Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

• Название: 5/4 накануне тишины
• Автор: Вера Галактионова
• Жанр: Современная проза

Роман выходил в журнале «Москва» в сокращённой, журнальной версии. В полном варианте публикуется впервые.

---

разве не рай?…

Но дома, оставшись один, он бы включал музыку на полную громкость! Тайно бы — и с наслажденьем — ходил! И — ел — бы — сам — и — много!..

Ходил бы, приплясывал, смеялся над всеми — и ел!!!

Он весело танцевал бы в одиночестве перед зеркалом…

Делал бы упражнения с гирями, укрепляющие бицепсы, трицепсы…

И, может быть, к нему, паралитику,

прибегала бы тайно одна,

какая-нибудь,

с портфельчиком,

после занятий…

Или, может быть, даже — целых две… Потому как…

— без — тайного — блуда — нет — мужского — счастья — нет — нет — нет — а —

двойное счастье лучше одинарного.

И ведь, что примечательно,

— ровно — в — два — раза!..

377

Но мерзкий запах мертвечины обдал Цахилганова.

Это Чак, любимец Чак, помесь дога и дворняжки,

опять убегал от него по цветущему лугу

стремительной трусцой,

воровато оглядываясь.

Принюхиваясь, пёс бежал неуклонно на запах падали. И никакая сила не могла отвлечь его от этой запретной, невыносимо желанной собачьей цели.

О, как же он катался, как извивался в смердящей слизи…

— Чак! Ты с ума сошёл. Ффу. Фу! — кипятился Цахилганов.

И кричал Чаку издали, и размахивал над головой ошейником угрожающе:

— Дурак! Это же Любе мыть потом тебя в ванной. Кретин… Собачий кретин…

Цахилганов подбирал на пустыре обрывки пожелтевших газет, сердито отирал жидкую дрянь с дрожащих боков Чака…

С дрожащих сладострастно боков…

— Придурок…

Но какими виноватыми глазами смотрел на него умный Чак —

пёс кротко вертел хвостом, извиняясь…

378

И снова пёс был чист, послушен, понятлив. Долгое время. Пока нюх его не улавливал на лугу запах тлена,

запах разлагающейся плоти — запах смерти.

Тогда повод ошейника удержать было уже невозможно:

— Чак! Дурило… Куда? Назад!.. Я кому сказал?!.

И Люба опять всплёскивала руками:

— Где же ты так вывозился, бедный! Как тебя отмыть?

— Это он — бедный? А не ты? Пошёл вон от меня, Чак! Фу! Грязный… Иди от меня туда,

— где — Любовь —

там тебя отмоют…

Но ругающийся Цахилганов понимал, понимал пса. И улыбался ему, уже вымытому, умилённо. И знал. Почему-то знал хорошо,

что рассказывать Любе об этой запретной страсти Чака

нельзя.

Да. Это была только их с Чаком, общая, тайна,

совместная…

379

Как вдруг всё переменилось. И он увидел на миг себя, того, прежнего, с очень большого расстоянья — отсюда, из реанимационной палаты, в которой сильно сквозило. И тот, прежний, прошлый, тридцатилетний он, уже — чуждый ему, вызвал в нём теперь недоумение и досаду.

Цахилганов с брезгливостью понюхал свои руки. Запах падали — сладкий, приторный запах тлена — только почудился ему? Почудился,

— тянет — тянет — откуда-то — падалью —

или же… Но — нет: деньги не пахнут.

И его фирма «Чак» успешно гонит порнуху,

и способна нагнать её — тучами,

на всё бездумно балдеющее,

похотливое человечество.

Оно готово платить Цахилганову деньги,

за новые и новые возможности поваляться в тлене,

оно — норовящее утонуть в сладострастии,

чтобы забыться,

— чтобы — отключиться — от — жизни —

будет за это платить…

— Смерть — это же падаль, — быстро проговорил чей-то боязливый, давний, девичий голос.

— Люба? — обрадовался он воспоминанию. — Да. А падаль — это смерть,

сладкая, приторная, смердящая смерть!

380

Но что-то снова происходило с пространством. Оно ощутимо уплотнялось в палате реанимации и вот-вот, казалось, должно было дойти до стадии персонификации — кого бы то ни было.

Магнитная буря, утихшая не так давно, опять обрушивалась, вопреки прогнозам земного магнетизма,

на бедное человеческое сознание

и вовлекала разум в свои, вселенские, вибрации…

Цахилганов выругался, ощущая знакомое стягивание мышц вдоль позвоночника, и стал ждать, когда проявится перед ним некто — он сам ли, всё равно в каком возрастном обличье, или воющий Патрикеич,

озабоченный тайной биогеокосмической, уцелевшей будто бы где-то, единственной лаборатории.

Но только покойный Чак махал хвостом перед мысленным взором Цахилганова и собирался бежать куда-то. Покойный Чак звал за собой Цахилганова, должно быть — на луг. На цветущий жёлтый луг в солнечных сияющих одуванчиках.

— Чак, милый, умница! Иди ко мне! Видишь, с Любой что… Да, Чак. Такие вот наступили теперь без тебя времена. Иди сюда! Я слишком давно тебя не видел! Ужасно давно. А, ты пришёл. Хороший мой…

Чак с сожаленьем оглянулся в ту сторону, куда только что увлекал Цахилганова,

— к — омерзительной — жиже — в — чертополохе —

и прижал уши. Наклонив голову, Чак всё же двинулся к хозяину. И упал на передние лапы, подползая… Цахилганов тянул к нему руку…

— Чак! Умница!.. — тосковал он по давней своей собаке.

— Привет-буфет, — проиграл над ним весёлый, легкомысленный саксофон. — Чего ты там, на полу, потерял?

381

Цахилганов вздрогнул — и вскочил.

— Сидишь, значит, сиднем, как паралитик? — проговорила из полуоткрытой двери приветливая Сашкина голова в низкой врачебной шапочке и просияла единственным, передним, зубом. — Ты не окочурился ещё тут, Цахилганчик?.. А я к Барыбе. На обратном пути загляну!..Кстати, чем это ты занимался сейчас? Тараканов на полу, что ли, вслух ловил? И как — сбегаются они на твои уго-воры?

— Воры?…Ты о чём?

Прозектор Сашка Самохвалов покрутил пальцем у виска, ещё раз беззаботно улыбнулся однозубым ртом —

и исчез.

А в ушах Цахилганова всё звучало, повторяясь многократно:

— …воры. Воры! Воры!!!

Ворующие — что?

Но тут же сдавленный визг молодой медсестры донёсся из коридора. Потом — невинный смех Сашки. И разудалая фраза его:

— Эх, нет ничего в жизни слаще губ Людки!!!

— …уб Людки… — машинально повторил присмиревший Цахилганов в палате.

Он втянул голову в плечи, раскачиваясь на табурете. Обрывки чьих-то фраз раздражали слух, словно добивали Цахилганова нарочно.

— Ублюдки. Мы. Ублюдки,

…пос-ле-революць-онные.

382

М-да, припечатала тогда их, троих, бывшая заключённая Ксенья Петровна Барыбина. И больнее всех — сына.

С Сашки-то Самохвалова всё слетело как с гуся вода.

А вот для юного Цахилганова это повлекло весьма странные последствия.

Наплакавшаяся в тот злополучный день мать его, пришедшая от Ксеньи Петровны, не могла ничего рассказать отцу, потому как был он в длительной командировке: Константина Константиныча срочно вызвали к Суслову. Должно быть, там полковник Цахилганов переволновался. И сразу же оказался на длительном лечении в подмосковном Голицыне –

в замечательном профильном госпитале, на берегу тихого пруда с деревянным мостом.

Но история с Марьяной взбудоражила весь Караган, она неминуемо должна была докатиться до Цахилганова-старшего рано или поздно. Анонимная жалоба каких-то девиц, не принятая в местную печать, ходила, однако, по рукам среди населения:

о прошлых балах поговаривали…

И Цахилганов-младший чутко сторожил день отцовского приезда —

это знает всякий умный подлец: опередивший другого в подаче информации выигрывает всегда!

383

Временно ночующий теперь не в квартире номер тринадцать, а в родительской,

— готовить — работу — по — квантовой — физике — следовало — без — помех —

он увидел однажды поутру чёрный кожаный небольшой чемодан в прихожей. На кухонном столе лежали два огромных шишкастых пакета с зёрнами кофе марагоджип. Отец был дома…

И женатый студент Цахилганов, постригшийся накануне очень коротко,

— то — есть — максимально — благонадёжно —

принялся похаживать мимо двери отцовского кабинета, откуда голоса родителей доносились слабо,

словно сквозь толщу воды.

— …Тут на нас налетела было одна девица, но об этом потом, — говорила Анна Николаевна за двустворчатой дверью особым, воркующим, голосом. — Прости, я тебя перебила. Продолжай! Продолжай… Так, бессовестная развратница одна! Отстающая студентка… Я слушаю.

Константин же Константиныч в то самое время глуховато извещал, что генеральское звание ему теперь уж точно не светит — повышение не состоялось. При разговоре скрипели дверцы шифоньера, постукивали ящики стола, шуршала разрываемая бумага.