Виктор Гюго - Девяносто третий год

• Название: Девяносто третий год
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4444-2210-6

«Девяносто третий год» — оправленная в художественную форму хроника драматических событий Великой французской революции.

Перевод под редакцией Е. Н. Киселева (1901).

---

— А ваши, Марат, висят во всех отхожих местах, — перебил его Робеспьер голосом еще более спокойным, чем голос самого Марата.

Они продолжали беседу в приятельски-шутливом тоне, сквозь который, однако, слышались внутренняя злоба, ирония и угроза.

— Скажите-ка, Робеспьер, не вы ли называли тех, кто желает низвержения престолов, «Дон-Кихотами рода людского»?

— А не вы ли, Марат, после четвертого августа{176}, в пятьсот пятьдесят девятом номере вашего «Друга Народа», — вы видите, я даже запомнил номер: это может пригодиться, — не вы ли требовали, чтобы дворянству возвращены были его титулы? Не вы ли писали: «Герцог всегда останется герцогом?»

— А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара.

— Точно так же, как мой брат защищал вас{177}, Марат, когда на вас нападали в Якобинском клубе. Но что же это доказывает? Ровно ничего.

— Робеспьер, известна даже та комната Тюильрийского дворца, в которой вы сказали Гара: «Мне уже надоела революция».

— А здесь, Марат, в этом самом кабачке, вы двадцать девятого октября целовались с Барбару.

— Вы, Робеспьер, сказали в разговоре с Бюзо: «Что это за штука такая ваша республика?»

— Марат, вы в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты.

— Вы, Робеспьер, ходите в сопровождении рыночного носильщика, вооруженного дубиной.

— А вы, Марат, накануне десятого августа просили Бюзо, чтобы он помог вам бежать в Марсель, причем собирались переодеться жокеем.

— Во время сентябрьской расправы{178} вы прятались, Робеспьер.

— А вы, Марат, выставлялись напоказ.

— Вы, Робеспьер, швырнули на пол красный фригийский колпак.

— Да, когда его вздумал надеть изменник. Робеспьер не может носить того, что носит Дюмурье.

— В то время, когда проходили солдаты Шатовье, вы не захотели, чтобы на голову Людовика Шестнадцатого было накинуто покрывало.

— Я сделал лучше: я не накрыл ему голову, а отрубил ее.

Дантон вздумал вмешаться, но вмешательство его только подлило масла в огонь.

— Робеспьер, Марат, — проговорил он, — успокойтесь!

Марат не любил, чтобы его имя ставилось на втором месте.

— А вы чего вмешиваетесь? — воскликнул он, поворачиваясь к Дантону.

— Чего я вмешиваюсь! — закричал, в свою очередь, Дантон, привскакивая на стуле. — А вот чего! Я утверждаю, что не должно быть братоубийства, что два человека, служащие народу, не должны вступать между собой в борьбу, что и без того уже довольно и интервенции и гражданской войны, и что к ним не следует присоединять еще войну домашнюю; что революцию сделал я и что я не желаю, чтобы ее переделывали. Вот почему я вмешиваюсь!

— Вы бы лучше подумали о том, чтобы представить отчеты, — проговорил Марат, не возвышая голоса.

— Это легко сделать! — воскликнул Дантон. — Ступайте искать их в освобожденной мною Аргонне, в очищенной от неприятеля Шампани, в завоеванной Бельгии, среди армий, в рядах которых я уже четыре раза подставлял свою грудь под картечь! Ступайте искать их на площади Революции, на эшафоте двадцать первого января{179}, на разбитом троне, на гильотине, этой вдове…

— Гильотина вовсе не вдова, а девственница, — перебил Марат Дантона. — Возле нее можно лежать ниц, но ее нельзя оплодотворить.

— Почему вы так думаете? — возразил Дантон. — А вот я оплодотворяю ее.

— Посмотрим, — проговорил Марат и улыбнулся.

— Марат! — воскликнул Дантон, подметивший эту улыбку. — Я привык действовать всегда открыто, начистоту. Я ненавижу все, что пресмыкается. Я никогда не был и не буду мокрицей. Ваше место — подвал, мое — улица. Вы от всех сторонитесь, я доступен для всякого прохожего.

— Миленький господинчик, не хотите ли зайти ко мне? — пробормотал сквозь зубы Марат. И, перестав улыбаться, он продолжал вызывающим голосом: — Дантон, отдайте отчет относительно тридцати трех тысяч экю звонкой монетой, которые выплатил вам Монморен{180} от имени короля, под видом вознаграждения вас за потерянное вами место прокурора суда в Шатлэ.

— Я участвовал в деле четырнадцатого июля, — надменно проговорил Дантон.

— А королевские кладовые? А бриллианты короны?

— Я участвовал в деле шестого октября{181}.

— А грабительства вашего alter ego Лакруа в Бельгии?

— Я участвовал в деле двадцатого июня{182}.

— А ссуды, выданные госпоже Монтанье?

— Я возбуждал народ при возвращении короля из Варенна.{183}

— А оперный театр, построенный на доставленные вам деньги?

— Я вооружил парижские кварталы.

— А сто тысяч секретных сумм министерства юстиции?

— Я организовал движение десятого августа.

— А два миллиона негласных расходов собрания, из которых четверть перешла в ваш карман?

— Я остановил наступление неприятеля и загородил дорогу коалиции монархов.

— Вы — проститутка! — проговорил Марат.

— Да! — воскликнул Дантон, вскакивая, со свирепым выражением. — Пускай я продал себя, но зато я спас мир!

Робеспьер продолжал кусать себе ногти. Он неспособен был ни смеяться, ни улыбаться; ему недоставало громового смеха — Дантона, и жалящей улыбки — Марата.

— Я подобен океану, — продолжал Дантон. — У меня бывает прилив и отлив; при отливе видно дно моей души, при приливе видны ее высоко вздымающиеся волны.

— То есть ее пена, хотите вы сказать, — ехидно вставил Марат.

— Нет, ее буря, — возразил Дантон.

И они оба, Дантон и Марат, одновременно вскочили с мест. Марат, наконец, вышел из себя и из ехидны превратился в дракона.

— Вот как! — воскликнул он. — Вот как! Ни вы, Робеспьер, ни вы, Дантон, не желаете меня слушать! Ну, хорошо же, так вот что я вам скажу: вы оба погибли. Ваша политика довела вас до невозможности идти далее; вам нет никакого выхода, и то, что вы теперь делаете, закрывает перед вами все двери, кроме двери могилы.

— В том-то и заключается ваше величие, — проговорил Дантон, пожимая плечами.

— Берегись, Дантон, — продолжал Марат. — У Верньо был такой же большой рот и такие же толстые губы, и такие же нахмуренные брови, как у тебя; он был такой же рябой, как ты и Мирабо, но все это не помешало тридцать первому мая. А-а, ты пожимаешь плечами! Берегись! Иногда от пожимания плечами сваливается с плеч голова. Повторяю тебе, Дантон, твой грубый голос, твой беспорядочно повязанный галстук, твои мягкие сапоги, твои интимные ужины, твои объемистые карманы — все это пахнет Луизочкой.

Луизочка — было ласкательное имя, которым Марат называл гильотину.

— А что касается тебя, Робеспьер, — продолжал Марат, — то ты корчишь из себя умеренного, но это тебе ни к чему не послужит. Пудрись, расчесывайся, чистись сколько тебе угодно, корчи из себя хлыща, щеголяй бельем, завивай себе волосы — все же тебе не миновать Гревской площади; заигрывай с герцогом Брауншвейгским — тебе все же не избежать участи Дамьена; ухаживай за своей особой — все равно ты будешь сидеть на позорной колеснице!

— Кобленцское эхо! — пробормотал Робеспьер сквозь зубы.

— Неправда, Робеспьер! Я — ничье не эхо, я — всеобщий крик! Вы оба — молокососы! Который тебе год, Дантон? Тридцать четвертый! А тебе, Робеспьер? Тридцать третий! Ну, а я жил с самого сотворения мира; имя мне — страдания человечества; мне уже шесть тысяч лет!

— Это верно, — согласился Дантон. — В течение шести тысяч лет Каин сохранился в своей ненависти, подобно тому как жаба сохраняется в камне; но вот камень треснул, Каин выпрыгивает из него в людское общество, и это — Марат.

— Дантон! — воскликнул Марат, и глаза его сверкнули страшным блеском.

— Что такое? — спокойно спросил Дантон.

Так беседовали эти три ужасных человека. То была ссора громовержцев.

III. Внутренние судороги

Беседа на время прекратилась. Титаны отдались течению своих мыслей.

Львы боятся удавов. Робеспьер сильно побледнел, а Дантон не менее сильно покраснел. У обоих по телу пробежала дрожь. Свирепый взор Марата потух; на его лице снова отразилось спокойствие — властное спокойствие, способное устрашить даже таких людей, которые сами способны вызвать страх.

Дантон чувствовал себя побежденным, но не желал сдаваться. Он продолжал:

— Марат очень громко кричит о диктатуре и об единстве власти, но он обладает одною только способностью — всюду вносить смуту.

Робеспьер, разжимая свои тонкие губы, проговорил:

— Я придерживаюсь мнения Анахарсиса Клоотса{184}; я говорю: ни Ролан, ни Марат.

— А я говорю, — возразил Марат; — ни Дантон, ни Робеспьер. — И, пристально взглянув в глаза им обоим, он продолжал: — Позвольте мне дать вам совет, Дантон. Вы влюблены, вы думаете о втором браке. Ну, так будьте же благоразумны, — не вмешивайтесь в политику.