Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

• Название: Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
• Автор: Сергей Юрьенен
• Издательство: У-Фактория
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94799-057-1

Книга Сергея Юрьенена, одного из самых тонких стилистов среди писателей так называемой новой волны, объединяет три романа: «Беглый раб», «Сделай мне больно» и «Сын Империи». Произведения эти, не связанные сюжетно, тем не менее образуют единый цикл. Объясняется это общностью судьбы автобиографического героя — молодого человека, «лишнего» для России 1970-х годов. Драматизмом противостояния героя Системе. Идеологической подоплекой выношенного автором решения/поступка — выбрать свободу. Впрочем, это легко прочитывается в текстах.

---

— Салаватик, но он же…

Дверь кабинета распахнулась, и Генерал вернулся. С саблей в руках.

— Товарищ Фрунзе мне ее. Михаил Васильич. Собственноручно!.. — Он рванул саблю из ножен, и глаза его выпучились.

— Папочка! — обхватила его Иля.

Он убрал руку с эфеса, оторвал за косу от себя дочь и, отшвырнув на тахту, рванул саблю снова.

Салават шагнул к нему.

— Отец!

Генерал издал звук натуги, пукнул, и, сверкнув, сабля вылетела наружу.

— СТАЛИН?

— Йок, — качнул своим коком Салават.

Отбросив ножны, Генерал поймал его за галстук, взмахнул саблей, и на шее у Салавата остался один узел с обрезком.

Генерал разжал кулак, посмотрел на конец с обезьяной, качнул головой:

— Эмгэу… Зар-р-рублю!!! — зарычал он, закатывая глаза.

Сабля со свистом рассекла свет солнца и запнулась над головой Салавата. Хрипя, Генерал левой рукой схватился за сердце, и сабля — Салават успел отскочить — вырвалась из ударной его руки и вонзилась в пол. Генерал повернулся и рухнул в объятья Или, подминая ее своей тяжестью.

Эфес с припаянным орденом боевого Красного Знамени раскачал саблю, и, выскочив из паркетины, она загремела об пол, а потом вдруг хрупко разломилась надвое под подошвой Салавата, который бросился в прихожую — к телефону.

И тогда вслед за Илей Александр зарыдал.

Кладбище в Друскининкай

I

Вот уже десять лет, как Литва была освобождена, и Александра повезли туда, чтобы укрепить ему легкие после перенесенного коклюша.

Из лесу еще постреливали. Это были последние выстрелы. Утихающие. И самый последний — раскатистый, винтовочный — пришелся по ним.

Он прогремел, когда, уже по эту сторону границы, они, оставив «виллис» на пустынном рокадном шоссе, спустились к обрыву, чтобы полюбоваться видом на Чертову Яму — огромную пропасть, заросшую до горизонта непроходимым, лесом, — куда, по преданию, некогда провалилось чем-то разгневавшее высшие силы славное царство-государство. Сумрачная грандиозность провального пейзажа так поразила Александра, что он с трудом держался на слабеющих ногах. Замер и оставался бездыханным, чтобы не привлечь внимания незримых затаившихся сил, которые вполне могли прибрать и их — вместе с папиным шофером по фамилии Медведь. А он, Медведь, тоже потрясенный, вдруг сорвал с себя пилотку, сдавил в кулаке, замахнулся и загоготал: «О-го-го-о!..» — в том смысле, что нам, русакам, по одно место силы преисподней. И тогда в ответ прожужжала оттуда пуля — такая медленная… Потом, отставший, прикатился и звук выстрела, и вдруг Чертова Яма разразилась таким страшным хохотом, что все четверо бросились оземь.

— Ползком к машине, быстро! — скомандовал папа.

Вдвоем с шофером они прикрыли отступление мамы и Александра, а потом с обеих сторон впрыгнули в «виллис», который рванул с места так, что привстал на дыбы.

Километров пять летели они прочь: папа — с обнаженным в сторону леса «макаровым», Медведь — сжимая штык в зубах. Когда папа убрал пистолет, оставив, впрочем, кобуру расстегнутой, Медведь вынул изо рта штык, вслепую кинул в ножны и сбросил скорость.

Еще с километр проехали молча.

— Это, может, охотник? — предположила мама.

— В июне-то?… Может, и охотник, не знаю. — Папа пожал плечами, отчего на миг отслоились погоны. — Им закон не писан: Литва!

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии майор.

— Брось, Медведь! — сказал папа. — Формальности можешь отставить: мы теперь с тобой огнем крещенные.

— Я к тому, товарищ майор… То, може, браток лесной.

Папа выбил из пачки «Беломора» папиросу, сломил мундштук, обдал приятным дымом. Это был лучший в стране «Беломор» — питерской табачной фабрики имени Урицкого. Товарищ по Академии прислал ему недавно.

— Те братья. Медведь, — ответил папа, — давно в могиле. В братской.

— То, може, не усе, товарищ майор. Яки, може, сховаюся.

— Не исключено, — согласился папа добродушно. — Хотя вряд ли. Это все-таки Европа, Медведь! Не наша тайга. В тайге-то еще можно скрыться, нырнул в нее — и поминай, как звали. Была б винтовка, добрый нож да опыт таежный — и хоть жизнь живи. Тут — нет… Куда? Сколько они тут партизанили, братья? Пять, ну семь от силы лет. А потом?

Молчали — с километр. Промеж разомкнутых плечей двух мужчин с заднего сиденья Александр наблюдал летящее навстречу шоссе.

— Папа, — спросил он, — а что такое рокадное?

— Интересуешься? — Оживившись, папа завел руку за спинку сиденья и потрепал ему волосы на затылке. — Идущее, значит, параллельно линии фронта. Не поперек, а вдоль. Уяснил?

— Так точно, — ответил Александр, чтобы сделать приятное папе.

Медведь сказал:

— В комендатуру, значит, заявлять не будем…

— А на кого? — удивился папа. — На браконьера? С браконьерами пусть гражданские власти разбираются. Не наше с тобой это дело, Медведь. Верно говорю?

— Так точно, товарищ майор: не наше. Только в другой раз пускай мне автомат выдают. Без него я в эту Литву не поеду.

— Автомат? — жестко спросил отец. — Зачем тебе?

— На всякий случай.

— Ты вот что. Медведь… Паники тут мне не разводи. Понял?

— Так точно, товарищ гвардии майор! Только я на ту весну демобилизуюсь. Так дослужить бы.

Мама вмешалась:

— А может быть, действительно сообщить куда следует?

Шея над воротником полевой гимнастерки у папы побагровела, и твердые уши его на просвет заалелись.

— Шофер ты хороший, Медведь, — отрывисто бросил он, глядя перед собой. — Вот только солдат из тебя вряд ли получится.

А маме он ответил только в Друскининкае (не при подчиненном):

— В свое время паникеров у нас — знаешь? К стенке ставили.

— А если он сам, через твою голову?

— Пусть стучит, — сказал папа, — раз так его гражданка научила. За три года не переучишь… А меня, Любовь, — меня война воспитала. И от случайной пули принципов своих менять не стану. — Подошел официант, и папа поднял голову. — Так. Что вы можете нам предложить?

— Есть свежий карп, товарищ гвардии майор.

— Несите. Только рыбка, она посуху не ходит… Ты будешь?

Мама покачала головой.

— И тебе не советую.

— Тогда граммов триста монопольной.

— Вас понял. — И официант развернулся через правое плечо.

А на заре мужчины уехали обратно, оставив их, Любовь и Александра, наедине с Литвой.

II

Друскининкай, курортный городок на юге этой маленькой страны, стоял на правом берегу Немана, который здесь звался Нямунас — и поэтому казался совсем иной рекой.

И все здесь, на взгляд Александра, было иным.

Взять это озеро, по закраинам которого, подминая листья кувшинок, вела Любовь взятую напрокат лодку, — оно, озеро, и в солнечное утро было непроглядно черным. Обеими руками держась за борта, он мысленно мерил глубину и, воображением не доставая дна, пугался: дна у озера иной страны не было вовсе, а была какая-то темная подводная жизнь, прорастающая вглубь, как сказка, как кошмар, как ужас… Он принимал на ладонь желто-зеленую кувшинку, но от попытки выдернуть ее лодка виляла, а сопротивление невидимого стебля убегало куда-то к дремлющим драконам — сигналом тревоги. Трепеща, Александр выпускал кувшинку, и стебель утягивал ее по воде, возвращая на положенное место.

Мама с усилием гребла среди шуршащих, наползающих друг на друга листьев, выбираясь к той точке, откуда в прорыв черных елей на озеро взирал тремя своими башнями — тремя мечами островерхими — замок. Древний.

Потом она сложила весла. Она повернулась на сиденье и, машинально потрагивая пальцами правой руки кольцо на левом безымянном — с двумя оставшимися из трех бриллиантиками, — произнесла:

— Красиво как…

При этом мама привычно вздохнула. Все то красивое, что предъявляла она в детстве Александру, всегда сопровождалось этим вздохом кроткой скорби, будто бы с этой красотой они прощались навсегда.

Иным он был, этот черепично-красный и гранитно-сизый городок, врезанный среди вечнозеленой хвои и песков, оттого, что с окраин своих он плавно устремлялся ввысь — и там, с пика костела, крестил округу и небо над ней католическим строгим крестиком.

На улицах, чисто и далеко просматриваемых, привычной Александру суеты не было. Здесь не кричали, не ругались, не толкались и даже в очередях за хлебом говорили вполголоса. Здесь все были одеты аккуратно, и если мужчина был в пиджаке, то воротничок рубашки был у него подвязан галстуком. И пьяные на этих торцах не валялись, их, пьяных, кажется, и не было в Друскининкае вовсе.

И тем не менее Любови было страшно. Потому что местные жители их, приезжих, как бы не замечали. Нет, проявлений ненависти «к нам, русским», на которую жаловались возвращающиеся из Прибалтики в гарнизон офицерские жены, той ненависти, которая нам отравляет наши вакации в столь соблазнительной троице микрореспублик — Литва, Латвия, Эстония, — к ним не было. Их — Александра и Любовь — просто-напросто не замечали. Не то чтобы делали вид, афишируя незамечание, чтобы тем самым оскорбить, а просто не было их для литовцев. Перед ними — как оброк отдавая требовательной пустоте — выкладывали тминный хлеб на прилавок. Вливали в их эмалированный, еще из Питера, бидончик добросовестный ковш густого литовского молока. Но смотрели при этом — насквозь. Так, что перед этими глазами мы зябко ощущали себя, как в фотоателье, фигурным контуром пустоты. И нас тянуло, подмывало оглянуться, чтобы увидеть то, на что смотрели так сосредоточенно, так не мигая льдисто-прозрачные глаза.