Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

• Название: Страна Гонгури. Полная, с добавлениями
• Автор: Влад Савин
• Жанр: Альтернативная история

Страна Гонгури.

Мир — прекрасный и яростный? Где Любимый и Родной — так называют Вождя, сказавшего — пусть лучше умрут десять невиновных, чем уйдет от расправы один враг революции.

Мир, где про историю НАШЕЙ революции один из персонажей говорит: «И еще — тот мир более приземленный, мягкий, сглаженный, что ли… А мы для них — мечта романтиков, мир прекрасный и яростный, без полутонов, не верь что в Зурбагане высохли причалы! — там нет Зурбагана, это у них как вымышленный город мечты»

Верной дорогой идете.

Продолжение Страны Гонгури. Та же страна, тот же Вождь.

Особенности революционной охоты.

Еще двадцать лет после «Верной дорогой идете..» Революция должна уметь защищаться! И нападать? Даже АБСОЛЮТНОЕ прогрессорство, модернизация — еще не гарантия победы. Нужно — что-то еще. Что?

---

Самым страшным в тюрьме был даже не карцер и не побои жандармов — а общая камера с уголовными: те не любили «политиков» и всегда старались опустить их на самое дно. Однажды Итин видел сам — как среди товарищей был один гимназист; все ждали, что он пройдет закалку первым своим арестом, никого не выдав, и не сломавшись. Тогда бы он стал «наш», за которого идут стенкой, разбивая кулаки о чужие морды — пока же товарищи лишь смотрели, как держится новичок; и в первую ночь гимназист повесился на рукаве собственной рубашки, привязав к верхним нарам. Если бы он сдался на допросе, то мог бы по первости и малолетству уйти домой под подписку, а на суде получить условно.

— Интеллигент! — сказал тогда старший среди товарищей — сам признавался мне, что два раза к дому своему бывшему приходил тайком, на окна смотрел, где свет горит и папа с мамой. Взвешивал, значит, не вернуться ли? Слабость интеллигентская, в отличие от нас, пролетариев: им ЕСТЬ куда обратно, как прижмет!

Тогда они бежали группой, с этапа. Старший погиб через год, зарубленный на митинге конным жандармом; двое были повешены полевым судом; двое умерли от чахотки, трое — от тифа; кто-то погиб уже после победы, на фронте, или при подавлении кулацких мятежей. Из тех, кто основывал Партию, сейчас в живых остались лишь Вождь, и Итин. Жизнь революционера была короткой — и все знали это, стараясь лишь успеть больше за отпущенный срок. И на каждого из тех, чьими именами сейчас называли города, заводы, корабли — было по нескольку безвестных, погибших в самом начале. Кто мог бы сделать не меньше — но кому просто не повезло, успеть что-то совершить.

— Успеешь еще — сказал Итин — себя пока воспитай, укрепи и закали. А дела — на всех нас хватит!

Мальчишка оказался упорным. После рабочей смены, он убегал в лес за шесть верст, или зимой на лыжах в поле. По купленным на скопленные гроши книгам изучал гимнастику и бокс, упражняясь на подвешенном мешке с опилками. Обливал себя ледяной водой. Бегал по полю за зайцами с отцовским ружьем. Был бит отцом за порчу двери, в которую по-индейски метал ножи и топор. Сначала дрался до крови с соседскими ребятами, даже старше себя — затем, став их признанным вожаком, махал с ними руками и ногами по добытой где-то книге о японской борьбе. При этом никогда не был замечен в пьянстве и хулиганстве, обычных среди рабочей молодежи. Вовсе не пил водки, и даже не курил — зато много читал. Сначала — детективы про сыщика фон Дорна, а также Жюль Верна, Стивенсона, Майн Рида. Затем, все чаще — и запретную литературу. Хотя сам Итин однажды, чтобы побаловать мальца, подарил ему Грина — «Дьявол Оранжевых Вод»: индейцы, ковбои, путешествия, на обложке суровый герой с двумя кольтами, и скачущие мустанги.

В последний раз они виделись восемь лет назад. Еще до войны, не гражданской, а той — предшествующей. Итин тогда уже был в партии видной фигурой. Они шли вдвоем по лесу, собирая грибы. Небо было серым, но без дождя. Шуршали под ногами опавшие листья. Из кустов выскочил заяц — и напуганный, метнулся прочь.

— Возьми меня с собой — снова просил его младший брат — я буду делать все, что ты скажешь. Как ординарец, или вестовой. Честно.

Итин снова отказал. Так вышло, что в деле, по которому он приехал, второй был бы помехой. Обещав брату забрать его с собой в следующий раз, и выполнив задание партии — опасное и очень трудное, он уехал. Больше они не встречались — до сегодняшнего дня.

— Поговорим, брат — сказал горелый главарь — искал я тебя. Все эти годы — и думал все, что скажу, когда увидимся. Поговорим, брат — раз уж так вышло, в самый последний раз.

Итин лишь презрительно сплюнул. Себя лишь марать — с гадом болтать.

— Вот этого не надо — сказал бывший младший брат — никого я не предавал. Все делал по твоему уроку — жил по совести, своим умом дорогу искал, ничего и никого не боялся. И воевал умело — если на фронте шесть лет, и живой. Искренне хотел — с вами. А вышло вот — командир полка особого назначения, кого вы называете «лешаками», ваших положил без счета. Самому любопытно — как же так случилось? Потому — ты выслушаешь меня, братец. Уши заткнешь — руки прикажу связать.

Он сделал знак ефрейтору, тот подтолкнул Гелия. Юный боец бросил жадный взгляд на автомат, лежащий рядом на церковном крыльце.

— Даже не думай — заметил горелый — не успеешь. Не убью, но руки-ноги переломаю. К тебе это тоже относится, старшой. Не надо на меня кидаться — будет только хуже. Сядь, поэт, вот на те бревна, и слушай внимательно. Может — после в книжку свою вставишь.

Сержант и ефрейтор также отошли и встали у дальнего конца бревен, сложенных у стены. Закурили — поглядывая на Гелия с Итиным, как обученные псы, пока смирные, но по первому слову хозяина готовые разорвать.

Итин молчал. Гелий тоже.

— Отец с матерью как? — спросил горелый — это хоть можешь сказать мне? Я им однажды даже написал, просто пару слов — что жив, не забыл. А когда в тылу вашем был — сумел подбросить в вашу полевую почту, указав обратный номер — какой-то вашей дивизии. На Шадре это было — интересно, получил ли он?

— Умер отец — ответил Итин — в первую зиму. Из-за тебя умер — из-за таких, как ты. Кто войной на народ пошли, не желая свободу ему отдать.

Он вспомнил ту зиму — первую после революции, и самую тяжелую. Чтобы республика труда выстояла — всем приходилось работать до полного истощения; кто не мог дальше трудиться в полную силу, тех безжалостно снимали с довольствия, заменяли новыми людьми. Отец исправно работал — хотя его, как беспартийного, перевели из мастеров в простые слесаря. Затем его отставили в трудовой резерв, без содержания — решив взять на его место другого, из молодых и проверенных.

— Ты уж извини — сказали в завкоме — сейчас кто не тянет на полную, тот тормозит: время такое — видишь сам. А у тебя — и возраст уже, и здоровье не то. И пайки у нас ограничено выделяются, по числу мест рабочих — лишних нет. Весна близко — потерпи как-нибудь. А как мировая революция победит — будет тебе по справедливости заслуженный пенсион. Недолго уже осталось.

Отец все равно приходил со всеми к началу смены. Даже без места — готовый любому подсобить; за это рабочие делились с ним пайком. Но еще через месяц, после наглых вылазок врага, в охрану к воротам встали уже не заводские дружинники, а чухонские морпехи — имевшие строгий приказ не пропускать посторонних. Тогда — все еще жили по домам; казарменное положение на заводах было введено позже. Отец пришел в завком, чтобы выдали пропуск — требовал, просил, умолял.

— Не могу! — кричал председатель, знавший отца двадцать пять лет — тебя на довольствие поставить, значит у кого-то паек отнять придется, лишних нет! Меня же в ревтрибунал, за такое — детей моих пожалей! Не положено, по твоей категории — у тебя же заслуг перед революцией не числится никаких!

Была ранняя весна. Снег уже сходил проталинами. Раньше в это время отец по выходным ходил в поле с ружьем, чтобы подстрелить зайца или куропатку. Но ружье отобрали, и не было уже сил. Отца нашел патруль народной милиции, постучавшийся в сохраненную за ним комнату — чтобы вручить ему повестку о мобилизации на торф.

— Вот черт! — сказал старший патруля — еще одной человеко-единицы не хватает, как же план по рабсиле выполнить? Тьфу!

Он плюнул на пол, растер сапогом, выругался еще раз — и вышел. Но все же прислал после забрать тело — чтобы похоронить по-людски. Вместе со всеми, кто не пережил тяжелую зиму.

— Ну и кто из нас гад? — зло спросил бывший младший брат — ты, наш геройский борец за всеобщее счастье, не мог своей власть паек дать? Я всегда его за батю считал, своего-то не помню почти. Но тебе — он в самом деле родной!

— Нельзя! — ответил Итин — по справедливости, чтобы партия, как все. Мы — сами с голода умирали, но никто сказать не мог: партия жирует, а народ голодает!

— Ты меня за дурака не держи — как такое делается? Тайно бы дал — чтоб не смущать никого!

— Нельзя — упрямо повторил Итин — еще хуже выйдет, если все ж узнают: шептаться по углам будут, подозревая и там, где нет! И кумовство, опять же: если своему дать — выходит, отнять от кого-то более нужного. А кто более для дела ценен — Партия одна лишь решает, не я. Потому что коммунизм — это всех поднять, сразу. Иное будет — не по правде.

— Мать где? Если и она… Ох, не сдержусь — убью тебя, старшой, прям сейчас.

— Не знаю — ответил Итин — еще осенью отец ее домой отослал, где с едой легче. А на письмо предзавкома, когда отца хоронили, ответ был — деревня сожжена при кулацком мятеже, судьба такой-то неизвестна. Может быть, и жива.

Они помолчали чуть. Оба.

— Отец один знал — произнес наконец Младший Брат — что я живой. Не усидел я тогда, как ты уехал, стал ваших искать. Хотел честно — в революцию, как ты. Чтобы, когда ты в другой раз — а я уже с вами. Пришел я, к вашим — а они решили, что я их выслеживаю. И разбираться не стали — хотели прикончить на берегу, и в воду.