Вернон Кресс - Зекамерон XX века

• Название: Зекамерон XX века
• Автор: Вернон Кресс
• Издательство: Бизнес-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-900034-73-7

В этом романе читателю откроется объемная, наиболее полная и точная картина колымских и частично сибирских лагерей военных и первых послевоенных лет. Автор романа — просвещенный европеец, австриец, случайно попавший в гулаговский котел, не испытывая терзаний от утраты советских идеалов, чувствует себя в нем летописцем, объективным свидетелем. Не проходя мимо страданий, он, по натуре оптимист и романтик, старается поведать читателю не только то, как люди в лагере погибали, но и как они выживали. Не зря отмечает Кресс в своем повествовании «дух швейкиады» — светлые интонации юмора роднят «Зекамерон» с «Декамероном», и в то же время в перекличке этих двух названий звучит горчайший сарказм, напоминание о трагическом контрасте эпохи Ренессанса и жестокого XX века.

---

И вдруг — темнота! Аккумулятор опять отказал! В ушах звон, голова как пустая бочка, по которой колотят… Рывком открываю крышку аккумулятора, поправляю контакты, захлопываю. При слабом свете замечаю, что потерял направление, чуть не наскочил на боковую стену. Ноги подкашиваются — скорее назад! Если упаду здесь — задохнусь, никто не наткнется на меня до обеда: Бергер спустился в нижнюю штольню, там лопнул трос лебедки, а кроме него никто не знает, куда я пошел…

Я не выдерживаю, делаю вдох, газ душит меня, я упираюсь плечом в стену, еще шаг, другой, передо мной спасительное отверстие восстающего, но первый растрел в полуметре от кромки. Шагнуть — для нормального человека пустяк, я же чувствую, что нога парализована. Кашель разрывает грудь, боль невыносимая — я бросаюсь телом на растрел и вижу, как восстающий поворачивается вверх.

…В ушах тоненький протяжный писк, все нарастающий, постепенно переходящий в низкий гул. Я очнулся. Лежу мягко, в темноте… Голова вдруг стала легкой, шум на миг прекратился, потом опять нарастает. Что это такое? Где я уснул? Немного поташнивает, но я не чувствую тела — неужели был пьян?.. А почему такой мрак?

Медленно начинаю ощупывать себя — бушлат, брюки мокрые… Ага, я ведь на «Днепровском»! Поворачиваю голову, и вдруг адская боль возвращает меня к действительности. Я набрался газа и полетел вниз! Ищу на лбу головку фонаря, там все мокро, липко. Боль пронизывает меня так, что опять начинается тошнота… Ощупываю в темноте провод и нахожу наконец головку — она превратилась в блин, который, как я теперь понимаю, спас мне жизнь — самортизировал удар падения…

Как выбраться отсюда? Темно в этом лабиринте ходов, некоторые из них обрываются на много метров — полетишь, и второй раз навряд ли так обойдется… С трудом нащупываю рельсы и ползу по ним долго-долго… Мерцает слабый свет — устье штольни, резкий холодный воздух освежает меня. Я поднимаюсь на подкашивающиеся ноги и иду, шатаясь, вдоль стены к выходу, опираясь о трубу воздухопровода…

Яркое солнце, снег блестит, подо мною контора, компрессорная, дорога рудовоза — все на семьдесят метров ниже, и еще ниже — как на ладони — поселок, лагерь… Но солнце в самом зените. Неужели я пролежал около трех часов?.. Подо мной чернеют отверстия других штолен, но, как на грех, не вижу никого, даже на сортировке, где всегда болтается несколько человек — наверно, все обедают… Дорога вьется вниз, я ковыляю неверными шагами до первого поворота и пускаюсь, скользя, напрямую, падаю, ползу, качусь, поднимаюсь на ноги и опять лечу по крутому склону, по целику, по пояс в снегу… Повернувшись, замечаю около сортировки — теперь она выше меня — каких-то людей, они машут мне руками… Ярко светит солнце, снег блестит, но все равно холодно, только теперь обнаруживаю, что я без шапки и рукавиц…

Докатившись до площадки возле конторы — спускался я правильно, след тянется прямо, — подползаю к дверям. Вид у меня жуткий, я весь в крови и в снегу, руки и уши побелели, а сзади, как хвост, тащится провод от разбитого фонарика.

…Следующие часы и дни помню очень плохо. Запечатлелось только, что Юрка, здоровенный фельдшер, узнав обстоятельства моего падения — я пролетел около десяти метров! — сказал с уважением:

— Однако падать ты умеешь! — и так нажал на разбитую кость, что я с воплем подскочил.

Я никак не мог вспомнить имя Перуна, который пришел ко мне на следующий день. Но несмотря на пролом черепа, меня быстро перевели в барак— санчасть была переполнена, и врач считал, что мне, кроме покоя, ничего не нужно, и оказался прав. Месяца три сильно болела голова, отказывала память, особенно на имена. Но впоследствии это прошло, остался только синеватый шрам на темени и убеждение, что я везучий — в тот день в шахте погиб зек, упавший с меньшей высоты.

7

Допиваю в столовой жиденький чай, сую ложку в узкий карман, пришитый мною с внутренней стороны синего пиджака. Коротко прикидываю, что, если возьму вечером дополнительную кашу, завтра утром не хватит денег на лишнюю порцию. Вздыхаю: хожу вроде в придурках, а голоден, почти всегда готов еще пообедать, за исключением тех редких счастливых минут, когда получаю кое-что от маркшейдера. Тогда наедаюсь досыта, иной раз килограммовую банку мяса уничтожаю в один присест да еще чем-нибудь угощу ребят в конторе. Рацион у нас общий, и хотя бригадиры часто обедают с бригадой, а Антонян вообще мало ест, несмотря на то, что ему почти никто не носит, я привык ходить с полупустым желудком.

Мечтаю, как на воле буду есть много дней подряд сколько хочу, потом спать, валяться утром в постели, никто не будет обыскивать и сажать в карцер за перочинный нож, буду выходить из дома за полночь — все это строго карается в лагере. Если еще вернусь сюда после освобождения, обязательно залезу на высоченную сопку за обогатительной фабрикой — она манит меня уже больше трех лет, то белым склоном, то темно-зеленым травяным ковром. Но когда выйду? У меня ведь «до особого распоряжения»…

Нет Перуна, он в ночной смене. Пойду-ка в КВЧ. Если там нет никого, Галкин даст мне хорошую книгу (при посторонних поблажек от него не дождешься, он тогда официален и строг).

Библиотека находится напротив столовой, наискосок. Угол за стойкой под книжными шкафами — место Галкина — пустует, библиотекарь сидит за столом в середине комнаты. Перед ним длинный список, несколько умело нарисованных карикатур и чистый лист бумаги — очевидно, сочиняет стихи. За самым дальним столом о чем-то оживленно спорят Иван Головин и Николай Сесекин, оба заядлые механики.

В лагере Сесекин без конца что-нибудь увлеченно ремонтирует и налаживает. Недавно мы получили как премию за хорошее санитарное состояние лагеря (отделения Берлага между собой соревнуются, мы уже второй год на первом месте) новую звуковую киноустановку, и Сесекин закончил ее монтаж. Этого живого, энергичного блондина, веселого рассказчика и говоруна сперва у нас считали пустобрехом и никаких механизмов ему не доверяли. Однако руки у Сесекина золотые, он и в плену работал то киномехаником, то водителем, был даже лаборантом в гамбургском институте точной механики. Особенно гордится он знанием сложной немецкой грамматики и в разговорах со мной или Карлом аккуратно вставляет все артикли, произнося их с преувеличенным ударением. Сейчас он объясняет бывшему танкисту Головину поворотный механизм башни на «тигре», чертит что-то на клочке бумаги, то и дело обращаясь за поддержкой к Карлу, который поставил в середине комнаты свой мольберт и копирует «Бурлаков» Репина для кого-то из лагерного начальства. Это обычное для него занятие — начальники, хотя ничего за картины не платят, зато не мешают халтурить для тех, кто приносит хорошие гонорары.

Карл рассказывает о своей экспедиции на Ближний Восток — одновременно с продвижением Роммеля к Тобруку немцы забросили в Саудовскую Аравию группу знатоков арабского языка вербовать недовольных британцами шейхов, и Карл принимал участие в этой сомнительной операции, которая закончилась бегством эмиссаров, когда англичане пронюхали о них.

Библиотекарь вдруг ударяет кулаком по столу, отстраняя свои бумаги. Карл подходит, угощает Галкина «Беломором».

— Не пишется сегодня — и баста! Завтра надо выпустить листок, Спирин (начальник КВЧ) дал список, требует стихи на симулянтов. Он меня утром съест! Сделай еще пару карикатур. Карл, я подпишу в прозе!

— Но я ведь нарисовал, сколько можно еще? И так все на меня косятся. Смотри, ты плохо кончишь! Когда-нибудь тебя отлупят!

— Ерунда, голодранцев я не боюсь! К тому же в моих руках почта! — отвечает Галкин.

И верно, некоторые зеки, которых Галкин устроил на хорошей работе, защищают его, например, Игорь Суринов, маленький боксер.

В библиотеку входит грузный рыжий человек в «вольном» костюме — наш новый киномеханик, бесконвойный малосрочник из уголовников. В основном его заботы сводятся к доставке картин, которые обычно крутят Сесекин и Головин.

— Напиши, Карл, объявление, сегодня привезут «Тигр Акбар», говорят, немецкий боевик. Там Гарри Пиль играет.

Карл в восторге, он быстро пишет объявление, Шантай его вывешивает возле столовой, где показывают кино. Имя знаменитого трюкача молниеносно разлетается по лагерю.

В девять часов столовая битком набита, идут оживленные разговоры. Собрались не только завсегдатаи кино, но и вся «Прибалтика» — эти-то знают Гарри Пиля и ждут свидания с героем своей юности. Но проходят полчаса, час, полтора, два — нет ни механика, который поджидает машину с картиной на внешнем оперпосту поселка, ни, конечно, самого фильма.

Скоро полночь, в зоне давно был отбой, а мы сидим в столовой, ждем встречи с Европой. Надзиратели, которые тоже пришли посмотреть, начинают нас выгонять — фильма, видно, не будет, многие зеки расходятся.