Вернон Кресс - Зекамерон XX века

• Название: Зекамерон XX века
• Автор: Вернон Кресс
• Издательство: Бизнес-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-900034-73-7

В этом романе читателю откроется объемная, наиболее полная и точная картина колымских и частично сибирских лагерей военных и первых послевоенных лет. Автор романа — просвещенный европеец, австриец, случайно попавший в гулаговский котел, не испытывая терзаний от утраты советских идеалов, чувствует себя в нем летописцем, объективным свидетелем. Не проходя мимо страданий, он, по натуре оптимист и романтик, старается поведать читателю не только то, как люди в лагере погибали, но и как они выживали. Не зря отмечает Кресс в своем повествовании «дух швейкиады» — светлые интонации юмора роднят «Зекамерон» с «Декамероном», и в то же время в перекличке этих двух названий звучит горчайший сарказм, напоминание о трагическом контрасте эпохи Ренессанса и жестокого XX века.

---

Было еще довольно прохладно, но я удивился, застав друга в постели не только одетым в лыжный костюм, но даже в носках и перчатках! Объяснив свой странный наряд отсутствием денег на уголь, он тотчас встал, переоделся, и мы вышли на улицу.

Сперва заглянули в трактир, где обычно собирались члены студенческой корпорации, к которой принадлежал мой друг. За год Фредди успел приобрести на дуэлях два «отличных» шрама на лице. Теперь он из «фукса» стал «буршем», на пьянках и сходках имел голос и вес. Однако, несмотря на это, Фредди был умным, добрейшим парнем. Он объяснил мне, что в старом Немецком университете не состоят в корпорациях только евреи, социалисты, иностранцы либо чрезмерные зубрилы. Был он среднего роста, довольно упитанным и очень сильным. Его печалью были «неарийские» темные кудри и большой греческий нос на приятном мягком лице с гладкой и нежной, как у девушки, кожей.

Будучи горячими поклонниками Гашека, мы отправились на поиски следов Швейка. Тогда из него еще не сделали культа, и в трактире «У чаши» было немного народу. Толстый трактирщик, который медленно, но усердно потягивал пиво, нам показался вылитым Паливецом. Ушли мы в отличном настроении.

— Вечером зайдем к дяде Генриху, он познакомит тебя с Шилеками, очень приличными чехами, — сказал Фредди после обеда в закопченном подвальном трактирчике возле медицинского факультета, прозванном студентами за темноту, узость и тяжелый запах «Утерусом»[144]. — Это его соседи. Приехали недавно из Белграда, Шилек был там послом, теперь работает в министерстве иностранных дел. Девушка у них на каникулах, из швейцарской гимназии. Сам увидишь!

Бывший посол оказался высоким сухопарым усачом, очень похожим на обожаемого им Масарика, основателя и первого президента Чехословацкой республики. В прошлом австро-венгерский профессор, Шилек говорил на безупречном немецком языке. Скоро выяснилось, что они были с моим отцом в одном лагере военнопленных в Чите. Отец попал туда после очередного побега, а Шилек вел агитацию в пользу чехословацкого легиона, формировавшегося в России из пленных чехов.

— Ну и патриот был ваш уважаемый палаша! — смеялся Шилек, покручивая седые усы. — Все за Габсбургов ратовал, грозил представить нас перед полевым судом за предательство, а меня вызвал на дуэль… М-да… Но в мужестве ему никак не откажешь. У него была стычка с комендантом лагеря, думали, отца вашего расстреляют, но обошлось карцером. Только выпустили его оттуда — сбежал! Добрался до Швеции, говорите? Что же, молодец! Я не злопамятен, если приедет в Прагу — милости просим! Передайте ему поклон!

Но не старого Шилека вспоминаю теперь, когда речь заходит о Праге, и не дядю Генриха, умного и честного журналиста, которого гестаповцы упрятали в концлагерь, когда заняли город — дядя сделал очень много для немецких эмигрантов…

Перед сном мы болтали с Фредди — его хозяйка согласилась на время приютить меня.

— Лида прелесть! Жаль, что нельзя мне показываться с чешкой, за это в два счета вылечу из корпорации, да еще моему старику сообщат, его, кажется, назначат гаулейтером…

Два дня спустя пришла телеграмма: мать Фредди серьезно заболела, опасались за ее жизнь. Он уехал, а я полмесяца жил один в его комнате.

Я навестил дядю Генриха, вместе мы ходили к Шилекам. Потом стал ходить без него. С Лидой мы встречались ежедневно. Она была невысокая, хрупкая, с длинными прямыми волосами цвета спелого льна, с тонким, немного бледным лицом и большими темными глазами. Лида вызвалась показать мне город — времени у нее хватало, — и мы часами бродили по улицам, у нас появились любимые уголки и здания. Особенно нас радовала церковь монастыря «Лорето» с ее колоколами, которые вызванивали нежную мелодию.

Старый город и весна создавали неописуемое очарование. Мне казалось, что никогда не смогу от него оторваться, уйти из этого волшебного сна. Лида плохо говорила по-немецки и смеялась над моим акцентом, когда я рассказывал что-то по-французски. Но у нас было так много общего: любовь к книгам, к животным, к музыке, молодость…

Мы ездили вместе за город, собирали цветы, стояли во дворце Вальдштейна перед трехсотлетним стволом винограда, оплетавшим весь дворцовый фасад, ходили в Градчанах по узенькой «Златой уличке», где можно было легко дотянуться рукой до крыш карликовых домиков алхимиков. Она смеялась, когда я все время путал две церкви святого Николая. А я рассказывал о своих друзьях и ходил с ней к своей тетке, вышедшей замуж за чеха. Вечером мы сидели под цветущими каштанами и иногда целомудренно целовались. Потом она плакала и считала, сколько осталось дней до ее отъезда в Женеву.

Ее родители относились к нашим прогулкам снисходительно. Отец не вмешивался в воспитание, он обожал дочь и исполнял все ее желания. Мать, полная болезненная брюнетка, осторожно осведомилась обо мне у дяди Генриха и, получив благоприятный отзыв, успокоилась.

Последние дни нам испортил Иржи, ее старший брат. Он приехал в командировку из Словакии, где работал инженером на заводе «Батя». Худощавый блондин, внешне очень похожий на сестру, он с первой минуты знакомства воспылал неприязнью ко мне. После моего ухода устроил Лиде, а потом матери настоящий скандал и заявил, что одной моей национальности достаточно, чтобы выставить меня за дверь.

Суббота. Вечером Лида должна уехать. Мы в последний раз стоим в Лоретанской церкви, и тут случается странное — мне это позднее казалось совсем невероятным, как в старинном или очень дешевом романе, — Лида вдруг подходит к статуе богоматери и начинает молиться долго и усердно. Я не подозревал, что она так набожна!

— Ты веришь в богородицу?

— Да, я молилась за тебя, хотя ты не католик. Но я надеюсь, что моя молитва дойдет до нее…

Целый год я регулярно получал письма из Женевы и так же аккуратно отвечал на них. Но потом, когда Лида вернулась в Прагу после окончания гимназии, переписка внезапно прервалась. Я получил только одно письмо, в котором она жаловалась на мое молчание, хотя я ей писал не один раз. А потом 1939 год, по асфальту Карлова моста затарахтели мотоциклы с солдатами в серых плащах, на Градчанах президента Бенеша сменил немецкий рейхспротектор.

Беспокойная весна 1939 года. Вместо традиционного лондонского тумана — чудная солнечная погода. По улицам английской столицы мелькает зеленая форма, прямоугольные, с кисточкой, пилотки испанских солдат только что разбитой республиканской армии — часть ее успела эвакуироваться в Англию, где была встречена с нескрываемой симпатией. Англичане предчувствовали нашествие фашизма — Гитлер в это время начал решительную кампанию против Польши, пока только на страницах газет и в речах в «Шпортпаласте». Но в степи под Люнебургом была уже построена крепость из фанеры — точная копия бельгийского форта Эбен-Эмель — где по ночам тренировались парашютисты-диверсанты, взрывали в форту (пока на макете) дальнобойные орудия, прикрывавшие путь в Брюссель. В громадных теплицах натаскивали солдат будущей армии Роммеля. В Берлине на Бендлерштрассе генштабисты вычерчивали на картах зловещие стрелы, направленные на Метц, Дюнкерк, Краков и Варшаву, а во всех военных училищах зубрили польский и русский языки.

В Лондон приехал господин Бек, министр иностранных дел Польши. Он стоял на трибуне среди почетных гостей во время большого парада военных кораблей в Портсмуте. Еженощно раздавались глухие взрывы бомб, подбрасываемых ирландскими террористами, которые требовали присоединения Северной Ирландии к государству Эйре, а Де Валера[145] метал из Дублина громы и молнии против англичан. В ботаническом саду Кью-Гарден висел черный флаг на пятидесятиметровом флагштоке из канадской пихты — в Мосуле религиозные фанатики во время процессии шахсей-вахсей камнями убили английского консула…

Где только на земном шаре не тлело недовольство против англичан, немцы не жалели ни сил, ни денег, чтобы раздуть огонь, который должен был ослабить врага. А в Виндзоре, у могилы полковника Лоуренса с надписью «Сладка и почетна смерть за родину» здоровенный английский студент сказал мне: «Какая чепуха, пойду я класть голову за Англию! Пускай умирает за нее тот, кому охота!»

Когда я стоял на Гаммерсмитском мосту и вертел в руке небольшой футляр с фотокамерой, вдруг подъехали на мотоцикле полицейские и очень вежливо попросили показать им содержимое футляра, а заодно и документы. Меня поразило, что у одного из них был в руке карабин — «бобби» обычно носят только дубинку. Внимательно осмотрев паспорт и камеру, полицейский облегченно вздохнул:

— Проклятие, мы думали, вы ирландец! Они вчера здесь подложили бомбу. К счастью, не взорвалась!..

Оксфорд-стрит… Сколько людей проходит тут за день! Я стою перед сверкающей витриной и смотрю на небольшой радиоприемник с матовым стеклом величиной с ладонь, на нем мельтешат серые фигурки, играют в футбол — первый телевизор, он совсем недавно появился в Англии. Вдруг сзади радостный женский голос: