Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

• Название: Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
• Автор: Катрин Панколь
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-086282-5

На Жозефину наседает издатель, требуя от нее новую книгу. Но ей не до творчества: младшая дочь только что завела первый взрослый роман, старшая превращается в копию своей интриганки-бабушки; расположения Жозефины добивается красавец Филипп (но не так-то просто принять ухаживания мужа своей умершей сестры!), а лучшая подруга пребывает в депрессии и постоянно требует внимания и утешения.

Однажды утром Жозефина находит на помойке чей-то дневник. Она и подумать не могла, что именно в нем найдет утраченное вдохновение и вкус к жизни…

---

— Еще он ходит играть на фортепиано в какую-то лавку древностей, после обеда работает в булочной, зарабатывает. В общем, — прибавила она мрачно, — он счастлив и всем доволен.

Гортензии вспомнилась фраза из Бальзака, которую им часто в шутку повторяла мать: «Вот оно что», — сказал граф. Завидев, что жене грустно, он повеселел».

— А обо мне он что-нибудь пишет, спрашивает?

— Нет.

— Наверняка спит с этой сине-зеленой. Но это ничего. Это потому, что меня нет рядом.

Таково было негласное правило. Они никогда не договаривались, когда увидятся и увидятся ли вообще. Один никогда не говорил другому, что тот ему дорог, что больше всего на свете хочется взять его лицо в ладони и поцеловать крепко-крепко, до боли. Из гордости. Обоим было не занимать упрямства. Всякий раз они прощались с деланой непринужденностью, мол, если завтра не увидимся, то и ладно. Но оба знали… Оба знали.

Так что Гортезия была уверена, что девица с сине-зеленой челкой — так, ерунда.

Мимо прошел низенький, сутулый мужичок с доской на спине: реклама крема от геморроя. Гортензия толкнула Ширли локтем, но та даже не улыбнулась. Она, казалось, оцепенела от горя. Это непонятное горе замуровало ее в серых стенах, и она даже не видела человечка, который тащил на спине огромную доску с рекламой средства от геморроя. Гортензии ужасно захотелось уйти. Завязки розовых сандалий немилосердно натирали лодыжки — зря она разгуливала в них весь день по асфальту. Она поболтала ногами, чтобы унять боль.

— Мама мне рассказала, что Гэри застал у тебя Оливера…

— Оливер — это была последняя капля. А так Гэри уже давно на меня наплевать. Он отдаляется — это невыносимо!

— Да уж, вид у тебя невеселый.

— Я как Ариадна в лабиринте. Только нити нет.

— За нить у тебя был Гэри?

— Ну да.

Ширли вздохнула и втянула длинную желтую макаронину.

— Неосторожно иметь только одну нитку в жизни, — назидательно сказала Гортензия. — Тогда, конечно, упустишь ее — и шляйся по лабиринту до второго пришествия.

— Именно этим я и занимаюсь. Кстати, что там с ней в итоге случилось, с Ариадной?

— «Погибла на брегах, где он тебя оставил», если не ошибаюсь.

— Вот это мне и светит.

Гортензии никогда не приходилось видеть Ширли в таком состоянии: под глазами темные круги, тусклый цвет лица, волосы немытые и свисают сосульками.

— Я как овдовела, Гортензия, потеряв сына.

— Да что он у тебя — за мужа был?

— Мы так хорошо жили вместе…

— Хорошо-то хорошо, но это ненормально. Лучше бы кувыркалась дальше с Оливером. Тебе это только на пользу. Вести половую жизнь, знаешь ли, уголовно ненаказуемо.

— Ох, Оливер… — Ширли снова со свистом втянула макаронину и пожала плечами. — Оливер — это отдельная проблема.

— У тебя куда ни кинь, везде проблемы!.. А вот Гэри говорил, что Оливер, наоборот, вполне пристойный мужик.

— Да я знаю. Просто…

Ширли снова вздохнула и втянула еще одну макаронину.

Гортензии хотелось ухватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.

— Ты так и будешь есть лапшу по одной?

— Я хочу понять в себе кое-что, в чем секрет…

— Что с тобой не так?

Ширли не отвечала.

— Я хочу понять, в чем секрет, — упрямо повторила она.

— Сделай что-нибудь с волосами, а то совсем уныло выглядят.

— Да если бы только волосы…

— Слушай, Ширли, возьми себя в руки! Черт знает что, ты и меня вгоняешь в тоску!

— Мне больше ничего не хочется…

— Ну так прыгай в Темзу!

— Представь себе, я об этом подумываю.

— Ну ладно, я пойду. Пока! Не люблю вариться в чужой хандре. К тому же, говорят, это заразно.

Ширли, казалось, едва расслышала. Она совершенно заплутала по своему лабиринту с тарелкой лапши в руках. Гортензия поднялась, положила на столик три фунта и отбыла. Ширли осталась сидеть на террасе, ковыряясь вилкой в тарелке.

Она смотрела Гортензии вслед: высокая, стройная, идет в своих розовых сандалиях плавной, покачивающейся походкой. Размахивает сумочкой, чтобы не подпустить какого-то нахала, — тот явно собирался подойти. Вдруг на плечи Гортензии легла рука Гэри. Его темная шевелюра склонилась к ее кудрям. Они зашагали прочь, голова к голове. Ширли вспомнилась кухонька в Курбевуа: она печет шоколадный пирог, а Гэри и Гортензия, еще совсем дети, забегают на кухню и облизывают миски и ложки. На окнах там висели короткие белые занавески, перетянутые в талии, стекла запотевали, в воздухе витал сладкий, теплый аромат сдобы, а по радио играли сонаты Моцарта. Они усаживались за стол бок о бок, — сколько им тогда было, лет по десять? Они приходили из школы, садились на кухне, Ширли повязывала им вокруг шеи полотенце и вручала каждому по миске с шоколадными разводами. В дело шли и язык, и пальцы, и кулаки, они перемазывались по уши… Ширли расплакалась. Горячие слезы текли по щекам, капали в китайскую лапшу, — слезы с горьким привкусом прошлого.

У Бекки и Филиппа завелось странное, но очень приятное обыкновение. Иногда вечерами она ждала его на кухне. Филипп входил, ерошил волосы и спрашивал:

— Что готовим сегодня?

Бекка сказала Анни, что теперь ужином она будет ведать сама. А у Анни будет время отдохнуть после обеда или повышивать салфеточки под тарелки, разноцветные, на однотонной скатерти очень красиво. Анни согласно кивала: ей и самой не очень-то хотелось вечером готовить. У нее отекали ноги, и она часто сидела, положив их на табуретку.

Бекка сама ходила в магазин или на рынок и раскладывала на столе овощи, мясо, рыбу, сыр, соленые огурцы, клубнику, черешню. Она составляла меню по кулинарной книге. Перебирала в голове самые причудливые варианты. Курица с клубникой? Кролик с брюквой? Морской язык с карамельно-шоколадной подливкой? А что такого? Грустно, когда в жизни день за днем одно и то же. А всего-то поменять пару вещей — и она снова улыбнется. В замке поворачивался ключ. Филипп кричал из прихожей: «Привет!» — расшнуровывал ботинки, снимал пиджак и галстук и облачался в старый свитер, который не жалко заляпать, и длинный фартук.

Он чистил и резал овощи, мыл, вынимал семечки, скреб, шинковал, мелко рубил, фаршировал, шпиговал, потрошил, ощипывал, ошпаривал, тушил, запекал, обмазывал, обдавал запекшуюся корочку уксусом, уваривал, сбивал, посыпал… И говорил.

Обо всем подряд. Иногда о себе. Бекка слушала, одновременно присматривая за продуктами и поглядывая в кулинарную книгу.

Они стряпали, и заправляла всем Бекка.

Филиппу вспоминалось детство. Просторная нормандская кухня, начищенные до блеска медные котлы, кастрюли на стене, старый кафель, на окнах — связки чеснока и лука, занавески в синюю и белую клетку… У него не было ни братьев, ни сестер. Он не отходил от кухарки Марселины. Она готовила и делала разную работу по дому.

Бекка доставала кухонные принадлежности, выставляла на стол муку, яйца, масло, петрушку, кабачки, баклажаны, острый перец, откупоривала бутылку растительного масла и заявляла, что готовить, в сущности, очень просто — это, мол, только французы устраивают из этого бог знает что. Филипп возражал: ни в одном другом языке не найти такого богатого кулинарного словаря, это настоящая лексическая ода кулинарному искусству, да-да, любезнейшая Бекка!..

— Та-та-та, — отвечала она, — брюква, вот вам и вся ода!

— А соус аврора? А грибиш? А равигот? А ремулад? А велюте? А эскабеш?..

Он мог бы еще долго перечислять, но Бекка в ответ бросала: «Кулебяка!» — и Филиппу крыть было нечем. В кулебяках он ничего не смыслил. Бекка торжествовала.

Она осваивала французскую гастрономическую премудрость по кулинарной книге. Припускала масло, запекала в масле чеснок и училась разговаривать с Филиппом.

С каждым днем они становились чуть ближе, чуть роднее друг другу. Каждый день носил имя того или иного блюда. Бекка записывала их на грифельной доске на кухне. Получалось как считалочка.

Она рассказывала ему про своего умершего возлюбленного. О том, что он приходит к ней по ночам, когда все спят, как он утверждает, чтобы никого не потревожить. «Дубина ты стоеросовая», — сердилась она.

— Да не может быть, чтобы вы так ему и говорили, Бекка, — не верил Филипп. — Вы же его любите!

— Конечно, и любила, и до сих пор люблю, — отвечала она, прикусив палец. — Но кто ж его увидит ночью, кроме меня? Как миссис Муир и призрак…

— Я тоже для женщины, которую люблю, вроде призрака.

— Кто же вас заставляет разгуливать в белых одеждах? Кстати, как насчет запеканки из цветной капусты? Под соусом бешамель. Белые овощи, белый соус, молоко и творог: как вам?

Филипп кивнул, и они принялись за дело, не прерывая разговора.

— В один прекрасный день я все-таки поеду к ней в Париж. Я просто жду, пока она сама позвонит и скажет, что со всякими блужданиями у нее покончено.