Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

• Название: Страна Гонгури. Полная, с добавлениями
• Автор: Влад Савин
• Жанр: Альтернативная история

Страна Гонгури.

Мир — прекрасный и яростный? Где Любимый и Родной — так называют Вождя, сказавшего — пусть лучше умрут десять невиновных, чем уйдет от расправы один враг революции.

Мир, где про историю НАШЕЙ революции один из персонажей говорит: «И еще — тот мир более приземленный, мягкий, сглаженный, что ли… А мы для них — мечта романтиков, мир прекрасный и яростный, без полутонов, не верь что в Зурбагане высохли причалы! — там нет Зурбагана, это у них как вымышленный город мечты»

Верной дорогой идете.

Продолжение Страны Гонгури. Та же страна, тот же Вождь.

Особенности революционной охоты.

Еще двадцать лет после «Верной дорогой идете..» Революция должна уметь защищаться! И нападать? Даже АБСОЛЮТНОЕ прогрессорство, модернизация — еще не гарантия победы. Нужно — что-то еще. Что?

---

Итин знал — так бывало не раз. Полиция работала очень хватко и умело — засылала шпионов, или даже вербовала кого-то из товарищей, имевших несомненные заслуги. И если в самом начале можно было отделаться высылкой или поселением — то очень скоро самым частым приговором стали полярные рудники, откуда обычно не выходили живыми. Много комитетов, в разных городах, погибли до последнего человека — пока партия научилась быть беспощадной при малейшем подозрении. Это было жестоко, но необходимо — потому что позволяло ценой жизни одного обезопасить всех.

— Чутье спасло, вовремя обернуться. Еще — приемы японские, и финский ножик в кармане. И вышло — что это я вашего убил. На фронте после приходилось не раз, гансов — в рукопашной. Или часовых снимать — без шума, штыком. Но тогда греха на мне еще не было: первый убитый мной был — кого я искренне хотел «товарищем» назвать. Так вот и началось. Ваши — искали меня тогда?

— Нет! — ответил Итин — подумали, утоп ты тоже. За все время с тех пор, я у отца один лишь раз был, перед самыми Десятью днями — до того или был далеко, или опаска была, что следят. Тогда лишь — про тебя и узнал. Из тех, кто тогда в организации был — никого почти не осталось. Жаль, конечно, что с тобой вышло так — помянули тебя, вместе с нашими товарищами, погибшими за правое дело — и надо было борьбу продолжать. Отомстить эксплуататорам, которые принудили нас — так со своими.

— Я, как домой пришел, отцу одному лишь все рассказал. Он и присоветовал в юнкерское идти, чтобы ваши не достали — как раз тогда начали и неблагородных брать. Я в ту же ночь — вещи взял, и исчез. Отец письмо дал, земляку своему, прапорщику из училища — тот помог мне, на первых порах. Не так страшно было, как обидно — что без вины. И тебя — рядом нет.

— В тот раз меня взяли через три месяца, в Зурбагане — и на поселение, в Шантарский край. Я бежал, и через год снова попался — в Вильно. На этот меня — на Карские шахты. Снова бежали — в полярную ночь, через ледяной ад. Война уже началась — и теперь мне был бы расстрел без суда, если б поймали. Нас обкладывали умело, как волков — товарищи исчезали, один за другим. И мы знали, что рано или поздно — всех нас. Вождь нас спас — если бы он не приехал, и не началось, я продержался бы на воле полгода-год, не больше. Так вот вышло.

— А я вот на фронте, за отечество — где восемь месяцев жили, по статистике, до ранения, или насмерть. Слова твои я помнил, старшой — себя сделать правильно. Чтобы готовым быть — когда дело правое тебя найдет. За революцию воевать придется — я и старался, на курсе одним из первых. И все ждал, что ты объявишься — с отцом сговорено было о словах особых в письмах, чтобы не понял больше никто. Ждал, что встретимся — и я с вами буду, как прежде. Встретились вот — и против стоим. И ведь никто не заставлял — отрекись. Никому — не продавался. И ни единой вещи не сделал — чтобы, как ты говорил, перед совестью своей после было бы стыдно. А вышло — вот. Ты там — а я тут.

Как война началась, мне еще доучиться осталось — но всех нас подпрапорщиками досрочно, и на фронт. А на фронте, брат, это как щенка в воду — если не утопнешь, то научишься; а я оказался и способным, и везучим. В мирное время чины по выслуге и знатности — а на фронте, когда ротного убьют, проще назначить самого толкового из взводных. И стал в конце — капитан, командир батальона разведки броневой бригады. Все было, за три года — и ползком через фронт за «языком», и солдат вперед поднимал, и танк в атаку водил, гансов положил — не счесть. Морды не бил, кровью солдатской чины не выслуживал — иначе сгорел бы в танке еще тогда, на Карпатской Дуге. Встречный танковый бой под Сандомиром — когда прямое в бензобак, и тридцать секунд лишь, чтобы выскочить, кто сможет: затем машина уже как раскаленная печь. А меня осколками, и люк командирский не открыть — заклинило, или сил уже нет. Как меня водитель с радистом вытащить успели — до сих пор не пойму. Все ж любили меня солдаты, еще и за два «Александра», положенные по статуту «за победу над врагом с меньшими своими потерями» — на фронте таких уважали куда больше тех даже, кто с геройской Звездой. Тогда фронтовикам после ранения десять суток домой — было свято. Домой приехал, железнодорожники бастуют, поезд вместо Варшавского вокзала — на Выборгский. Выхожу — на площади столпотворение. Говорят — Вождь приезжает — так и оказался я в толпе, в тот исторический день…

— Ты там был?! — перебил Итин — врешь! Почему тогда не встретились? Или ты после — наших давил, на баррикадах? Накануне я у отца ночь целую сидел, обо всем говорили, тебя вспоминали — почему отец ничего мне не сказал, если знал?

— Не знал он. Дурак писарь бумаги перепутал — извещение отец получил, что убит я. А я писать не стал — думал, радости больше, когда приеду. Вождя вашего, на танке видел — и тебя с ним. Кстати, танк был не тот, что вы там памятником поставили, видел фото в вашей газете — не новейший «сорок четвертый», а старая бэтешка. Я даже удивился тогда, неужели такие где-то еще остались, на третьем-то году войны? Не нашли, что ли — музейный экспонат?

Итин лишь пожал плечами. Это ж ясно, для воспитания масс — как прежде полководцу положено вести за собой армию, сидя на рослом статном жеребце, а не на тощей малорослой лошаденке.

— И тебя я видел — продолжил Младший брат — ты еще помог Вождю на башню влезть. Я несколько раз тебе крикнул — но шум был, и не протолкаться, хоть близко. Тут Вождь говорить стал — я слушал, и со всеми «ура» кричал, потому как был согласен. К стенке «жирных индюков» — мразь спекулянтскую, всех, кто на войне состояние нажил, а особенно Рыжего Чуба, публично сказавшего что если народ еще не мрет с голода, то значит, он имеет в тайне от казны какие-то доходы, пока не облагаемые налогом; до чего не везло нашей державе на премьеров. Неправедно нажитое — экспроприировать, то есть отобрать, и справедливо поделить. Новую власть выбрать, из своих, чтобы свобода и демократия. Умел ваш Вождь говорить — не отнимешь! Речь его ту, августовские тезисы — я сам после, на фронте, солдатам своим, по газете читал. И мне тоже — «ура» кричали.

Тут кто-то крикнул — на чердаке жандармы! С пулеметом — сейчас стрелять начнут! Я — с теми, кто туда: тут больше задавят, чем пулями положат, ну а воевать мне было привычно. Нашли мы там троих — только без пулемета, просто прятались «сиреневые» от толпы, их и сбросили — прямо в колодец двора, с шести этажей. А когда я снова вниз — не было вас уже. Сам бы охраной Вождя командовал, так же сделал бы — сразу в танк, люки задраить, и ходу. Думал — встретимся еще.

Вот так — я в революцию и попал. Это ведь я — был тем неизвестным солдатом, кто возглавил штурм полицейского участка на набережной, который возле «египетской гробницы». С теми из участка у меня счеты были — еще с пролетарских моих времен. Увидел, как ваши дружинники неумело лезут под огонь — и организовал все, как надо. Знаешь, я не раз видел рукопашную в окопах, когда несколько сот озверевших двуногих режут и рвут друг друга на части — но даже мне тогда противно было, что ваши после сделали со сдавшимися городовыми. Это потом — насмотрелся, привык.

— Справедливый гнев народа — сказал Итин — припомнили им, за прежнее все. За то дело тебя искали тогда, чтобы наградить. Орденов наших еще не было — но что-нибудь придумали бы.

— А я тебя искал. Трижды приходил к вам, в ваш самый главный Комитет — но так выходило, что ты всегда был где-то. Вождь по коридору с чайником шел — меня чуть не ошпарил, задев среди толпы. Где ж ты был, старшой? Ведь встреться мы тогда…

Итин помнил Десять Дней — как сверкающую череду событий. Надо было создавать комитеты, как и отряды рабочей гвардии; надо было печатать воззвания и везти их распространять; надо было принять делегатов из провинции и связаться с товарищами на фронте и в других городах; надо было освободить из тюрьмы товарищей и поместить туда внесенных в списки «подозрительных». Затем еще оказалось, что чтобы город не замер в параличе и голоде, надо поддерживать работу электростанций, водопровода, трамвая, пекарен, почты, пожарных частей. Время вдруг понеслось галопом, и надо было сделать и успеть столь много, что не оставалось минуты даже чтобы умыться и поесть. Ночевать приходилось в самых разных местах — в заводском комитете, в цеху, в казарме, в какой-то квартире; днем же все бежали, кричали, искали кого-то; приходилось думать, как бы оказаться сразу в паре-тройке разных мест.

— Ты бы к любому обратился — сказал Итин — ведь мы же, партия, все заодно. Нашли бы тебе дело…

— Я же никого там не знал! Главное, не знал — может, у вас все еще ко мне счет? За убитого вашего — вдруг, я бы тебя подвел? Потому — только тебя и искал, тебе бы все, как на духу выложил. А вышло — опять. Ходит, спрашивает — подозрительно, документ глянули — узнали, что «благородие». Тут же схватили и куда-то повели, с матюгами и прикладом в спину — а я, после городовых на набережной, вовсе не верил в ваш гуманизм: к стенке без вины не хотелось. И не оставалось ничего — трое ваших было, с красными повязками, но выждал я случай, и положил всех голыми руками, насмерть, без шума — как гансов; после фронтовой разведки, литературный фон Дорн передо мной щенок неумелый. Оружие взял, бумаги свои обратно, для маскировки повязку снятую на рукав нацепил — и вышел спокойно, как вошел.