Мария Чегодаева - Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

• Название: Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых
• Автор: Мария Чегодаева
• Издательство: Аграф
• Жанр: Искусство и Дизайн
• Год: 2004
• ISBN: 5-7784-0272-4

Книга посвящена замечательным художникам: Петру Васильевичу Митуричу, его жене и сестре великого поэта Велимира Хлебникова Вере Владимировне Хлебниковой и их сыну Маю Петровичу Митуричу-Хлебникову. Основу книги составили многочисленные документы, как опубликованные ранее, так и находящиеся в семейном архиве (воспоминания, письма).

На фоне исторической реальности России того времени автор стремится создать максимально полную картину жизни и творчества художников от начала XX века до 1956 года (даты смерти П. В. Митурича). Кроме того, в книге представлен тщательный анализ их живописных и графических работ.

---

После обеда столы освободились. Поставили рулетку. Маяковский один забавляется с ней, пуская шарик на вертелку. „Ну, выползайте играть“, — наконец говорит он. Мы с Велимиром сидели за чайным столом, услаждаясь кусочком сладкой булки…»[122]

Поистине, трагический контраст существования двух поэтов!

П.В.: «…в комнатушке холодно. Я принес в банке суп и кусок пирога. <…> Пока донес обед с Арбата, он остыл. Но Велимир сразу принимается за еду… Он всовывает пирог в банку с супом, разминает ложкой и ест. Он не может жевать пищу, так как у него осталось несколько передних зубов, которые мешали жевать деснами, поэтому он предпочитал есть размягченную пищу.

Обычно мне давалась во время его обеда рукопись. Поев, Велимир усаживался по-турецки на свою железную кровать. На табуретке, около, чернила в баночке и бумага. Кладет папку на ноги и пишет <…>».

Митурич сделал позже (в 1924 году) по памяти рисунок «Велимир в Москве 22 г.». Характерный профиль с крупным носом, высоко поднятой темной бровью. Растрепанные, видимо, давно не стриженные (а может быть, и не мытые) волосы; поднятый воротник пиджака; пальцы придерживают отвороты, явно пытаясь прикрыть то, что под пиджаком… Вид почти бродяги или, скорее, мальчика-беспризорника — что-то удивительно детское ощутил художник в этом лице с наивно приоткрытым ртом и устремленным куда-то в неведомую даль широко открытым глазом.

П.В.: «Мы продолжали с Исаковым продвигать дело напечатания произведений Велимира, начав с „Зангези“.

Обложка к „сверхповести“ „Зангези“ также была сделана П. Митуричем. Как и в „Вестнике“ — вольный рукописный шрифт прописью: „велимир хлебников Зангези“ — и внизу справа „Москва 1922“, а в левом углу инициалы „П.М.“. А вокруг этой традиционно скомпонованной надписи — взрыв бурных черных мазков, завитков, спиралей, напоминающих не то фейерверк, не то извержение из недр земли фонтана нефти или лавы…»

П.В.: «Однажды Велимир исчез из Москвы. Оказывается, его увез из Москвы к своей знакомой или родственнице некий скрипач Рейнбальд (известный больше своими хулиганскими выходками и пьянством). Там Велимира плохо приняли грубые и невежественные люди (как потом говорил сам Рейнбальд), и Велимир, не имея денег на проезд в поезде, ушел пешком оттуда. <…>

Велимир сказал, что он хотел бы послать в Астрахань матери немного денег. У нас было денег только на восьмушку чая, данные Маяковским 4 рубля. Велимир просил послать половину матери Екатерине Николаевне. „Тогда, — говорит, — у меня развяжется узелок“.

Екатерина Николаевна получила эти деньги с письмом на переводе, в котором я извещал ее о болезни сына. Это послание потом оказалось последним приветом от сына. Эти два рубля ей не нужны были, но она понимала, что послано потому так мало, что и такие деньги у Велимира бывали редко.

Существование его протекало на подачках приятелей-друзей. Я снабжал его табаком-самосадом, привезенным из деревни, и зажигалкой. Приносил обед от Исаковых часто, но не каждодневно. Видел, что ему еще приносили кое-что съедобное. <…>

Как-то в моем присутствии заходит к Велимиру Крученых, который на этой же лестнице этого дома получил во владение комнату. Велимир сидел в дальнем углу в холщовом кресле Спасского. Я стою с вошедшим Крученых у дверей. „Ну что, как Витя?“ — обращается он ко мне. Я рассказываю о ходе болезни. Он ободряюще обращается к Велимиру, при этом прибавляет: „Мы с тобой много натворили дел и немало еще совершим славных побед“. Попрощался со мной и ушел. Велимир сидел неподвижно и никак не реагировал на присутствие Крученых, будто бы он и не приходил. Я понял, что появление его ему неприятно и тоже изгнал его из нашего употребления».

Когда-то — еще не столь давно, в 1920 году, Хлебников писал:

Алеше Крученых
Игра в аду[123] и труд в раю —
Хорошеуки первые уроки.
Помнишь, мы вместе
Грызли, как мыши,
Непрозрачное время?
Сим победиши! [124]

Что привело к такому резкому отчуждению Хлебникова? Подспудные обиды, душевное расхождение? Вряд ли можно ответить однозначно на этот вопрос…

П.В.: «Мы занялись рассылкой первого номера „Вестника“ по адресам. И первый адрес, данный Велимиром, был: Астрахань, Б. Демидовская, д.56, для Веры Хлебниковой. Тут он сказал, что у него сестра художница, но очень не распространялся, даже не сказал, что она долго работала за границей. Вообще Велимир не высказывал никаких своих эмоциональных переживаний. Ни радости, ни печали, ни теплоты приятельских чувств. Нужно было быть весьма проницательным и внимательным к нему, чтобы уловить тончайшие признаки его душевного движения. И это было не следствием гордости или чванства, но глубокого внутреннего перевоспитания чувства мира вообще. Когда человек опирается на новое чувство, эмоции уходят на дальний план.

Потом послан был „Вестник“ Фритьхофу Нансену. Велимир подписал: „Председателю Земного Шара Фритьхофу Нансену от русских председателей Велимира Хлебникова и Петра Митурича“. Этим косвенным актом Велимир произвел меня в этот сан. Я принял его и поклялся в душе нести венец Предземшара до последних дней. <…>

Мы получили уже гранки „Зангези“ и Велимир занят выправкой текста. Наборщики издевались и, где только могли, изощряли свое остроумие. Так, например, „Перун и Изанги“ они набирают „Пердун из заноги“. Или слова от корня мочь — могу они набирают от корня „моча“ — мочиться. И все в таком роде, тяжеловесно и грубо. Велимир ни словом не обмолвился на эти выходки. Гранки были выправлены и конец „Зангези“ утвержден.

Велимир хочет уехать в Астрахань. Денег нет нисколько и добыть их не представляется возможным. <…>

Я мог уехать из Москвы в деревню к жене, которая жила самостоятельно учительницей при своем огороде и с коровой. Но как оставить Велимира полуздорового, когда круг возможностей приюта и питания сужается с каждым днем. И я решил предложить ему ехать со мной на две недели в деревню Новогородской губернии. <…>

Новгородская широта природы, ее суровые хвои были предвосхищены Велимиром в „Зангези“. Я не сомневался, что Велимиру все это понравится и он не пожалеет, что отправился, но вышло иначе. Там он погиб»[125].

Из писем П. Митурича Н. Пунину в Петроград. 1 июня 1922. «Дорогой Николай Николаевич! Беда большая, Велимир разбит параличом, пока что отнялись у него ноги. Приехал ко мне в деревню и начал было оправляться от малярии, а спустя неделю начался медленный паралич[126]. Мы отвезли его в Крестцовскую больницу и там положили. Врач говорит, что его еще можно поставить на ноги, но <…> но необходимо следующее: оплата за уход, лечение и содержание больного, так как больница переведена на самоснабжение и потом нужны медицинские средства…

И так нужна немедленная реальная скромных размеров помощь, иначе ему грозит остаться без медицинской помощи. <…> Сообщите об этом Исакову, Матюшину, Татлину и Филонову. Если можно, в печати сделайте сообщение. Последнее время Виктор Владимирович был занят своим многолетним трудом — законами времени, который он приводил к окончательному порядку для издания „Досок судьбы“. Первый лист уже напечатан в 5-ти тысячах экземпляров в долг. Нужно еще минимум 10 листов, но пороху не хватило издательского и набор застрял.

Множество вещей еще не напечатано и ждет „очереди“. <…>

Помогите, дорогой Николай Николаевич, чем можете, а сердце у меня разрывается, как ничтожна моя помощь. Велимир просил не обращаться к Маяковскому и „Ко“»…[127]

21 июня 1922. «Спасибо, дорогой Николай Николаевич! Вы первый откликнулись на мои письма, и за Вашу помощь[128]. Письмо я получил в Санталове и завтра еду в Крестцы к Хлебникову с приятными для него вестями.

Но, кажется, уже поздно его везти, он очень плох. 4 дня назад мне говорил врач, что у него началась гангрена от пролежней и сам он, указывая на черные пятна на ногах, сказал: „гангрена“.

Но если он захочет ехать, мы все-таки его повезем к Вам в Петербург. Последнее время у него все время высокая температура и очень раздраженное состояние. Он всех от себя гнал, чем очень затруднил за собой уход, что, может быть, еще ускорило его раздражение.

Мнение врача — положение безнадежное и теперь вопрос в неделях, сколько протянет. Больница отказывается его дальше держать, и я хочу завтра перевезти Велимира к себе.

Хлебников был всегда, везде без всякого мещанства НАШ („один ты наш“…), но мы (впрочем, не я), но мы не были ЕГО, потому „наши“ никакого права сказать „мы твои“ не могут, а потому вопрос об участниках в концерте отпадает совершенно (таково мнение Велимира).

[По-видимому, предполагался благотворительный концерт в помощь Хлебникову.]

… Посылаю Вам 2-й № Вестника, которого воспроизведено всего 20-ть экземпляров. Если поедем в Петербург, то прямо с вокзала вызываю карету скорой помощи и везу его в Мариинскую больницу. Ваш П. Митурич»[129].