Свен Андерс Хедин - В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах

• Название: В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
• Автор: Свен Андерс Хедин
• Издательство: Ломоносовъ
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-91678-037-6

Свен Андерс Хедин (Гедин) (1865–1952) — знаменитый шведский путешественник, географ, журналист, писатель, график, общественный деятель, самый известный швед, о чьем существовании забыли после Второй мировой войны. Совершил ряд выдающихся экспедиций в Тибет, Китай и Среднюю Азию, первым описал многие исторические памятники и ландшафты, устранил на карте мира десятки «белых пятен» и вообще был первым европейцем в этих местах. Среди исследователей Азии его имя стоит рядом с именем Николая Пржевальского.

Книга рассказывает о полном опасностей и приключений путешествии Свена Хедина в 1893–1897 гг. по Памиру, Тибетскому нагорью и среднеазиатским пустыням.

---

Мои обеды становились все проще; я довольствовался чаем, хлебом и консервами. Люди пили чай, ели хлеб и тал-кан. Насчет топлива было туговато; небольшой запас, взятый в дорогу, истощился, и приходилось жертвовать некоторыми менее нужными деревянными ящиками.

Вечером составили совещание. Все оказались того мнения, что до Хотан-дарьи самое большее три дня пути; кроме того, мы надеялись, что еще раньше попадем в полосу леса. В палатке моей жужжали два комара; занесли ли мы их сами, или их принесло ветром из близко лежащего леса?

26 апреля. Пока люди были заняты приготовлениями к выступлению, я на восходе солнца отправился пешком один к востоку, чтобы наметить дорогу. С тех пор я и продолжал весь путь до Хотан-дарьи пешком, так что не мог более измерять расстояния шагами верблюда, как делал вначале. Теперь я считал число собственных шагов, и это занятие приковывало мое внимание не меньше. К тому же я смотрел на каждые пройденные 100 шагов как на своего рода победу, и каждая пройденная тысяча шагов подкрепляла во мне надежду на спасение.

С компасом и биноклем в руках я торопливо шагал прямо на восток, так как в этом направлении, скорее всего, можно было ожидать встретить реку. Скоро лагерь и верблюды исчезли за вершинами дюн. Одна муха, на которую я взирал с необычной благосклонностью, составляла мне компанию. Не будь ее, я был бы окончательно одинок среди этой могильной тишины, этого желтого моря с песчаными волнами-барханами, очертания которых сглаживались и редели по направлению к востоку. Более торжественного безмолвия и мира не могло царить даже в воскресный день на кладбище; для полного сходства с последним здесь недоставало только крестов.

Около полудня я был готов упасть от усталости и жажды; солнце жгло, как раскаленная печь. Я не в силах был идти дальше, но тут муха взлетела кверху с таким веселым жужжаньем, что я воспрянул духом. «Попытайся пройти еще конец! — шептал мне внутренний голос. — Доберись хоть до ближайшей вершины, пройди еще хоть тысячу шагов! Ты все-таки будешь ближе к Хотан-дарье!»

Я прошел еще тысячу шагов и упал на вершине бархана. Хорошо было отдохнуть, тем более что на вершине бархана было прохладнее от ветра. Я впал в дремоту и забыл все злополучие нашего положения. Мне грезилось, что я отдыхаю на сочной лужайке в тени густолиственного серебристого тополя, листочки которого колеблются от легкого ветерка. Я слышал журчанье и плеск волн о берега; волны подкатывались к самым корням дерева; в ветвях его пела птица…

Это был чудный сон. Я бы хотел наслаждаться им подольше, он уносил меня далеко, далеко… Но глухой звон караванных колокольчиков разом пробудил меня к ужасной действительности. Я приподнялся и сел. Голова моя была словно налита свинцом, глаза слепило от горячего блеска желтого песку.

Верблюды подходили неровной заплетающейся поступью; глаза их были тусклы, взгляд покорно-равнодушен; они, казалось, уже и не помышляли больше о подножном корме; дышали они тяжело, и запах дыханья их был еще неприятнее обыкновенного. Пришло всего шесть верблюдов с Ислам-баем и Касимом; остальные двое людей остались с Бабой и Чонкарой, у которых ноги отказались служить еще в самом начале пути. Магомет-шах и Джол-чи должны были прийти на место стоянки после, глядя по тому, как позволит состояние больных верблюдов.

Теперь характер местности снова изменился. Между барханами там и сям пролегали плоские, ровные участки, покрытые мелким подвижным материалом, настоящей пылью, в которой ноги наши тонули, как в трясине, почему и приходилось тщательно избегать таких мест. Между двумя барханами мы наткнулись на крайне неожиданную находку: остатки скелета осла или, как полагали люди, дикой лошади. Сохранились только кости ног, белые, как снег, и настолько хрупкие, что рассыпались в прах при малейшем прикосновении. Копыта, сохранившиеся лучше всего, были слишком велики, чтобы принадлежать ослу, и слишком малы для обыкновенной лошади.

Зачем попало это животное в пустыню и как давно лежит оно здесь? Песок пустыни не давал на эти вопросы ответа. Пожалуй, скелет этот лежал тут тысячи лет, так как впоследствии я убедился, что мелкий сухой песок обладает несомненным свойством сохранять органические тела. Таким образом, нет ничего невероятного в том, что скелет этот был погребен под песком в течение веков и обнажен, вследствие передвижения барханов, только недавно.

Все изнемогали от усталости и жажды, а мы прошли еще только два с половиной километра. Привал сделали на небольшой твердой глинистой площадке. И здесь мы нашли диковинки: белые, хрупкие раковинки маленьких улиток, несколько мелких галек, из которых некоторые представлялись округленными и как бы полированными водой, кремней, обломок большой двустворчатой раковины и множество трубочек извести, подобных известковым осадкам, образующимся вокруг стебельков камыша.

Магомет-шах и Джолчи добрели до лагеря только в сумерки, усталые, истомившиеся от жажды, опираясь на посохи. Верблюдов они бросили на произвол судьбы, так как те отказались идти. Оживленные ночной прохладой животные, однако, дотащились до лагеря около полуночи.

В лагере в этот вечер царило необычайное оживление: в бинокль мы открыли, что к востоку барханы становятся все ниже; кроме того, около самого лагеря они имели уже только 10–15 метров высоты. Мы могли, следовательно, надеяться, что завтра, может быть, даже разобьем лагерь в лесах Хотан-дарьи! Эта радостная мысль оживила всех.

Моей палатки больше не разбивали. Нам надо было беречь свои силы. Все спали под открытым небом. Джолчи продолжал сторониться других и говорил, только когда к нему обращались с прямым вопросом. Вид у него был ехидный, и на душе становилось легче, когда он не попадался на глаза.

Чаще всего в течение дня слышалось слово «яман» (худо). Но иногда давал себя знать и юмор — юмор приговоренного к повешению, как говорится на Севере. Так, например, когда мы проходили по кремням, кто-то из людей советовал другим поискать золота. И вообще, как бы ни приходилось худо днем, все подбадривались, когда предстояло сделать привал: ночь с ее прохладой и отдыхом от трудов и разбитых надежд дня всегда была желанным другом, печалиться же о завтрашнем дне мало было толку.

Около шести часов вечера мне вдруг пришло в голову — не попробовать ли все-таки вырыть колодец? Ислам-бай и Касим изъявили живое сочувствие моему плану, и, пока первый готовил мне обед, второй немедленно взялся за дело. Он засучил рукава, поплевал на руки и принялся рыть кетменем, сартским заступом, сухую, скрипевшую под ударами глину, распевая песню.

Когда к нам присоединились и остальные двое людей, все трое стали рыть по очереди. Джолчи на мое обращение к нему презрительно рассмеялся и ответил, что, конечно, вода там внизу есть, но только на глубине 30 кулачей (саженей). Его, однако, пристыдили, и он принялся работать с тем большим рвением, что смешанная с песком глина стала на глубине одного метра сыроватой.

Это открытие оживило нас всех. Я наскоро проглотил свой обед и поспешил с Ислам-баем к колодцу. Теперь мы стали работать все пятеро. Касим рыл так, что заступ визжал. Скоро землекоп скрылся в яме с головой, и ему стало неудобно выбрасывать песок на поверхность. Привязали веревку к ручке ведра и спустили ведро в яму. Один из остальных подымал и опоражнивал ведро по мере надобности. По краям колодца образовался понемногу высокий вал из вырытого материала, и я старался разгрести его по поверхности, чтобы расчистить место пошире.

Песок, хотя и медленно, становился все сырее. Джолчи полагал, однако, что до воды было еще далеко. На глубине 2 метров вырытый материал оказывался уже настолько сырым, что из него можно было лепить колобки, и руки от прикосновения к нему становились влажными. Как приятно было прижаться к нему пылающим лбом!

Так прошло часа два. Люди устали. Пот катился по их обнаженным спинам. Они все чаще и чаще делали передышки и утоляли жажду глотком воды. В этот вечер мы пили, не мучась угрызениями совести, в надежде на колодец, который должен был пополнить наши пустые резервуары.

Тем временем стемнело; в стенах колодца сделали углубления, и в них вставили огарки свечей. Инстинкт привлек всех животных к краям колодца. Верблюды вытягивали шеи, чуя влажность песку, на котором распростерся Джол-даш. Время от времени подходили наведаться и куры.

С отчаянным напряжением продолжали мы работать — ради спасения нашей жизни. Надежда на спасение придавала нам силы. Мы не хотели сдаваться и готовы были, коли на то пошло, оставаться здесь и рыть весь следующий день.

Мы как раз говорили об этом, стоя вокруг зияющей ямы и глядя на Касима, который был на дне ее; его обнаженная до пояса фигура, слабо освещаемая светом огарков, принимала какие-то фантастические очертания. Вдруг он внезапно перестал рыть, выпустил заступ из рук с каким-то сдавленным криком и словно окаменел. «Что такое? что случилось?» — с изумлением спрашивали мы все. «Курук-кум!» («Сухой песок!») — раздался голос, как будто выходивший из могилы. Несколько ударов заступом убедили нас в том, что песок действительно вдруг стал сухим, как трут. Предательская влажность объяснялась, может быть, ливнем или растаявшим тут зимой снежным сугробом.