Вернон Кресс - Зекамерон XX века

• Название: Зекамерон XX века
• Автор: Вернон Кресс
• Издательство: Бизнес-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-900034-73-7

В этом романе читателю откроется объемная, наиболее полная и точная картина колымских и частично сибирских лагерей военных и первых послевоенных лет. Автор романа — просвещенный европеец, австриец, случайно попавший в гулаговский котел, не испытывая терзаний от утраты советских идеалов, чувствует себя в нем летописцем, объективным свидетелем. Не проходя мимо страданий, он, по натуре оптимист и романтик, старается поведать читателю не только то, как люди в лагере погибали, но и как они выживали. Не зря отмечает Кресс в своем повествовании «дух швейкиады» — светлые интонации юмора роднят «Зекамерон» с «Декамероном», и в то же время в перекличке этих двух названий звучит горчайший сарказм, напоминание о трагическом контрасте эпохи Ренессанса и жестокого XX века.

---

Но вот преследуемый споткнулся, упал в снег. Парень, бросив нож, скрылся в темноте. Зинченко лежал под окном соседнего барака в измазанном кровью нижнем белье и кричал изо всех сил:

— Ратуйте, люди, ратуйте!

Многие проснулись, но, узнав, чей это голос, и не подумали выходить. Несколько минут крики не прекращались. Потом из темноты вынырнула другая фигура и, подбежав к лежащему, ударила его узкой финкой в сердце. Крик оборвался, перешел в глухое клокотанье, под следующим ударом сильное тело передернулось и затихло.

От вахты послышались быстрые шаги, надзиратели спешили на помощь к своему любимцу, но опоздали: палач был мертв.

— Такого быка я еще не резал, — сказал фельдшер Юрка-Очкарик, когда я на следующий вечер пришел к нему — он обещал удалить мне два раскрошившихся зуба. — Получил шестнадцать ран, из них шесть в сердце. Умер от финки. Вашкис, ассенизатор, проснулся и все видел. Парень тот, когда скинул с гада одеяло, промахнулся, попал в плечо. При своей силе Зинченко мог бы отбиться — пацан наполовину его меньше, — но сдрейфил, не стал даже защищаться и подох, слава богу!

Весь лагерь растревоженно шумел. Допрашивали, били, пытали парня — его нашли по следам на снегу. Долго не могли дознаться, кто дорезал раненого. Посадили в изолятор всех уголовников, побочно получивших политическую статью. Наконец латыш, который со дня на день ждал освобождения, рассказал о недавней сходке урок в его бараке. Среди них он назвал не только Беленко, убийцу, но и Лешу Седых, еще нескольких, а также Пепеляева, который сразу признался, что добил бригадира штрафников.

Беленко был очень молод, ему не исполнилось и двадцати. Будучи родом из Сум, причиной покушения он назвал месть: Зинченко повесил его старшую сестру, партизанку. Нож парню дал Павлов, рецидивист, оказавшийся в Берлаге за убийство надзирателя (при попытке к побегу).

О Зинченко мнение вольных из поселка не разошлось с нашим: его никто не жалел. Собрав бригадиров, опер весьма презрительно говорил о личности убитого, предупредил о строгих мерах за обнаружение ножа и запретил демонстрировать фильмы, где можно было увидеть в действии холодное оружие, вплоть до шпаги. Потом приехала выездная сессия областного трибунала, но она только прибавила всем обвиняемым в заговоре против Зинченко срок до двадцати пяти лет, однако среди них не оказалось ни одного, кто бы уже не имел его.

4

Конец ноября выдался сравнительно теплым. Вечером давали зарплату. Мы стоим во дворе за котельной. Очередь очень длинная, наверно, придется ждать до отбоя. Рядом лагерный, только что открытый ларек торгует маслом. Падают ленивые хлопья, мы глухо ропщем, но что поделаешь: слишком много народу в очереди! Конечно, ловкачи пролезают в обход, одни сами, других к кассе подводит опер. Это «его люди», которые стучат открыто, как рыжий ассенизатор, бывший инженер Петр Калмыков. На презрительный окрик: «Эй ты, сексот!» — он отвечал с глупой ухмылкой: «Я не сексот, я агент!»

Большой, широкоплечий, неуклюжий, он прославился на весь лагерь как неудачный доносчик сообщал оперу о таких делах, про которые тот давно забыл. Сперва его поставили на итээровскую работу, но он не потянул даже как замерщик. У него бывали странные провалы памяти: зная наизусть сложные формулы, он иногда спотыкался на простейшем умножении и, вместо того чтобы подумать, обращался за советом к первому встречному зеку. Я несколько дней спал рядом с Калмыковым — мы завидовали ему, потому что ни клопы, ни комары его не трогали, даже их отпугивала вонь, исходившая от его всегда потного тела, нам же и вовсе было невмоготу. Со временем у нас вывели клопов, а Калмыкова перевели в ассенизаторы и поселили в пожарном амбаре, где он спал в гордом одиночестве до самого освобождения. На новом поприще он трудился успешно и даже изобрел механическую черпалку— колесо с чашечками, с помощью которого очень быстро справлялся с выгребной ямой, оправдав тем самым свой инженерский диплом… Кассирша) жена начальника режима, считает очень медленно, хотя все получают по сотне. Счастливчики, хватая свои деньги — в платежной ведомости они расписались заранее, — перебегают в очередь за маслом, выстроившуюся у ларька. Передо мной стоит Леша Беспалов, арестованный в Ленинградском театральном институте за старые анекдоты. Кличка Гражданин прочно закрепилась за ним с тех пор, как он на первом концерте самодеятельности (незабываемом из-за «Карамболины») с патетическими ужимками продекламировал «Стихи о советском паспорте» — Гаврилов опоздал на выступление и не успел его запретить. Крамольные слова «я — гражданин Советского Союза!» — неслыханная наглость для берлаговца!

Пока Леша мне обстоятельно объясняет, почему «Чайка» провалилась на петербургской премьере, я подсчитываю, сколько человек осталось перед нами. Потом Беспалов вдруг исчезает, его позвали к нарядчику. Передо мной теперь невысокий Артеменко. Начинаем разговаривать, я случайно упоминаю Берлин, он, оказывается, прекрасно знает город, расположение его улиц и учреждений.

— Там я перешел границу, — говорит он, быстро оглядываясь, и, убедившись, что очередной западник навряд ли понимает английскую речь, продолжает: — Бумаги у меня были надежные: корочки, офицерская книжка…

— Каким образом? — удивляюсь я.

Он смеется:

— Очень просто, хватай быка за рога! Прошел как чекист! На метро перебрался в восточный сектор, оттуда — в Россию. В Ташкенте у меня был связной, разговаривали с ним на пушту, звали Сейфулла-шариф…

— Знаю его, врач. — Я вспомнил «Пионер» и Федю из санчасти.

— Возможно! Почему бы ему не быть на Колыме? Одноделец! Месяца два мы с ним работали, и нас накрыли. Со всем оборудованием, даже передатчик не удалось спрятать. Они говорят, что засекли меня уже на границе. Врут! Меня выдал тип, с которым я еще в Лондоне…

— Ты и в Лондоне работал?

— Разумеется! В тридцать девятом целый год искали организацию немцев, была у них операция «Венец»…[142]

— Интересно! — вырвалось у меня: я был теперь очень внимателен. — Как же вы раскусили этих баб? Теперь он уставился на меня.

— Вот оно что! Ты в курсе дела? Моряк один, шотландец, пришел в ай-эс[143], когда его за сто фунтов хотели вторично женить! Долго разматывали катушку и добрались до резидента. Знаешь, сколько их было? Около четырехсот!

— Ого! Даже не подозревал!

Я тоже был тогда в Лондоне и об операции узнал случайно…

Пражское интермеццо

«Приезжай сюда на каникулы, — писал мне школьный товарищ Фредди, — довольно корпеть тебе над книгами в своем Брно! У вас там, говорят, одни зубрилы, так ты настоящую студенческую жизнь и старую Прагу никогда не узнаешь!»

Время у меня было, карты я в руки не брал после самоубийства проигравшегося друга (только серб мог додуматься приехать в институт с браунингом!), поэтому и в деньгах нужды не испытывал.

В один прекрасный день я вышел из вокзала на Гибернской улице и направился со своим портфелем под мышкой мимо Пороховой башни к Вацлавской площади, где когда-то торговали лошадьми, а теперь был центр города.

Прага не была похожа на спокойный, сосредоточенно работающий Брно с его бесчисленными заводами, трубами, грохотом грузовиков и потоками рабочих, которые торопились с работы или на работу в самые неожиданные часы, с массой студентов, действительно чрезвычайно старательных — в карты играли больше иностранные стипендиаты. Тут в Праге гуляла необозримая толпа, говорившая на разных языках, на каждом углу продавались сувениры, открытки, горячие сосиски — шпикачки, магазины были переполнены товарами. Я чувствовал жизнерадостный дух большого, вечно молодого города.

Несколько шагов еще — и картина резко меняется: узкие улочки, переулки, снова площадь; я стою перед старой ратушей, рассматриваю годичные часы, в окошке которых появляются разные фигуры, а напротив — чудесный Тынский храм. Немного дальше, в средневековом гетто, вижу на еврейской ратуше другие часы, стрелки их двигаются в обратном направлении, как и еврейское письмо: справа налево. Рядом стоит глубоко ушедшая в землю готическая постройка без башен, с пятиугольным основанием — синагога Альтнойшул.

У широкой Влтавы я выбрался из лабиринта старых улиц и узнал Карлов мост с каменными апостолами по обеим его сторонам и большой позолоченный крест с еврейской надписью. Накануне я старательно проштудировал книги о Праге и вспомнил: перед каменным крестом когда-то плюнул еврей, и его община в наказание за это поставила золотой крест, написав на нем: «Святой, святой, святой!» За рекой над зеленью садов поднималась к Градчанам Малая Страна. В садах дворцы чешской знати, там и сям торчат острые шпили готических церквей. Я вернулся, отошел от моста и скоро поднялся на Королевские Винограды, где жил Фредди.