Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2

• Название: Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2
• Автор: Шарль Нодье
• Издательство: Книга
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-212-00374-1 (т. 2)

В сборнике представлены основные этапы ”библиофильского” творчества Шарля Нодье: 1812 год — первое издание книги ”Вопросы литературной законности”, рассказывающей, говоря словами русского критика О. Сомова, ”об уступке сочинений, о подменении имени сочинителя, о вставках чужих сочинений, о подделках, состоящих в точном подражании слогу известных писателей”; 1820-е годы — статьи (в первую очередь рецензии) в периодической печати; 1829 год — книга ”Заметки об одной небольшой библиотеке” (рассказ о редких и любопытных книгах из собственного собрания); 1834 год — основание вместе с издателем и книгопродавцем Ж. Ж. Тешне журнала ”Бюллетен дю библиофил” и публикация в нем многочисленных библиофильских статей; наконец, 1844 год — посмертная публикация рассказа ”Франциск Колумна”.

Перевод с французского О. Э. Гринберг, М. А. Ильховской, В. А. Мильчиной.

Составление, вступительная статья и примечания В. А. Мильчиной.

Перевод стихотворных цитат, за исключением отмеченных в тексте случаев, М. С. Гринберга.

---

Поскольку мы при всем желании не можем не слышать того, что нам говорят, ухо наше гораздо придирчивее и строптивее, чем глаз, — поэтому я никак не могу понять причину успеха иных театральных спектаклей; глазам же нашим дана свобода выбора, и, уверенные, что ничего не потеряем, мы вольны отвернуться от страницы, покрытой слишком свежей типографской краской. Пусть реклама и рецензии дружно прославляют автора; главное, что нас никто не заставляет знакомиться с его творениями! Из двух зол нужно выбирать меньшее, и ради того, чтобы избежать сомнительного удовольствия читать глупца, мы готовы молча разделять всеобщее убеждение, что он мудрец. Пишите, пишите сколько угодно! Нынче печатают то, что не решаются произнести вслух, — ведь от этого страдают лишь те, кто читает. А тому, кто прекратил читать, и горя мало.

Отсюда следует, что сегодня никто ничего не читает, но, поскольку эпоха наша по непонятной причине мнит себя кладезем мудрости, всякий стремится прослыть человеком начитанным. Мы живем в век библиографов, в пору заката литературы и языка, в эпоху, когда люди чувствуют необходимость упаковать нажитое, дабы передать его потомкам. Увы, посылка не дойдет до адресата: варварство движется быстрее паровоза.

Все сказанное, однако, нимало не опровергает того факта, что библиография — наука очень важная; самоотверженность ее безвестных служителей достойна всяческих похвал. Какими пугающе обширными познаниями должен обладать библиограф, которому подвластны все достижения человеческого разума во всем их многообразии, все страны, все эпохи, все поколения, все бессмертное, разноязыкое, многонациональное племя литераторов, все книги — и те, что рождены гением, разумом, ученостью, любомудрием и добросердечием, и те, в основе которых заблуждения, ложь, сумасбродство, злоба, а паче всего тщеславие, лень, нужда и скука! Библиограф дает нам в руки ариаднину нить, помогающую ориентироваться в лабиринте событий и имен, где случалось блуждать многим умам — и движимым благородными стремлениями, и одержимым безрассудной страстью. Библиофил влюблен в книги, библиоман сходит по ним с ума. Библиомания — болезнь, не вызывающая ничего, кроме жалости, если ею страдает состоятельный и глупый бездельник, который в гордыне своей мнит, что золото заменит ему знания. Ошибается тот, кто полагает, будто всякий богач может собрать библиотеку, достойную внимания знатоков. Выбор книг — наука, которой, как и любой другой науке, нужно учиться. Самые роскошные тома, выбранные без понятия и расставленные без вкуса, свидетельствуют лишь о невежестве их владельца.

Литература наша не испытывает недостатка в библиографических трудах: еще в 1584 году вышли две книги под названием ”Французская библиотека”, в которых два трудолюбивых эрудита, Лакруа дю Мен и Дювердье{354}, с изрядным терпением и скрупулезностью перечислили почти все книги, изданные к тому времени на французском языке. Я говорю: ”почти все”, потому что никому еще не удавалось достичь абсолютной полноты в изданиях такого рода; хотя французскому книгопечатанию в ту пору едва исполнилось сто лет, оно уже успело принести столь щедрые плоды, что, как бы внимательны и добросовестны ни были его летописцы, они не могли не упустить из виду хоть малую толику напечатанного. Это ничуть не уменьшает ценности перечней, составленных этими превосходными людьми; их компиляции — быть может, немного тяжеловесные — подлинные сокровищницы, откуда потомки еще долго будут черпать разнообразные сведения.

В начале XVII столетия французам было не до библиографии. У них находились дела поважнее. Французский язык, ученый и смелый у Рабле, непосредственный, изобретательный и гибкий у Маро, спокойный, красноречивый, размеренный у Монтеня, остроумный и язвительный у Ренье, стал к этому времени языком мертвым. Грозное пророчество Анри Этьенна{355} сбылось полностью: стараниями двора французский язык ”итальянизировался” и превратился, если позволительно так выразиться, в бесплотный призрак; вдохнуть в него жизнь могло лишь чудесное искусство гениев. За это сложнейшее дело взялись Паскаль и Корнель; оба с честью вышли из положения, создав произведения, которыми до сих пор восхищаются потомки. Что же до истоков и памятников ”старинного” языка, о них помнили лишь Мольер и Лафонтен; Буало проклял их{356}, а Академия высокомерно предала забвению. За образцами отбора и употребления слов она обратилась{357} к Дюверу, Коиффто и Барри; об Амио она и не вспомнила. О вкусах не спорят.

В такой ситуации библиографы не требовались; охотников читать книги Барри, Дювера и Коиффто не находилось. Пришлось библиографии искать убежища в филологии, в истории литературы, в ученой критике, да и это произошло гораздо позже, когда начал публиковать свои порой рискованные, но неизменно остроумные измышления Ламоннуа, а особенно когда обнародовал свои обширные разыскания неутомимый Бейль{358}, литератор трудолюбивый, вдумчивый и своенравный, который, желая создавать все заново, тянулся к хаосу, как другие тянутся к свету. Предшествующий период может похвастать только высокоученым Габриэлем Ноде, чей бесценный труд, известный под названием ”Маскюрат”{359}, всегда будет доставлять наслаждение библиофилам.

В XVIII столетии была если не создана, то узаконена библиографическая система Габриэля Мартена{360}, которая действует и поныне и которой, надеюсь, суждена долгая жизнь, если, конечно, в эпоху, когда все помешаны на прогрессе, вернее, на переменах и ценят лишь собственные изобретения, что-либо имеет шанс прожить долго. Не то чтобы система Мартена была строго философической в том смысле, какой приобрело это слово в наши дни, и могла поспорить с классификациями Бэкона или Лейбница, но у нее есть другие достоинства, которые заслуживают внимания, во всяком случае, с точки зрения практической. Она проста, ясна, доступна; она без большого труда охватывает бесчисленные и причудливые формы, в которые человеческая фантазия облекла свои творения, и, что самое важное, она освящена великолепными каталогами, сделавшимися классикой библиографии, — каталогами, которые вскоре станут единственными памятниками ”эпохе библиотек”, миновавшей, и притом безвозвратно.

Нынче люди покупают книги для дела, по необходимости. Книги держат в доме из приличия, из хвастовства, из прихоти, но все давно забыли, что такое библиотека. Даже правительства уже не помнят первоначального значения этого слова; под библиотекой они разумеют отапливаемое помещение, где на потребу бездельникам хранятся поучительные и развлекательные книги и откуда ученые, которым недостает денег, чтобы покупать книги, и богачи, которым недостает для этого учености, могут на время брать их домой. Изменять библиографическую систему в эпоху, когда библиография, по сути дела, живет только прошлым, — значит уподобляться тем славным мужам, которые, радея о пользе французского языка, изменили его орфографию{361} сразу после того, как, по всеобщему признанию, завершился классический период развития французской словесности. Это самая большая услуга, какую можно было оказать будущим читателям — теперь они смогут безошибочно опознавать книги, достойные прочтения. Порой я думаю, что рано или поздно наступит время, когда книгопродавцы будут отмечать в своих каталогах книги, вышедшие ”до новой орфографии”, подобно тому, как сегодня торговцы эстампами отмечают гравюры, оттиснутые ”до печатания всего тиража”. Прекрасная эпоха нашей литературы, которую завершает творчество г-на де Шатобриана, заслужила, чтобы ее четко отграничивали от всего, что пришло ей на смену. Теперь понятно, как это сделать.

Гийом Франсуа Дебюр, выпустивший в 1763 году первый во Франции серьезный труд по общей библиографии, точно следовал системе Габриэля Мартена, хотя у него достало бы и ума, и знаний на то, чтобы ее исправить — и испортить. Его ”Назидательная библиография”{362} написана человеком добросовестным, чьи просчеты — дань эпохе. Великий век, последние отзвуки которого еще слышны в творчестве Монтескье, Бюффона и Вольтера, не испытывал никакой благодарности к истинным создателям языка, на котором изъяснялся, а к литературам других народов относился с необоснованным презрением, проистекавшим не в последнюю очередь из постыдного невежества. В эпоху, когда Кальдерона считали ”ничтожным шутом”{363}, Шекспира — ”пьяным дикарем”{364}, а в ”эпических циклах”{365} (говоря современным языком) видели только ”неловкий, грубый стих тех варварских времен”, возможности библиографии были весьма ограничены. Сегодня это высокомерие, которое не пристало даже гениям, было бы особенно неуместно; впрочем, надо отдать должное нашей эпохе — мы не только не презираем наследие предков и творения чужеземцев, но, напротив, готовы впасть в противоположную крайность. Поэтому со времен Дебюра библиографическая наука развивается с необычайной быстротой и границы ее благодаря рвению исследователей расширяются с каждым днем. Ведь всякий библиофил так же жаждет пополнить перечень редких книг, как премудрый Лонуа{366} жаждал сократить перечень святых.