгах единственные наоборотники — негры, но из гордых, как Джо Кристмас и Лукас Бичем, ну и еще, может, кой-какие белые выскочки и бедняки, но никак не Сарторис и прочие несгибанные аристократы.

— Ахав?

— Нет. И Билли Бадд тем более нет.

— Единственные наоборотники в американской литературе — полукровки. Или те, кто поступают как полукровки.

— Не знаю, с чего ты взял. Из моих слов это никак не следует. Что значит «поступают как полукровки»? Странная смесь бихейвиоризма с расовыми предрассудками.

— Ради бога, Сильвестре, мы же о литературе, а не о социологии. И потом, ты сам ляпнул: Хемингуэй был наоборотником, потому что он наполовину индеец.

— Я такого не говорил. Я даже не говорил, что Хемингуэй наполовину индеец, а говорил, что он в интервью признался, что у него есть индейская кровь. Как можно быть наполовину индейцем? Одна половина белая, бородатая и в очках, а вторая — безбородая, смуглая, черноволосая и с глазом орла, что ли? Что, Эрнест был белый и носил шляпу и твидовый пиджак, а Вождь Хеминг Вэй ходил в уборе из перьев и курил трубку мира, когда руки не были заняты томагавком?

Я Перри Мейсон слабых и официантов, особенно слабых официантов. Куэ сделал жест отчаяния, вышло очень профессионально.

— И что мне теперь? Поплакать с тобой? Покончить с собой? Выпить яду?

— Нет, кронпринц Амлед, это вам не Деяния Датчан. Однако позволь тебе заметить, что понятие «наоборотник» взято из книги по социологии.

— Какая разница? Мы же о литературе говорим — что, нет?

Я хотел было согласиться с ним, сказать, что мне столько же дела до социологии, сколько Бустрофедону теперь — до понятия бытия, поделиться с ним мыслью, что, возможно, мы задним числом мстим индейцам за враждебность.

— Мы играем с литературой.

— И что в этом плохого?

— Только литература.

— Ну слава богу. А я уж испугался, ты скажешь — игра. Продолжим?

— Почему бы и нет? В продолжение могу сказать, что Мелвилл был безупречным наоборотником, так же как и Марк Твен, а вот ни Гек Финн, ни Том Сойер не были. Может, разве что отец Гека, но мы с ним слишком мало знакомы. А Джим, он, никуда не денешься, — раб. То есть антинаоборотник. Вот почему Гек и Том не наоборотники: в противном случае они просто взорвались бы при малейшем контакте с Джимом.

— Извените за небольшое вмишательство. (Включить мексиканский акцент.) Этот концепт не относится случаем к постэйнштейновской физике, братушка?

— Да, к Эдварду Вильгельму Теллеру. А что?

— Да ничего. Obrigado[176]. Продолжай разворачивать.

— Самый наоборотистый из всех американских наоборотников, не догадываешься, кто?

— Не осмеливаюсь, боюсь устроить взрыв.

— Эзра Паунд.

— Кто бы мог подумать.

Я посмотрел на него. Сложил ладони лодочкой, чашечкой, поднес ее, их ко рту, дунул и втянул воздух. Индейский ритуал.

— Что случилось?

— Тебе не противно мое дыхание?

— Нет.

— У меня изо рта воняет?

Я дохнул ему в лицо, будто стоял у самого окна или брился совсем близко от зеркала, позабыв во сне очки.

— Да нет. Не чувствую. А что, я такое лицо сделал?

— Нет. Это я себя накрутил. Мне показалось, что ко мне плывет Гали Тозис, грек и владелец тысячи кораблей, потопленных по вине Хелен Кертис.

— От тебя пахнет ровно тем же, чем от меня, — едой, выпивкой, разговорами. Кроме того, в мою сторону ветра нет.

— Есть такие дыхалки — в любой позе учуешь. Даже в профиль.

Мы посмялись.

— Еще партейку?

— Это круче забирает, чем домино.

— Хоть в майке играть не обязательно. Как, наверное, твой отец делает.

— Он не играет в домино. Вообще ни во что не играет.

— Пуританин?

— Нет. Покойник.

Он заржал, потому что знал, что это шутка, как когда я клянусь папиным пеплом, из пепельницы, это моего-то папы, который не умер и не курит и не пьет и не играет. Аскет. Да нет, он сам из Орьенте. Аскет сидит передо мной. Аскетио Куэ.

— Ты майку носишь, Арсенио?

— Побойся Бога, нет, не ношу. А ты?

— Тоже не ношу. И трусы семейные не ношу.

— Чудно чудно чудно. Продолжим?

— Ваши бабки — наши песни.

— Что до Кеве-до? Также известного как Ка-вэ-дэ? А был ли дон Пако?

— Первый вопрос, как и множество других, уже решен Борхесом, который пишет, что Кеведо — не писатель, а литература. Он также — не человек, а человечество. История Испании своего времени. Он не наоборотник, иначе придется признать саму эту историю наоборотней.

— Значит, и Лопе с Сервантесом тоже не наоборотники.

— Лопе меньше, чем кто-либо. Счастливый гений, счастливец средь гениев, он являлся противоположностью Шекспиру.

— И Марло.

— Из которого все мы вышли.

— А ты — наоборотник?

— Это риторическая фигура.

— Кто? Марло или ты?

— Моя манера выражаться.

— Осторожнее. Манера выражаться есть также и способ письма. А то еще примешься выписывать риторические фигуры, рисовать всякие каракули et cetera.

— Так ты тоже считаешь, что риторика губит литературу? Это все равно что винить физику в падении тел.

Он сделал движение, будто перевернул страницу.

— А ты знаком с какими-нибудь наоборотниками? В смысле, лично.

— С тобой.

— Я серьезно.

— Я тоже.

— Я не я, и лошадь не моя.

— Я серьезно.

— Я тоже.

— Ты действительно наоборотник.

— Ты тоже.

— Я серьезно говорю.

— Я тоже. У тебя даже есть то, что, по твоей теории, полагалось первым наоборотникам.

— Неужели?

Тщеславие есть суета. Она губит всех и первыми — заблудших. Ах, Соломон!

— Да. Ты же индеец. Или наполовину индеец. Или, извините, у тебя есть индейская кровь.

— И африканская, и китайская, и, кто знает, может, даже европейская.

Он рассмеялся. И, смеясь, покачал головой. Это не так-то просто.

— Да ты вылитый майя. Взгляни на себя в зеркало.