Ян Мо - Песнь молодости

• Название: Песнь молодости
• Автор: Ян Мо
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1959

Ян Мо — известная китайская писательница. Её главный роман «Песня о молодости» до сих пор пользуется большой популярностью в стране. Книга переведена на 20 иностранных языков.

---

Вошла, прихрамывая, Сюй Хуэй. На ее лбу виднелись запекшиеся пятна крови. Не дав Дао-цзин и рта раскрыть, она подскочила к кровати:

— Ну как? Лучше? Температура еще есть?

Дао-цзин пожала ей руку:

— Сюй Хуэй, ты почему не пошла в больницу? Такие раны очень опасны.

— Ты волнуешься, как старенькая мама, — Сюй Хуэй заботливо поправила на ней одеяло и улыбнулась. — Не беспокойся. Легкие царапины. Стоит ли идти в больницу? Лучше расскажи, как твои дела.

— Хорошо. А потерь много? Кого арестовали?

— Двух студентов из педагогического серьезно ранили штыками. Много потерь и у нас. Еще не подсчитали. Арестовано… Пока только знаем, что арестовано свыше десяти человек.

— Что дальше намечено? — тревожно спросила Дао-цзин, внимательно глядя на Сюй Хуэй.

— Да. И я тоже об этом хотела спросить, — присоединилась Сяо-янь.

Сюй Хуэй выпрямилась, хотела налить себе чаю, но, заметив, что чайник пустой, покачала головой:

— Соседи тоже ходили на демонстрацию? Так ты и сидишь без капли воды? Да-а… Вы спрашиваете, что будем дальше делать? — Сюй Хуэй задумалась, потом улыбнулась. — Направлять студенческое движение в русло борьбы рабочих и крестьян! Вулкан уже действует! Пусть все зло и мрак сгорят в потоке его лавы!

Сюй Хуэй говорила так, будто произносила клятву.

Глава тридцать пятая

На третий день после демонстрации Дао-цзин стало лучше, хотя она все еще была очень слабой. Чтобы дать ей окончательно выздороветь, а также чтобы уберечь от врагов, Сюй Хуэй категорически запретила ей выходить на улицу. Дао-цзин пришлось отлеживаться и читать — она оказалась надолго оторванной от внешнего мира.

Цзян Хуа 9 декабря так и не пришел. Он появился лишь на третий день вечером.

Весь светясь радостью, потирая замерзшие руки, он ласково сказал:

— Теперь, наверное, ничто не помешает нам быть вместе… целый месяц.

— Правда? — не веря себе, спросила Дао-цзин и положила свою руку в его большую ладонь. — Это правда, Цзян Хуа? Но как ты плохо выглядишь! Уж не заболел ли? — встревожилась Дао-цзин.

— Нет, нет, не заболел. А ты как? — улыбнулся Цзян Хуа и прилег на кровать.

Дао-цзин с беспокойством посмотрела на него:

— Не может быть. Если бы у тебя было все в порядке, то не выглядел бы таким желтым. Попал в переплет?

Цзян Хуа навалился на подушку и устало закрыл глаза:

— Нет. Штаб демонстрации находился в кафе неподалеку от университета и не подвергся нападению. Но вчера вечером две сотни полицейских окружили Северо-Восточный университет и стали хватать руководителей демонстрации как раз в то время, когда мы были там. Но нам повезло: мы перемахнули через стену и ушли от погони. Было много снега, и когда я перелезал, то поскользнулся и свалился на какие-то доски у стены. Вот и ушибся.

— Чем спокойнее говорил Цзян Хуа, тем больше нервничала Дао-цзин:

— Дай-ка я посмотрю, где ты ушибся.

Но Цзян Хуа воспротивился:

— Не надо. Уже все прошло!

Он взял ее за руки и тихо спросил:

— Дао-цзин, ты знаешь, к чему привела демонстрация? В Бэйпине началась студенческая забастовка. На нее откликнулись студенты всей страны. Невзирая на невероятные трудности, нашей партии удалось зажечь факел борьбы среди студентов!

— Да, я знаю об этом. — Дао-цзин прижалась к лицу Цзян Хуа и перевела разговор на другую тему: — Ты устал? Мы так давно не виделись… Ты знаешь, что я сейчас хочу? Чтобы мы больше никогда, никогда не расставались!

Цзян Хуа в знак согласия кивнул головой. На его бледном лице появилась счастливая улыбка. Он медленно приподнял отяжелевшие веки и крепко сжал руки Дао-цзин:

— Дао-цзин, мне уже двадцать девять лет, и лишь сейчас я впервые полюбил… тебя. Ты так похожа на мою маму, поэтому я отдаю тебе свое сердце и любовь. Всеми силами хочу дать тебе радость и счастье… Но, прости, меня беспокоит, что я тебе даю очень мало.

— Ты ошибаешься. Разве мы не делим пополам и горести и радости? Как ты можешь думать, что я тобою недовольна? Неправильно! Я счастлива, как никогда. — Дао-цзин перевела дыхание, ее бледное лицо стало строгим, но потом опять потеплело: — Я часто думаю, что настанет день, когда осуществится моя мечта — стать достойным борцом за дело коммунизма. Кто вселил в меня эту мечту? Партия и ты тоже… Что значат все наши личные интересы? Ничего. Лишь бы продвигалось вперед наше дело, лишь бы народу была польза. — Она смущенно прижалась к нему. — Так ты все-таки сильно ушибся?

— Да нет, — медленно ответил Цзян Хуа, закрыв глаза. — На самом деле, нечего беспокоиться. Если бы серьезно, я бы сказал, — он рассмеялся. — Дао-цзин, ты еще не знаешь меня и считаешь, что я не способен ни на какие чувства. Верно? Но это же не так. Я люблю и помечтать.

— Вот не знала!

— Да, я всегда мечтал о тебе. Веришь? — он порывисто обнял и поцеловал Дао-цзин.

Она прижала голову Цзян Хуа к подушке и стала укачивать словно ребенка:

— Дорогой, я знаю тебя… Верю.

Цзян Хуа молча улыбался и держал в своих руках руку Дао-цзин, словно боялся, что ее у него отнимут.

— Какие стихи ты написала за эти дни? — спросил Цзян Хуа.

— Откуда ты знаешь, что я сочиняю стихи? — удивилась Дао-цзин.

— Не только знаю, но и читал.

«Не иначе как он читал стихи, написанные в память о Лу Цзя-чуане! — мелькнула догадка у Дао-цзин. — Он их, наверное, случайно нашел в книге». Дао-цзин покраснела и прижала его руки к своему лицу.

— Ты не удивляйся. Я не умею слагать стихи. Это было один раз написано ради него, ради твоего друга. Ты должен понять меня…

Цзян Хуа ничего не ответил. Выражение лица его было спокойно, взгляд был чистый и понимающий. Так мог вести себя лишь только настоящий друг. Спустя минуту Цзян Хуа тихо сказал:

— Дао-цзин, ты говоришь, что мы и радость и горе делим пополам. Не пойми меня превратно: я очень доволен, что ты умеешь писать стихи… Но поговорим о другом. Иного случая у нас не будет. Ты часто спрашивала о моей прошлой жизни, но я все не имел возможности рассказать. Хочешь, я расскажу сейчас. Хорошо? — Цзян Хуа глубоко вздохнул. — Мой отец был типографским рабочим и один содержал семью из шести человек. Вообще еле-еле сводили концы с концами. А когда отец оказывался безработным или когда задерживали жалованье, то мы сидели голодные. До сих пор забыть не могу, как я, двенадцатилетний мальчишка, плохо поступил по отношению к маме. В детстве я был страшным сорвиголовой. Однажды в каникулы — мы тогда жили в Шанхае — я убежал на улицу с приятелями. В то время мама родила сестренку, а папа был безработным и весь день ходил по городу в поисках работы. Мама лежала, и за ней некому было ухаживать. Она попросила меня, самого старшего, сходить к соседям и принести ей поесть. Но я как выскочил на улицу, так сразу же ввязался в игру, позабыв о ее просьбе. Мы побежали с ребятами на пристань. Наигравшись до упаду, я вернулся домой поздним вечером. Папа еще не приходил. Мама лежала на кровати вся в слезах. При тусклом свете лампы ее лицо показалось мне мертвенно-бледным. Братья и сестры вповалку спали на кровати. Мама ничего тогда не сказала, но мне врезалось в память печальное выражение ее лица. Я заплакал, поняв, что плохо поступил. Вот с тех пор я и изменился…

— Сегодня для тебя радостный день, и ты много говоришь. Отдохни немножко.

— А я не устал. Нам нужно о многом поговорить, — он улыбнулся. — Дао-цзин, не было бы партии, не был бы и я сегодня таким. Партия спасла меня. Она занялась моим воспитанием, когда я стал учеником на заводе. Я поступил в среднюю школу, созданную нашей партийной организацией.

— Твоя мать жива?

— Четыре года не имею о ней сведений. — Цзян Хуа умолк и посмотрел на Дао-цзин. — Почти все рассказал. Невесело на душе… Да, совсем забыл: Сюй Нина опять арестовали.

— Что ты говоришь! Ведь он уехал в Шэньси. Как же так?

— Он не уехал. Партия послала его в Северо-Восточный университет. Его арестовали в тот вечер, когда мы ушли от погони. Он спрятался в одном доме, но там его нашли…

* * *

Студенты Пекинского университета глубоко понимали опасность, нависшую над родиной после событий «Восемнадцатого сентября». Они перетерпели обман и принуждения, голод и скитания. Чтобы не бросать учебу, они четыре года, стиснув зубы, влачили рабскую полуголодную жизнь, «из милости» получая от администрации два раза в сутки отвратительное питание. Но 9 декабря они не поддались ни обману, ни угрозам властей и приняли участие в демонстрации. По возвращении в университет был разыгран фарс. Всех студентов собрали в актовом зале, и администрация стала поучать их: «Коллеги! Только что к нам в университет приходили японцы, спрашивали нас, можем ли мы обуздать вас? Если нет, то они сделают это сами! Мы им тут же ответили, что, разумеется, у нас достаточно своих сил». После этого лицемерного выступления на весь зал разорался начальник секретариата: «Мальчишки! Смерти не боитесь! Захотели с ружьями идти против японцев! Мы не будем всякую шваль держать в университете!» У выходов появились вооруженные полицейские. Студенты превратились в арестантов: никого в город не выпускали. Однако, невзирая на запугивания, патриотическое движение не прекратилось. Тогда через два дня — 11 декабря — в снежную ночь прибыл отряд полицейских и окружил университет. Обстановка накалилась. Цзян Хуа, Сюй Нин и члены партии — руководители студенческого движения в университете оставались на своих местах. Едва забрезжил рассвет, как прибыл новый отряд вооруженных полицейских. Они стали рыскать по общежитиям и хватать студентов прямо по списку, полученному от администрации и даже написанному на официальном бланке университета. Полицейские увезли с собой свыше тридцати человек. Начальник секретариата и руководитель кафедры военной подготовки тут же издали «приказ о чрезвычайном положении». Оставшиеся полицейские блокировали все выходы. В этих условиях студенческим вожакам, попавшим в черный список, нужно было как можно скорее скрыться. Цзян Хуа благополучно перебрался через стену, если не считать, что напоролся на гвоздь, а Сюй Нин попал в чей-то двор. Он пытался выбраться на улицу, но его заметил полицейский и выстрелил. Сбежались остальные полицейские. Хозяин дома — старик — и его молоденькая дочь, заслышав шум, в страхе выглянули во двор. Сюй Нин подбежал к старику: