Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

• Название: Страна Гонгури. Полная, с добавлениями
• Автор: Влад Савин
• Жанр: Альтернативная история

Страна Гонгури.

Мир — прекрасный и яростный? Где Любимый и Родной — так называют Вождя, сказавшего — пусть лучше умрут десять невиновных, чем уйдет от расправы один враг революции.

Мир, где про историю НАШЕЙ революции один из персонажей говорит: «И еще — тот мир более приземленный, мягкий, сглаженный, что ли… А мы для них — мечта романтиков, мир прекрасный и яростный, без полутонов, не верь что в Зурбагане высохли причалы! — там нет Зурбагана, это у них как вымышленный город мечты»

Верной дорогой идете.

Продолжение Страны Гонгури. Та же страна, тот же Вождь.

Особенности революционной охоты.

Еще двадцать лет после «Верной дорогой идете..» Революция должна уметь защищаться! И нападать? Даже АБСОЛЮТНОЕ прогрессорство, модернизация — еще не гарантия победы. Нужно — что-то еще. Что?

---

— Да, хороши твои слова, старшой! — заметил Младший — ну а если, не будет мировой революции? Никогда. И коммунизма обещанного — тоже.

— Револьвер мне дай. С одним патроном.

— Застрелиться хочешь?

— Нет, тебе пулю в лоб пустить!

— Это что-то докажет?

— Нет. Но хоть ты сдохнешь! Если ты в коммунизм не веришь, в цель единственную, ради которой жить и умирать стоит — зачем тебе жить?

— А просто. Жить — как все.

— Это не жизнь. Существование. Если — без цели.

— А если наперед знать, что будет? Лет через семьдесят. И черта с два — вы там увидите коммунизм! Эй, поэт — знаешь, какие песни сочинять о нас будут потомки?

Было красное небо, и белый костер.
И зигзаги подстреленных птиц.
И ревущая конница с бешеных гор.
И разливы горящих станиц.
Как в тифозной горячке, металось «ура» —
По ковру из разрубленных тел.
И в атаку, под музыку, шли юнкера —
За орлом, что по небу летел.
О, мятежная юность, восстания пыл —
Хочешь, брата врагом назови.
И отца пристрели, чтоб тебя не убил,
Захлебнувшись в сыновней крови.
Революции честь — эй, Буденный Семен!
Видишь, кожанок тысячный строй?
Те, кто выживут здесь, лягут в тридцать седьмом.
Там, у лагерной стенки сырой.
Чтоб водили туристов по вашим костям.
И, с усердием всех холуев,
Сладкозвучно плели иностранным гостям
О романтике грозных боев.
Чтобы влез на трибуну ответственный вор,
Лекционно-запечный паук.
Чтобы мерзко завыл красногалстучный хор.
Во главе с кандидатом наук.
Безоглядные рыцари глупой войны!
И жестокие юноши дна.
Неужели в земле вы не видите сны?
И не снится вам эта страна.
Может, нас вы там видите, грязных и злых?
Может, слышите наглую ложь —
Вот цена ваших огненных дней боевых.
Вот за что вы кричали «даешь!».
И за голод, за муки, за ужас атак,
Вам награда — оскал сатаны.
На крови — может вырасти только бардак.
Где и кровь не имеет цены.

— Это — не я сочинил. Это про вас будут петь — лет через семьдесят. Я — сам видел. Столько-то лет ТОМУ ВПЕРЕД, прямо как у Гонгури. Только — роман про меня писать некому.

Молчишь, не веришь? Ладно. Но — слушай. Я ведь — за ЭТИМ тебя искал, чтобы рассказать. Не веришь — так врать не мешай.

Друг у меня был. Из студентов бывших. Про социализм не думал, наукой занимался, даже на фронте, каждый час свободный в тетради что-то чиркал — как этот твой поэт. Погиб он, на Шадре. Мне, до того, говорил — если случится что, бумаги отцу, адрес есть. А желание товарища последнее — свято. Поскольку о тайне сказано не было, пролистнул я тетрадь, но ничего не понял: формулы там, выкладки, цифры — я в баллистике еще разбираюсь, а не в физике тонких материй. Адрес был в городе… ну пусть будет К. — вдруг там еще люди причастные остались, вы же в Чеку их потащите. Был тот город тогда на нашей стороне. И случилось вскоре мне там оказаться — по делу, к истории моей отношения не имеющему.

Ну, нашел я там его отца. Тоже профессор — как у этого поэта. Передал я тетрадь и спросил, любопытства ради, и для вежливости, и чтобы разговор перевести — важное это, или так себе. Ему тоже, наверное, выговориться хотелось. Короче, открыл он — что время может быть не только прошлым-будущим, но и параллельным! Что рядом с нашим миром может быть другой, или даже несколько — где все иначе. И даже эксперимент успел поставить, еще до войны — на каких-то там протонах-электронах. Эффект какой-то обнаружил — есть! А сын — помогал ему, математически рассчитывая. Уравнения вывел — что, при подстановке коэффициентов, меняется мир. На фронте — считал. Той умной головой — в которую, ваша пуля!

Был там еще один, врач. И рассказали они мне такую интересную вещь: хотя пройти в иной мир материально нельзя — не изобрели еще такую большую машину, только на атомы пока хватает, но есть другой путь. Что мозг наш — что-то вроде радио, и можно услышать того, кто в том мире настроен на ту же волну, понятнее объяснить не могу. И не соглашусь ли я участвовать в эксперименте, прямо в тот же вечер: все уже готово. Война — а они науку свою вели — и страсть как хочется узнать, так ли все.

Что делать — любопытен я. И хотелось — хоть чем-то профессору помочь, за сына. Процедура была — кресло, электроды на башку, укол чего-то — в общем, детали опускаем, как к делу не относящиеся. И проснулся я — как у Гонгури, другим человеком, в светлом будущем. Здесь прошло всего шесть часов, пока меня откачали — а там целый год! Все ж хорошо, что капитаном бронеразведки был, а не интеллигентом слабонервным — в здравом уме остался. Профессор с врачом — до утра, целую пачку бумаги исписали, стенографией, пока я рассказывал, что успел. И показалось мне, не были они чересчур удивлены — может, у них до меня и другие такие были, времяпроходцы?

А может, душа все же есть? Или, по-научному, психоматрица — где записана вся наша индивидуальность? Которая, как заряд электрический — может на другое тело перескочить? Потому как радио давно отключилось — а ТОТ, кем я там был, не исчез: я там один лишь год прожил — а ВСЮ его жизнь помню, как свою. И опыт, обучение — «лешаки», чтоб ты знал, это тактика советского спецназа плюс партизан Отечественной войны; не умеют еще так — в этом времени! И еще, те кто рядом, о ком я думаю сильно — иногда сны видят. О том мире. Где дело Ленина — жило и побеждало. Что вскинулся, старшой — тоже видел? А я сам видел, своими глазами. И не думаю — точно знаю. Революция победит — а мирового коммунизма не будет!

Любопытно, что один «альтернативный» фантаст ТАМ почти точно увидел НАС. Битва при Садовой, 1866 год. При победе австрийцев, Бисмарк вошел бы в историю не как объединитель Германии «железом и кровью», а как один из мелких неудачливых политиков с чрезмерными амбициями; не было бы разгрома империи Луи-Наполеона, не было бы Парижской коммуны. Но мощь Пруссии росла — и где-нибудь к 1914 году ей все равно предстояла бы разборка с Францией, на этот раз возможно, более успешная. Возникла бы Германская империя — и законы империалистической конкуренции за рынки сбыта вынудили бы ее к общеевропейской, а может быть и мировой войне, первой мировой, где-то в 1939 или 1941. Ленин и Гитлер остались бы невостребованы — но гнилость дома Романовых и их режима неизбежно привела бы, в итоге проигранной войны, к коммунистической революции, пусть с другим вождем; за ней последовали бы революции еще в нескольких странах. Энгельс считал, что у австрийцев шансы — предпочтительнее! Но история сыграла по-своему — и пруссаки победили. Мировая война там случилась раньше — в 1914 от рождества христова, и революция, в 1917. Конные армии — вместо танковых. А география, страны, народы, язык, летоисчисление, даже отдельные личности кое-какие — все как у нас, почти. И еще — тот мир более приземленный, мягкий, сглаженный, что ли… А мы для них — мечта романтиков, мир прекрасный и яростный, без полутонов, не верь что в Зурбагане высохли причалы! — там нет Зурбагана, это у них как вымышленный город мечты.

Вождей там было — три. В разных странах, в разные времена. И лишь последний, Ленин — революцию совершил. И войну гражданскую вытянул — на себе, на вере своей, к победе! Впрочем, ему было легче — по причине полной гнили верхушки ТАМ: уж если даже среди вождей контрреволюции, одни «кухаркины дети», колчаки и деникины — а всякие там князья юсуповы, сразу в Париж, отсидеться пока! Хуже, однако, было, что ТАМ мы были гораздо слабее, рядом с прочими державами, и армией, и промышленностью — индустриализация была уже после, оттого пролетариата было меньше. Потому, власть там осталась Советской, рабочее-крестьянской. Не одного пролетариата — а всего трудового народа. И на мировую революцию — сил не хватило. Так и осталось после — полмира им, полмира нам.

— Врешь! — заметил Итин — это как, революция остановиться может? Мировой пожар — и на полпути? Пролетариат угнетенный — дальше эксплуататоров терпеть? Когда пример уже есть, победы социализма? Это ж исторический материализм — смена отсталого общественного строя, передовым. Ты мне как хочешь ври, любую историю придумай — все одно, коммунизмом завершится. Потому что — просто не может иначе!

— СВОЙ освободительный поход забыли, год назад? Даешь Варшаву, даешь Берлин — и по мордам!

— Ты с этим — не равняй. Ошибки военных — конечно, с патриотизмом воевать легче. А руку помощи протягивать — нельзя. Оттого заграничные пролетарии увидели в нас не товарищей — захватчиков. Ничего — «военную оппозицию» вывели в расход. Соберемся с силой — и пойдем снова.

— Если на нас не пойдут — ответил Младший — год сейчас какой ЗДЕСЬ: сорок первый! Мы с тобой сейчас сидим — а там гансы, к Москве. Там ДВЕ мировые войны было, и вторая — еще страшнее. В начале было: наши кричат из окопа — эй геноссе, я арбайтен! А в ответ очередь из шмайсера — я-то арбайтен, а вы все недочеловеки, и будете рабы! Так вот — и кончился интернационализм! Когда, от границы мы землю вертели назад — и решалось, быть ли нам ВООБЩЕ! И сказал тогда Вождь — братья и сестры! И вспомнили Отечество, славную историю нашу, вернули погоны, гвардию, даже церковь привлекли — за ЛЮБОЕ надо было хвататься, лишь бы помогло! И победили мы тогда — взяли и Варшаву, и Берлин. Да только уже — не республикой труда, а краснознаменной Империей. Социализм — как для внутреннего пользования. А в мире всем — это лишь говорилось, что когда-нибудь… Главным было — чтобы у себя, обустроиться. Тем более, сила за нами была — никто напасть, и угрожать нам, уже не смел.