Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

2

В глазах новейших исследователей нашей литературы свидетельство о рождении, выданное в Задунайском крае, является отличным рекомендательным письмом. Тому, кто оттуда родом, вследствие какого-то странного, до сих пор не объясненного заблуждения заранее, так сказать, за глаза, приписываются образованность и просвещенная душевная уравновешенность, разумная умеренность, благодушие и прозорливость латино-католического духа — словом, все то, чем блещет Запад, сиянием которого залита эта часть нашей страны по той простой причине, что солнце в Венгрии заходит за горизонт позже всего здесь.

До поры до времени я глазом не моргнув присваивал незаслуженные дары. Согласно кивая головой, принимал похвалы в адрес задунайских городов — хранителей и форпостов западной цивилизации. И вдруг однажды был потрясен сознанием собственной вины, почувствовал себя укрывателем краденого, когда меня похлопывали по плечу: ведь я не знал ни одного задунайского города. До десятилетнего возраста я был в городе лишь один-единственный раз, в Сексарде, в больнице, куда привез в глазу железную крупинку, которую дома, в пусте, тщетно пыталась извлечь с помощью вязального крючка, лопуха и всевозможных мазей тетя Варга, местный врачеватель и культуртрегер в пусте.

Предоставим другим воспевать цитадели латино-католического духа и рассудочной философии — города, в которых благодушные горожане играют на виолончелях, а также господские усадьбы, хозяева которых, сидя на веранде, записывают на задней обложке Горация ежегодные отработки на барщине, — в местах, о которых я повествую, и за два дня пешего пути не встретишь ни одного города. Это обширный, ветреный, пустынный край, совсем как Лебедия[53].

Провинциал, начавший рассказывать о родине, рано или поздно доберется до родных мест, до «родины в узком смысле слова» — до своей деревни, своего двора, а оттуда через кухню до комнаты с двумя окнами, в которой от матери усвоил родную речь. По существу, он подсознательно возвращается к истокам слова, вновь ощущая то первобытное время, когда слова «родина» и «дом» обозначали одно и то же. Моя родина — это окрестность родного дома, которая по мере моего роста все расширялась, как раздвигался видимый мною горизонт, захватывая все большее пространство, подобно кругам от брошенного в воду камня; можно покорить целые миры, достигнуть звезд, в то время как старый дом давным-давно канул в вечность.

Думая о родных местах, я тоже вспоминаю маленький домик в провинции. Только он один и запомнился мне — две комнатки и между ними кухня с земляным полом. А двор этого дома — насколько хватает глаз. Когда я впервые в жизни неуверенными шагами перебрался через сбитый порог, передо мной распростерся бесконечный мир. Дом стоял на пригорке, а внизу, в долине, обычный для пусты, всюду такой одинаковый пейзаж: справа — дома ключника, приказчика, старшого каменщика, каретника вместо с кузницей и мастерской; слева — в три-четыре ряда длинные строения для батраков, среди вековых деревьев — замок и дом управляющего, напротив — большой сарай для повозок в стиле ампир, затем на небольшом возвышении — амбар и воловня. А вокруг бесконечные поля с выбеленными пятнами далеких деревень.

Коренные жители пуст мечтательно поглядывали на эти деревни: в которой-то и когда удастся кому-то из них бросить якорь после долгих скитаний, что длятся вот уже целое тысячелетие. Пусту каждый считал лишь временным местом жительства. Если кому удавалось урвать хоть крошечный клочок земли на краю какой-нибудь деревни, тот уже выдавал себя за ее жителя.

Быть жителем пусты считалось несколько зазорным: это означало безземельность, бездомность, безродность, как оно, собственно, и было на самом деле.

У кого уж нигде не было почвы под ногами, тот прибивался к какой-нибудь деревне по месту жительства или месту могилы отца или деда. Для привязанности к какому-либо одному определенному месту у пустайцев не было, да и не могло быть никакой почвы. Хозяева поместий, владевшие обычно несколькими пустами, в конце года, а то и среди года могли перемещать работников по своему усмотрению с места на место. Кто служил, например, семье Эстерхази, мог, пока был в милости у господ, считать своим домом пусту в комитате Толна либо в комитатах Шопрон или Шомодь — всюду, где были имения Эстерхази. У жителя пусты, если хотели узнать, откуда он, спрашивали, не где он живет и тем более не где он родился, а у кого он служит. Наша семья служила главным образом у Аппони, потом у Зичи, Вурмов, Штрассеров, Кёнигов и их родственников, поскольку землевладельцы-родственники охотно менялись работниками: толкового коровника обменивали на статного кучера для выездов или ловкого коновала, а иной раз работников даже дарили, что в глазах последних считалось как поощрение. Так вот и мы кочевали с места на место, иногда со всем своим скарбом, разборными закутами, курами и коровой; иной раз отправлялись в путь, чтобы только навестить родичей, тетку или свояченицу, которые после пяти-шести лет совместной жизни вдруг оторвались от нас. Иногда приходилось ехать целую ночь да еще полдня. Но всегда мы ехали на какую-нибудь пусту и всюду чувствовали себя как дома. Дом, в котором я родился, не принадлежал моему отцу, но в родном краю я получил бесподобное наследство: половину комитата я могу считать своим.

Там, где к струящейся из Балатона речке Шио присоединяется с севера другая — Шарвиз, но они не сливаются, а на протяжении целого комитата текут рядом в двух-трех километрах друг от друга, почти рука об руку, кокетливо переглядываясь, словно увлеченные мечтой влюбленные, — там я у себя дома, это мой мир. У двух рек одна долина, огромная, плодородная, широкая, можно сказать, двуспальное семейное ложе. По обеим сторонам красуются неглубокие долы и пологие холмы — панорама, словно написанная кистью на стене тоже мирного и гостеприимного жилища. Выше Шаррет, ниже Шаркёз — названия почти всех деревень здесь начинаются с «Шар»[54] — это и есть мой край. А позади, буквально на расстоянии вытянутой руки, родной Степной край, где, «приняв облик юности, мечтательно бродит» — бродила в течение всей жизни душа Вёрёшмарти «со скромной повязкой на светлых волосах». Если наши конопляники расположены на земле Шаррета, то наши хлевы на пригорке за домом находятся уже в Велдшеге.

Быть может, нескромно захватывать под свой родной край столько земли: ведь Шарбогард, например, находится на севере, в комитате Фейер, а Шарпилиш — уже в комитате Толна, на юге. Но я с радостью беру это на себя. Я со своим родным краем в таком же положении, как бедный король со своей страной. Собственной земли у него ни пяди, зато важничает и печется он о своей стране так, будто она вся его. Судьба уже самим местом моего рождения предопределила, что мне придется делить себя и свою любовь. По официальным документам я родился в Шарсентлёринце.

К своему удивлению и великой радости, я открыл это как-то в конце учебного года среди сведений, содержащихся в моем школьном табеле. И преисполнился большей гордостью, чем за костяные четки, полученные в награду за успехи в учебе. Шарсентлёринц я увидел впервые в жизни, когда пришел туда пешком, на собственных ногах, а на самом же деле родился в Фёльшёрацэгреше. В разное время наша пуста тянулась то к одной из ближних деревень, то к другой и до сей поры не решила еще, которую предпочесть. Таким образом, своих новорожденных она дарит то одной деревне, то другой. Так случилось, что местом рождения моей матери, появившейся на свет в том же доме, что и я, считается Палфа. Последний пункт, куда доставлялась почта, — Шимонторня, ближайшая железнодорожная станция — Вайта. Признаться, я рад этой пестроте и был бы счастлив, если когда-нибудь эти деревни вместо длящейся вот уже несколько столетий непостижимой поножовщины, первопричину которой, вероятно, следует искать еще в Азии, затеяли бы из-за меня благородный спор, как некогда семь греческих городов из-за Гомера. Кроме вышеназванных, заявку на участие в таком состязании могли бы сделать еще Кайдач, Бикач, Узд-Борьяд, Цеце, Озора, Кишсёкёй и Надьсёкей… Ну а Силашбалхаш тем более.

Фёльшёрацэгреш еще и древние римляне… Впрочем, не буду рассказывать его историю. О прошлом пусты батракам известны лишь перетолки. Были здесь турки, память о которых сохранилась так, будто они исчезли отсюда только в начале прошлого столетия. За ними следовали, предавая все огню и мечу, сербы. Живы кое-какие воспоминания и о куруцах[55]. От Габсбургов не осталось ни малейшего следа. Затем вместо заправских господ, словно растворившихся в воздухе, хозяйничали здесь будто и бетяры[56], вроде доброго капитана Банди Патко. Потом пришли графы, потом евреи-арендаторы. Вот и вся история здешних мест. В одном из отдаленных концов пусты, так называемом «вонючем углу», на берегу Шио, в развалинах храма эпохи Арпадов было устроено стойло для полуденного отдыха скота. Здесь же находили старинные кубки и золотые монеты времен татарского нашествия. Вполне возможно, что некогда Рацэгреш, как и все пусты Задунайского края, был цветущим селеньем. Ныне это милая, теплая ладошка, окруженная холмами, защищенными от ветров и бурь, где растет даже инжир и откуда слышатся визг поросят и ребятишек, мычание волов и окрики приказчиков. Это все, чем она дает о себе знать внешнему миру. Увидеть же ее не сможет даже путник, который следует из Шимонторни в Шарсентлёринц, барахтаясь в море песка по уездной дороге между высокими гледичиями, совсем рядом, вернее, над самой пустой. Снаружи она почти герметически, словно кастрюля крышкой, прикрыта густой листвой. От шоссейной дороги к пусте спускается крутая узкая дорога.