Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

• Название: Три грустных тигра
• Автор: Гильермо Инфанте
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-207-1

«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».

В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.

---

Ничего, ничегошеньки.

— Есть и более мелкие, более скромные изобретения.

— Бедные, но честные.

— Машины, ездящие без бензина, на силе земного притяжения. Просто улицы построят наклонные. Будет знать «Шелл», что жемчужинка у нее искусственная.

Ни-че-го.

— К подобным шедеврам градостроительства относятся и движущиеся тротуары.

— С тремя скоростями.

— Это как бы три бесконечных тротуара, из которых один, внешний, едет со скоростью спешащего человека (можно менять в зависимости от характера, экономики и географии различных городов), средний — для тех, кто гуляет или хочет опоздать на свидание, или туристов, и, наконец, внутренний, дико медленный, для любителей поглазеть на витрины, поболтать с друзьями, бросить комплимент девушке в окне.

— Внутренний тротуар может быть оснащен стульями для престарелых, ветеранов и инвалидов войны. Его обязаны уступать беременным женщинам.

Ничего, ничего, ничего.

— Или машинка, пишущая ноты.

— Вы только задумайтесь, если бы у Моцарта была такая…

— Разовьются профессии стереостенографиста, стеноарфиста и меломашиниста.

— Чайковский мог бы спокойно сажать своего секретаря себе на колени.

— Но еще лучше новая система писания музыки, она из всех нас повыбьет музыкальную безграмотность.

— Она такая революционная, эта система, что ее уже официально запретили во всех консерваториях мира. В Женеве подписан договор, запрещающий ее применение. Такая же печальная судьба ждала сексофон, заменитель виокончели.

— Это такая же простая штука, как все прочие изобретения Рине, — ведь его дедушка родился в деревне Простаки. Всего-навсего пишете в партитуре (даже нотная бумага не нужна): та-ра-ра та-ра-ри или ум-па-па или нини нини нини, в зависимости от характера музыки. И на полях пометки: быстрее, медленно, взволнованно, аллегро на пыльцу, надувая щеки или подтрубнивая. Это единственная уступка традиционной нотной записи. Па-па-па-пам-м-м-м-м-м па-па-па-пим-м-м-м — так звучало бы начало, к примеру, Пятой симфонии Бетховена, которую Рине уже почти полностью переписал по своей системе. Сольфеджио будет называться, естественно, мурлыканье. Вот увидите, в истории музыки Рине скажет больше, чем Черни.

Небытие наше, иже еси в небытии, да не будет небытие твое. Последняя попытка.

— Это последнее изобретение. Окончательное, тотальное контроружие. Атомная, или водородная, или кобальтовая бомба.

— Все эти бомбы, красавицы, вызывают распад. Антибомба Рине собирает все воедино.

— Представляете, падает бомба, и тут же автоматическое устройство выстреливает антибомбой, которая с такой же скоростью и интенсивностью восстановит все, в чем вызовет распад вражеская бомба, которая, таким образом, превращается в обычную железную болванку, свалившуюся в неба. Она может повредить здание, выбить яму на дороге, убить животное.

— Как тяжелый кусок черепицы.

— На следующий день газеты сообщат: «Военная сводка: вчера атомной бомбой, сброшенной неприятелем на наш героический народ, была убита злополучная корова, личность которой не установлена. Скоро, очень скоро безжалостные преступники заплатят за свои изуверства. Наша доблестная армия продолжает свое триумфальное отступление. Генерал П. Олковник, Главнокомандующий».

Воцарилась полная тишина. Мы походили на рекламу «роллс-ройса», я даже слышал тиканье часов на приборной доске. Никто ничего не сказал. Только Арсенио Куэ состряпал некое рыканье, чудом увернувшись от перебегавшего улицу толстяка. Увесистый пешеход полегчал от испуга, одним скачком добрался до тротуара — или убрался с мостовой — и зашатался, заплясал, завис над поребриком в сальто витале, словно каночеходец. И тут я услышал водопад смеха, долгий, заливистый, безошибочно кубинский хохот. Наши пассажирки смеялись и хватались за животики и показывали пальцами и строили рожи слону, танцующему польку страха. Веселились несколько кварталов подряд.

Мы попытались было удержать их в таком приподнятом состоянии до самого «Джонни’с» или «Жони», как еще можно и должно его называть, — без особого успеха. Теперь же, внутри, когда все освежились под ледяным воздухом кондиционеров и потягивали соответственно александр, дайкири, манхэттен и куба-либре, мы снова принялись перемалывать их в жерновах нашего остроумия. Для них, ясное дело, это был сплошной геморрой, а не юмор, насильное скоморошество, улыбки им не по зубам. И все равно мы продолжали щекотать их, провоцировать на фаллопиевы думы, травить помалу за-анекдотом-анекдот. Зачем? Возможно, нам с Арсенио было весело. Кто знает, не бродил ли до сих пор этиловый спирт по нашим юмористических венам. Или мы наслаждались легкостью, легкой удачей, с которой их подцепили, простотой, с какой обманули земное притяжение нравственности, вознеся их в наш салон, моей идеей о том, что набухание есть противоположность падению. По крайней мере, я, кажется, так думал, Арсенио Куэ — не знаю. Но, не сговариваясь, мы решили стать для них одновременно Гэллэхером и Шином, Эбботтом и Костелло, Катукой и Доном Хайме, Гэллэстелло/Эбботтшином, Гарриньо и Пидеро и Катушибири/ Хаймекунтибири и Эбботтстелло и Гэллэшином и Гарриньеро, и все это для них, для них одних. Начали мы с Бу(стро) ффонады, — разумеется, посмертного, но не запоздалого чествования этого маэстро, Маэстрофедона, Маэстрема.

— А вы слышали историю про то, как Искренне Наш Сильвестре очутился нагишом в парке?

Хороший заход. Урок с колесом выучен. Женский интерес к нудизму в целом, не ко мне лично.

— Прошу тебя, Куэ, не куэзорь меня. — Мой голос заливается притворным румянцем.

Женский интерес возрастает.

— Куэ, расскажи.

Возрастает.

— Расскажи расскажи.

— Ну ладно.

— Ну, пажалуста, Куэ.

— Мы (смешок), Искренне Наш и Эрибо… Бустрофедон (смешок) и Эрибо и я гуляли в парке…

— Куэ…

— Мы (смешок), Искренне Ваш и Эрибо…

— Раз уж решил рассказать, то хоть расскажи как следует.

— (Смех) Мы были Искренне и, ты прав, Эрибо не было.

— Сам знаешь, его и не могло быть.

— Да, его не было. Были Бустрофедон, Искренне Наш и… Был Бустрофедон?

— Не знаю. Ты же рассказываешь, а не я.

— Но про тебя же.

— И про тебя.

— Про меня постольку, поскольку про тебя, значит, все равно больше про тебя.

— Про нас обоих.

— Хорошо, про нас обоих. В общем, тема такая: (смешок) были вот он (хихиканье) и я и, кажется, еще Кодак…

— Кодака не было.

— Не было?

— Не было.

— Вот сам и рассказывай, если лучше меня все знаешь.

— Спасибо. У меня надувная память. Были (смех) вот он и Бустрофедон и я, мы вчетвером…

— Получается, втроем…

— Втроем?

— Ну да, втроем. Посчитай. Ты да Бустрофедон да я.

— Значит, только мы с тобой, потому что Бустрофедона не было.

— Разве не было?

— Что-то не припомню его, а у меня ведь выдающаяся память. Вот ты помнишь, был он?

— Не, я не знаю. Меня тогда не было.

— Точно. Так вот, мы (смех) были (смех), гуляли в парке (смех), с Кодаком… А я-то был?

— Ты же у нас Памятник, забыл? Мистер Мемори. Мимо Ри.

— Да, да, я был. Мы были. Нет, меня не было. Вроде должен быть. Нет? Если не было, то где я? На помощь! Кто-нибудь! Я потерялся нагишом в парке! Держи его!

Смех вдвоем. Как и все это время, смеялись мы одни. Они даже не поняли, что это бустрофедоновская версия симфонии «Сюрприз» Маэстрема, — сказка без начала. Тогда мы взялись выдумывать новые забавы. Кому? Кому плюй в глаза — все божья роса, нашим росинанткам.

— А хотите, я вам спою песню?

Эту корку Бустрофедон спер у одного reverendo insensato, а Арсенио Куэ довел до немыслимого совершенства и присвоил по праву. Доброму вору. Сейчас я буду его фронтмэн, его straight-man, его кум Марсело, и, поскольку то ли Магалена, то ли Беба, то ли обе шумно вздохнули, будто говоря, Вот скукота! я поспешил начать. Дамы и господа. Леди и джентльмены. Рад представить вам. We are glad to introduce (Куэ сделал неприличный жест пальцем: его фирменная мудра), to present[164], в первый и единственный раз, only and only, Великого! То the great! Арсенио Куэ! Арсени Ок Уэ! Фанфары. Аплодисменты. Фанфары два раза и тема. Всемирно известный исполнитель. Он пел в «Ла-Скала», и публика его ласкала. А также пел в холле «Карнеги-холла». Один раз его приглашали в Вирго и больше уже не приглашали никогда, одного раза хватило…

Наши пассажирки снова издали какой-то пережеванный звук. Отрыжка скуки и уныния. Утонули в божьей росе. Я подбавил в представление патриотизма, как тот тенор, что всякий раз, давая петуха, выкрикивал поверх: Да здравствует свободная Куба!

— Поддержите отечественного исполнителя.

Куэ принялся распеваться. Ми ми ми Мими. Я поднес ему ко рту солонку, как микрофон.