Виктор Гюго - Девяносто третий год

• Название: Девяносто третий год
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4444-2210-6

«Девяносто третий год» — оправленная в художественную форму хроника драматических событий Великой французской революции.

Перевод под редакцией Е. Н. Киселева (1901).

---

— Которые они, конечно, захватят, — пробормотал Дантон.

— Далее, — продолжал Робеспьер, — они направят из Ренна три колонны: одну — на Фужер, другую — на Витрэ, третью — на Редон. Так как мосты разрушены, то неприятель возьмет с собой — на это прямо указывается в донесении — понтоны и бревна, и, кроме того, он будет иметь при себе проводников, которые укажут ему те места, где кавалерия может переправиться через реку вброд. Из Фужера он направится на Авранш, из Редона — на Ансенис, из Витрэ — на Лаваль. Нант и Брест должны будут сдаться. Редон господствует над всем течением Вилэны, Фужер — над большой дорогой в Нормандию, Витрэ — над Парижской дорогой. По прошествии двух недель соберется армия разбойников в триста тысяч человек, и вся Бретань будет в руках короля Франции.

— То есть короля Англии, — поправил Дантон Робеспьера.

— Нет, короля Франции, — настаивал тот и затем продолжал: — А король Франции — враг более серьезный. Для того чтобы прогнать иноземца, достаточно двух недель, а чтобы уничтожить у нас монархию, потребовалось восемнадцать столетий.

Дантон, снова усевшись, облокотился на стол, схватился руками за голову и задумался.

— Вы видите, в чем заключается опасность, — продолжал Робеспьер. — Витрэ открывает англичанам дорогу в Париж.

Дантон поднял голову и, опустив свои оба сжатых кулака на лежавшую перед ним карту, точно на наковальню, воскликнул:

— А разве, Робеспьер, Верден не открывал пруссакам дорогу на Париж?

— Ну, так что ж из этого?

— А то, что мы прогоним англичан точно так же, как мы прогнали пруссаков.

И Дантон снова вскочил. Робеспьер положил свою холодную руку на горячую руку Дантона.

— Дело в том, Дантон, — проговорил он, — что Шампань не была за пруссаков, а Бретань — за англичан. В Вердене велась обычная война, в Витрэ будет вестись война междоусобная. А ведь это, кажется, разница, и не маленькая, — прибавил он серьезным и холодным голосом и затем продолжил: — Садитесь, Дантон, и лучше вглядитесь в карту, чем стучать по ней кулаком.

Но Дантона не так-то легко было унять.

— Никак не могу взять в толк, — воскликнул он, — что опасность усматривают с запада, когда она надвигается с востока. Я согласен с вами, Робеспьер, что Англия поднимается с прибрежья океана; но Испания поднимается с юга, Италия — с юго-востока, Германия — с востока. А там, вдали за ними, заворочался еще русский медведь. Опасность, Робеспьер, охватила нас кольцом, и мы находимся внутри этого кольца. Извне — коалиция, внутри — измена. На юге Серван{123} приотворяет для короля Испании дверь во Францию, на севере Дюмурье{124} переходит к неприятелю. Впрочем, он всегда меньше угрожал Голландии, чем Парижу. Неервинден{125} совершенно перечеркивает Жемапп и Вальми. Философ Рабо Сент-Этьен{126}, изменник, как того, впрочем, и следовало ожидать от протестанта, вступает в переписку с царедворцем Монтескье. Армия сильно поредела; теперь не найдется ни одного батальона, в котором оказалось бы налицо более 400 человек; в храбром Цвейбрюкенском полку осталось всего полтораста человек; Памарский лагерь пришлось покинуть; в Живе осталось всего только пятьсот кулей муки; нам пришлось отступить до Ландау; Вурмзер{127} теснит Клебера; Майнц храбро держится, но еще вопрос — долго ли это будет? Конде можно считать потерянным, равно как и Валансьенн, что не мешает Шанселю, защищающему Валансьенн, и старику Феро, защищающему Конде, быть истинными героями, равно как и Менье, защищающему Майнц. Но зато, к сожалению, всех остальных нельзя не признать изменниками: Дарвилль изменяет в Ахене, Мутон изменяет в Брюсселе, Баланс{128} изменяет в Бреде, Нельи изменяет в Лимбурге, Миранда{129} изменяет в Мастрихте; Стенжель{130} — изменник, Лану{131} — изменник, Лигоне — изменник, Мену{132} — изменник, Диллон{133} — изменник, это все — презренные последователи Дюмурье. Нужно показать пример. Маневры Кюстина взад и вперед тоже весьма подозрительны; я подозреваю его в том, что он предпочитает лично для него выгодное взятие Франкфурта полезному для дела республики взятию Кобленца. Положим, что Франкфурт может заплатить четыре миллиона военной контрибуции; но что это значит по сравнению с уничтожением гнезда эмигрантов в Кобленце? Менье умер 13 июня, и теперь у нас остается один только Клебер. А тем временем силы герцога Брауншвейгского увеличиваются, и он движется вперед, водружая немецкое знамя на всех занимаемых им французских крепостях. Маркграф Бранденбургский является в настоящее время вершителем судеб Европы; он забирает наши провинции, и, вот вы увидите, скоро заявит претензии на Бельгию. Право, можно было бы подумать, что мы действуем в пользу Берлина. Если так будет продолжаться и дальше и если мы не примем против этого мер, то окажется, что французская революция была произведена в пользу Потсдамского двора, что единственным ее результатом будет увеличение небольшого государства Фридриха II{134} и что мы умертвили короля Франции ради короля Пруссии.

Здесь свирепый Дантон разразился хохотом. Хохот Дантона вызвал улыбку на устах Марата.

— У каждого из вас свой конек, — заговорил последний, — у вас, Дантон, — Пруссия, у вас, Робеспьер, — Вандея. Ну, так позвольте же и мне высказаться. Вы, сев на своего конька, упускаете из виду самое главное: кофейни и кабаки. Кофейня Шуазеля — якобинская, кофейня Патеня — роялистская, кофейня Приятелей враждебна национальной гвардии, кофейня у Сен-Мартенских ворот стоит за последнюю, кофейня Регентства высказывается против Бриссо{135}, кофейня Корацца — за него, кофейня Прокопа клянется именем Дидро, кофейня Французского театра — именем Вольтера, в кофейне Ротонды рвут на клочки ассигнации, кофейни Сен-Марсо неистовствуют, кофейня Манури обсуждает вопрос о муке, в кофейне Фуа — гвалт и кутежи, в кофейне Перрона жужжат финансовые трутни. Вот на все на это следовало бы обратить внимание.

Дантон перестал хохотать; Марат продолжал улыбаться. Улыбка карлика иногда бывает страшнее хохота великана.

— Вы что желаете — дурачить нас, Марат? — сердитым тоном спросил Дантон.

Марата всего передернуло; он перестал улыбаться.

— А-а, узнаю вас, гражданин Дантон, — прошипел он. — Не вы ли на собрании Конвента назвали меня «какой-то Марат». Но слушайте же! Я прощаю вам это. Мы переживаем какое-то глупое время; но это все пустяки. Вспомните, кто я таков! Я разоблачил Шазо{136}, Петиона{137}, Керсена{138}, Моретона{139}, Дюфриша-Валазе, Лигонье, Мену, Банвиля, Жансонне{140}, Бирона, Лидона{141}, Шамбона{142}. Ну, что ж, разве я был неправ? Я чую изменников и я нахожу полезным разоблачить его прежде, чем он успеет совершить преступление. Я имею привычку говорить накануне то, что вы говорите на следующий день. Кто, как не я, представил собранию полный план уголовного законодательства? Что я делал до сих пор? Я требовал, чтобы революция была дисциплинированна; я велел снять печати с тридцати двух папок со сданными в архив делами; я потребовал выдачи бриллиантов, врученных госпоже Ролан{143}; я добился того, чтобы Комитету общественной безопасности были выданы бланки приказов об аресте, в которых остается только проставить имя; я указал на пропуски в докладе Линде{144} о преступлениях Людовика Капета; я подал голос за немедленную казнь тирана; я защищал моконсельский и республиканский батальоны; я не допустил прочтения писем Нарбонна{145} и Малуэ; я сделал предложение в пользу раненых солдат; я заставил упразднить «комиссию чести»; я уже после поражения при Монсе{146} предчувствовал измену Дюмурье; я потребовал, чтобы сто тысяч родственников эмигрантов были задержаны в виде заложников за комиссаров, выданных неприятелю; я предложил объявить изменником всякого народного представителя, переходящего за парижские заставы; я сорвал маску с Ролана{147}, устроившего беспорядки в Марселе{148}, я настоял на том, чтобы назначена была награда за голову сына Филиппа Эгалитэ; я отстаивал Бушотта; я потребовал поименного голосования для удаления Инара с президентского кресла; я заставил принять резолюцию о том, что парижане оказали великую услугу отечеству. И за все это Луве{149} называет меня паяцем, Финистерский департамент и город Луден требуют моего изгнания, город Амьен требует, чтобы на меня надели намордник. Кобург{150} требует моего ареста, а Лекуант-Пюираво предлагает Конвенту объявить меня сумасшедшим. А теперь скажите-ка, гражданин Дантон, зачем вы позвали меня на ваше совещание, если не для того, чтобы выслушать мое мнение? Разве я просил вас об этом? Нисколько! Мне вовсе не по вкусу разговоры с такими антиреволюционерами, как вы и Робеспьер. Впрочем, этого и следовало ожидать, что вы не в состоянии будете понять меня. Вы так же мало на это способны, как Робеспьер, а Робеспьер — как вы. Неужели же здесь не найдется другого государственного человека, кроме меня? Вас, значит, приходится учить политической азбуке. Словом, я вот что хотел вам сказать: вы оба ошибаетесь; опасность кроется не в Лондоне, как полагает Робеспьер, и не в Берлине, как думаете вы, Дантон, а в Париже. Она кроется в отсутствии у нас единства, в том, что всякий, начиная с вас обоих, считает себя вправе тянуть в свою сторону, в анархии в мыслях, в отсутствии твердой воли.