Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

• Название: Шпандау: Тайный дневник
• Автор: Альберт Шпеер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-8159-1266-3

Альберт Шпеер (1906–1981) был личным архитектором Гитлера, его доверенным лицом, рейхсминистром вооружений и военной промышленности и к концу войны стал вторым наиболее влиятельным человеком в нацистской Германии. Шпеер — единственный из обвиняемых на Нюрнбергском процессе — признал свою вину за преступления рейха. Был приговорен к двадцати годам тюремного заключения.

Все эти годы Шпеер записывал свои воспоминания микроскопическим почерком на туалетной бумаге, обертках от табака, листках календаря, а сочувствующие охранники тайком переправляли их на свободу. Таким образом из 25 000 разрозненных листов получилось две книги — «Воспоминания» (вышли в «Захаров» в 2010 году) и «Шпандау: тайный дневник» (публикуется впервые).

---

В национал-социалистической архитектуре никогда не было идеологии, хотя я все время читаю утверждения об обратном. Единственным требованием были сверхбольшие размеры. Гитлер хотел производить на людей впечатление и в то же время внушать им страх огромными пропорциями. Так он надеялся обеспечить психологическую поддержку своего правления и правления своих преемников. В этом смысле программа была идеологической. Но это никак не влияло на стиль. Такова моя позиция.

18 марта 1949 года. К моему удивлению, советский директор только что вошел в мою камеру. Он осмотрелся вокруг, проверил, все ли в порядке, спросил сухим, но не враждебным тоном «Как дела?», и вышел, не дожидаясь ответа. А я как раз делал записи. Хорошо, что дверь дважды закрывается на ключ и запирается на засов, поэтому сначала раздается лязг замков, и только потом открывается дверь. Я лежу на кровати лицом к двери, согнув ноги в коленях, а на коленях, как на столе, лежит большая книга по архитектуре.

Недавно я разработал новую систему. В случае тревоги я больше не прячу бумаги в карман куртки. Я лежу на кровати с расстегнутой верхней пуговицей на штанах; одно движение под прикрытием книги, и письмо исчезает в кальсонах. Там же я держу резервный запас бумаги и письма, на которые надо ответить: нижнее белье стало моим письменным столом! Бинтами, которые я использую, когда у меня опухает нога, я обматываю штанины кальсон, чтобы заметки или письма не выпали при ходьбе. Мой любимый тайник — в сгибе колена, поскольку бумага не выпирает из-под брюк, когда я работаю.

26 марта 1949 года. Очень горько, что я не могу присутствовать на конфирмации моего сына Альберта. У нас были хорошие отношения, но когда я возвращался домой в Берлин-Шляхтензее после долгого рабочего дня, как правило, очень поздно, меня ждала только жена. Дети к тому времени давно спали. Часто я не видел их целыми неделями. Во время войны должность министра вооружений отнимала столько времени, что они росли практически без отца. Я был всего лишь человеком, который изредка забегал домой и приносил сласти. Я пытаюсь написать письмо к конфирмации Альберта и понимаю, что мне все труднее говорить с ним. Я больше не могу найти правильный тон. К тому же у нас нет новых общих впечатлений. Детям, несомненно, становится все труднее сохранять представление о том, какой я человек.

3 мая 1949 года. Пятинедельный перерыв, но не из-за апатии. Я раздобыл рейсшину и угольники и впервые за несколько лет начертил детально проработанный проект. Меня очень радует эта деятельность, а также новый вариант моего дома для среднего класса. Я так увлекся работой, что снова стал делать подробные чертежи фасадов в масштабе. Этот проект получился особенно хорошо — строгий фасад с улицы и немного легкомысленная южная сторона.

13 мая 1949 года. Чудесная весенняя погода. Джон Хокер, который обычно держится отчужденно, рассказал мне, что в Берлине идет подготовка к конференции министров иностранных дел, после которой ожидается снятие блокады с Берлина. Может быть, Хокер хочет развеять упорные слухи о том, что нас переводят в окрестности Гамбурга из-за политических разногласий между союзниками. Другой охранник, всегда веселый американец Донахью, подтвердил информацию Хокера. Значит, ей можно верить; Хокер способен придумать какую-нибудь новость, лишь бы лишить нас надежды.

Небо сегодня словно подкрасили синькой; кажется, можно заглянуть в самую его глубину. Обычно такое небо бывает только в горах. Во всяком случае, я видел только там — поднимаясь на вершину, катаясь на лыжах, или в Оберзальцберге. Лишь в Шпандау я осознал, какая спокойная, какая семейная царила там атмосфера — скорее летняя резиденция преуспевающего промышленника, чем горный замок неприступного фюрера, который с такими мучениями занял положение государственного деятеля и который даже в моей памяти все больше принимает черты исторической абстракции.

Мы непринужденно стояли на террасе, а дамы располагались в плетеных шезлонгах с подушками, обитыми полосатой красно-белой материей. Дамы, как на курорте, подставляли лица солнцу, так как загар был тогда в моде. Облаченная в ливрею обслуга, избранные члены СС из охранного батальона Зеппа Дитриха, с безупречными манерами, которые казались чуть фамильярными, разносила напитки: шампанское, вермут с содовой или фруктовые соки. Рано или поздно появлялся камердинер Гитлера и сообщал, что фюрер выйдет к нам через десять минут; что он отдыхает наверху после долгого совещания. В один из таких дней, когда обед задерживался больше чем на час, я помню невысокого энергичного доктора Отто Дитриха, пресс-секретаря Гитлера; доктора Карла Брандта, врача, который всегда должен был находиться при Гитлере на случай травм или покушения; полковника Шмундта, адъютанта вооруженных сил с невероятно торчащими ушами; адъютанта армии Энгеля, всегда готового пошутить; Вильгельма Брюкнера; и, конечно же, Мартина Бормана, чьи неуклюжие старомодные ухаживания не находили ответа у дам, кроме одной из молоденьких секретарш Гитлера, которая визгливо хихикала. После сообщения о скором появлении Гитлера гул голосов становится тише, взрывы смеха прекращаются. Женщины переходят почти на шепот, продолжая болтать о нарядах и путешествиях. Ева Браун берет с шезлонга кинокамеру; рядом с ней Негус, черный скотч-терьер, названный в честь императора Абиссинии. Она собирается снимать торжественный выход.

Гитлер появляется в цивильном платье, в прекрасно сшитом костюме, хотя и немного вульгарном. Галстук подобран неудачно. Несколько недель назад Ева Браун не раз предлагала выбирать ему подходящий галстук, но он отмахнулся от предложения. Несмотря на хорошую погоду, на нем велюровая шляпа с широкими полями — чуть шире, чем предусмотрено модой, потому что он легко обгорает на солнце. Может, ему просто нравится бледность; во всяком случае у него нездоровый цвет лица. Небольшое брюшко придает всему его облику статность и удовлетворенность.

Гитлер дружелюбного приветствует каждого из гостей, спрашивает о детях, личных планах и обстоятельствах.

С момента его появления обстановка изменилась. Все напряжены, явно пытаются произвести хорошее впечатление. Но Гитлер хочет непринужденного общения, которое не будет казаться рабским, а наоборот, позволит людям вести себя естественно и на время забыть о том, что по возвращении в Берлин эти же люди снова будут заискивать и угодничать. Здесь Гитлер старается вести себя весело и доброжелательно, своим поведением побуждая нас расслабиться.

Проходит еще полчаса, прежде чем нас приглашают к столу. Впереди идет Гитлер, за ним следует Борман с Евой Браун. Мы проходим мимо гардеробной. Развеселившись, один из молодых адъютантов примеряет шляпу Гитлера, которую слуга только что отложил в сторону; шляпа слишком велика и сползает ему на уши.

Хотя родственный интерес Гитлера к нам явно был скорее формальностью, чем искренней заботой, в таких случаях он вел себя менее сдержанно и почти никогда не рисовался. Иногда он уверял, что женщины хрипят от возбуждения в его присутствии, но о дамах Оберзальцберга я этого сказать не могу. Похоже, им приходилось сдерживать себя, чтобы не подшутить над Гитлером. В этом близком окружении он не мог скрыть своих слабостей, хотя и очень старался.

Иногда его попытки соответствовать своему представлению о достоинстве государственного деятеля приводили к забавным результатам — например, когда он обращался к принцам «ваша высочайшая светлость» или с преувеличением изображал галантного рыцаря в присутствии дам. В 1934 году я сопровождал его в Веймар, где он нанес визит вежливости сестре Ницше. На пороге Гитлер отвесил ей немыслимый поклон и вручил огромный букет цветов, который его слуге пришлось сразу же у нее забрать — букет был слишком велик для дамы, и она не могла его удержать. Она явно была смущена. В гостиной Гитлер обратился к ней с церемонной речью, которую я до сих пор вспоминаю с изумлением и улыбкой. «Высокочтимая милостивая госпожа, — начал он, — какое счастье видеть вас в добром здравии в вашем достопочтенном доме. С выражением глубокого и неизменного уважения к вам и вашему достойному брату позвольте по случаю этого визита передать вам скромный дар в виде пристройки к этому дому, столь тесно связанному с великой традицией». Не найдя, что ответить, Элизабет Фёрстер-Ницше предложила нам сесть.

В 1939 году моя мать жила с нашими детьми в Оберзальцберге, пока мы с женой ездили в отпуск. Гитлер часто приглашал ее на обед в узком кругу. Как я потом узнал, Гитлер проникся к ней симпатией и, по всей видимости, выражал свое уважение с той же велеречивостью, что и сестре Ницше. После этих визитов моя мать, никогда не разбиравшаяся в политике, изменила свое мнение о Гитлере и его работниках. «Они все настоящие нувориши. Даже еду подают каким-то невообразимым образом, стол сервирован безвкусно. Гитлер был ужасно мил. Но это мир парвеню!»