Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

Я подкарауливал удобный момент, когда смогу, не нарушая приличий, смотать удочки. Рожденные фантазией Мольера Генриета, Арманда, Филаминта с нетерпением реальных личностей во плоти и крови ждали меня дома, предлагая более одухотворенный обмен мыслями, нежели те люди, что меня окружали сейчас. Но граф не желал расставаться с корридой:

— Господин писатель на протяжении многих страниц проводит рассуждения, что, не будь земледелие трудом, наилучшим образом развивающим ум, человеческая культура никогда не достигла бы современного уровня!

Матильда неуклонно вела свою линию, как будто читала соответствующую главу из учебника:

— Крестьянин никогда не научится играть в теннис. У него совершенно иной постав корпуса. И в вист тоже ни один крестьянин никогда не сумеет научиться играть.

— А в бридж?

Вопрос задал не я, а молодая графиня.

— Тоже нет!

Граф снова пустил в ход копье пикадора:

— Господин писатель утверждает, будто именно мы не способны к учению. Даже европейские языки не знаем.

Матильда молча смерила меня взглядом с головы до ног.

— Не знаем даже того языка, на котором сейчас беседуем.

И во взгляде его мелькнул — так мне показалось — легкий укол для меня, чтобы и я наконец-то бросился в бой.

— В таком случае как же мы разговариваем? — снизошла до вопроса Матильда.

— Вот и я задаю себе тот же вопрос. Все же не следует преувеличивать. Потому что господин писатель подвергает сомнению даже исторический факт: что самое культуру и хорошие манеры в этой стране насаждали мы.

— И от чьего имени он это утверждает? — спросила Матильда, готовая к бою.

— От имени печенегов! Как последний из печенегов, не утративший чувства собственного достоинства.

Матильда не поняла. Однако это не убавило ей гонору. Но граф так смотрел на меня, что мне пришлось заговорить.

— Я никогда не утверждал подобного. Я лишь печенег по рождению, если здесь нет ошибки.

— Вы сказали, будто вы последний печенег, который сознает это!

Граф сопроводил свою фразу жестким смехом, произнеся ее впервые за время нашей беседы не терпящим возражений тоном. По-французски она прозвучала так: «Que vous étiez le dernier Petchenègue qui en ait conscience!»

Я сожалею о том, что сделал тогда. Я поправил графа:

— Le dernier Petchenègue qui en eût conscience. — И даже не счел должным добавить: «Monsieur le comte»[133].

Матильда взглянула на графа, в этом взгляде легко читалось: шпагу наголо, подобную дерзость можно смыть только кровью. Воцарилась тишина.

Должно быть, какой-то мой застарелый ген припомнил пощечину, полученную пятьсот лет назад, и взбрыкнул в моем подсознании, этим, видимо, и объяснялся мой грубый, как удар обухом, ответ.

— Merci, maître.

— Не стоит благодарности, mon général!

Хозяин был слишком тонким знатоком этикета и, конечно же, не мог дать почувствовать гостю, что сердит на него. Меня упрашивали остаться. Более того, любезно взяли с меня обещание наведываться.

Да, но мне же еще предстояло занести бутылки. Эта война — с ее взрывами и воздушными волнами — перебила все хрупкие сосуды и превратила в сокровища даже простые бутылки.

Мы перелили остатки вина. Потом я, расставаясь, приложился к ручкам дам — в соответствии со строжайшим этикетом. И чувствовал: сдержанный кивок княгини был точным повторением умеренно-благосклонного кивка времен Изабеллы Испанской, которым давали понять, что аудиенция окончена. Помолодевшие дамы также вели себя безукоризненно. И только на сжатых губах Матильды читалось немое: убирайся прочь, хам! Но, конечно, правую руку и она заученно протянула для поцелуя.

Граф проводил меня до первых кирпичей бурой лужи, проследил за переправой и приветливо махал мне всякий раз, как я оборачивался назад, пока мы не скрылись из виду.

Мы, говорю я, потому что шустрый мальчуган, конечно же, не утерпел, чтобы еще раз не обойти деревню, без малейших пауз исторгая из себя вдохновенные планы раскопок расположенной поблизости песчаной ямы и факты — один другого интереснее и неоценимее с точки зрения истории общества — о новом образе жизни своих деда и бабки. Я не хочу злоупотреблять ими.

21

Прошли годы. Граф умер. Но до его кончины я не раз еще встречался с ним. Мне казалось, что после беглых зарисовок аристократической среды я когда-нибудь поверю бумаге и другие события: как сложился в окрестностях моей родной пусты буржуазно-демократический, а затем и народно-демократический уклад жизни и, наконец, как создавалась сама атмосфера коллективного хозяйствования. По силам ли мне эта задача? Пока что меня захватили иные планы. О графе же мне и без того многое есть что написать. А сейчас, забегая вперед, скажу самое существенное, дабы завершить повесть, если, конечно, терпеливый читатель дошагал со мною до ее завершения по этой пустынной, не паханной дотоле и брошенной на наше призрение ниве — по полям минувших событий. Граф достиг цели, к какой стремился. Он закончил дни свои в крестьянском доме на окраине села, до такой степени «обтесавшись» среди деревенских стариков, своих соседей, что, как уверяют, пока он не начинал говорить, его никто не мог отличить от них.

Вечный покой он обрел на эргёдском кладбище — теперь уже навсегда среди людей из того сословия, к которому он так тянулся. А чтобы водворить его в огромном семейном склепе — рядом с предками, — пришлось бы выписывать каменщиков, раздобывать песок, известь, кирпич, разбирать и снова замуровывать стену, снимать мраморную плиту в несколько центнеров весом. Еще — я слышал — понадобился бы специальный металлический гроб, ведь в склепе останки не предают земле. Вместо того граф получил свой земельный надел по соседству с известным на деревне скупщиком яиц; могила этого скупщика может служить ориентиром, потому что на графском кресте, сколоченном из простых досок — его, очевидно, предполагали поставить временно, — имя графа написано чернильным карандашом; и конечно, первый же дождь смыл эту надпись.

Еще один эпилог

Семь лет спустя. Бить лежачего — поступок недостойный не только рыцаря, но в такой же мере и писателя. Я старался избегнуть этого и на сей раз. По-моему, своего оппонента я изобразил в книге по-рыцарски: воздавая ему дань уважения, которого он заслуживал, более того, симпатизируя графу, я представил его чуть ли не жертвой своего класса — его истинного врага! И все же мне ставили в укор, что перо мое и даже сами стопы мои в замок направляла месть. Я помню, что это не так, и мог бы даже привести факты в свое оправдание, о которых в то время умолчал. Через несколько дней после моего визита в замок, бросив взгляд сквозь щели своей переводческой галеры, я вновь увидел в отданном сорнякам саду надвигающуюся на меня знакомую бекешу до пят, которая и вызвала к жизни всю эту историю.

Дядюшка Шебештьен и на этот раз нес письмо — теперь уже от секретарши, — где содержалось прошение к руководству села от имени графа, но написанное рукой секретарши. В руководстве села большинство тогда было сторонниками Национальной крестьянской партии, да и сам я в то время занимал кресло в главном штабе этой партии. Предмет прошения: разрешить переселиться в крестьянский дом; содержание письма: мне — моим бойким пером — сделать как можно более убедительными аргументы прошения. Я написал, отдавая себе отчет, что этот опус, конечно же, станет известным и моему противнику в диспуте. С беспристрастностью судьи, но и не без внутренней улыбки я констатировал, что тот общественный слой, который воспитал меня и который водит моим пером, более гуманно, более по-европейски обошелся с ним, нежели его общественный слой некогда обходился с нами.

1969 г. EBÉD A KASTÉLYBAN / Перевод Т. Воронкиной.

Примечания

*

В ладье Харона, или Симптомы старости. Впервые опубликовано в журнале «Иностранная литература», № 5–6, 1977.

2

Дворец в Венеции, памятник архитектуры XV в. — Здесь и далее примечания переводчиков.

3

Перевод Ю. Левитанского.

4

Фештетич, Тасило — представитель старого аристократического рода, фанатический поборник кастовой ограниченности.

5

Сабо, Лёринц (1900–1957) — венгерский поэт; наиболее значительное его произведение — лирико-автобиографическая поэма «Стрекот кузнечика».

6

Костолани, Дежё (1885–1936) — венгерский писатель, поэт, публицист.

7

Дриё ла Рошель, Пьер (1893–1945) — французский писатель.

8