Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

• Название: Шпандау: Тайный дневник
• Автор: Альберт Шпеер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-8159-1266-3

Альберт Шпеер (1906–1981) был личным архитектором Гитлера, его доверенным лицом, рейхсминистром вооружений и военной промышленности и к концу войны стал вторым наиболее влиятельным человеком в нацистской Германии. Шпеер — единственный из обвиняемых на Нюрнбергском процессе — признал свою вину за преступления рейха. Был приговорен к двадцати годам тюремного заключения.

Все эти годы Шпеер записывал свои воспоминания микроскопическим почерком на туалетной бумаге, обертках от табака, листках календаря, а сочувствующие охранники тайком переправляли их на свободу. Таким образом из 25 000 разрозненных листов получилось две книги — «Воспоминания» (вышли в «Захаров» в 2010 году) и «Шпандау: тайный дневник» (публикуется впервые).

---

Гесс всегда был ярым противником Штрейхера. В конце 1938-го, когда Гитлер приехал в Нюрнберг, у Гесса впервые появилась возможность выступить против Штрейхера, но он ничего не добился. Однако имелось множество доказательств коррупции Штрейхера и его нюрнбергских дружков, которые обогащались за счет конфискованного у евреев имущества. После долгих уговоров Гессу в конце концов удалось, при поддержке мэра Либеля, возбудить дело в высшем партийном трибунале о поведении Штрейхера. Когда суд принял решение против Штрейхера, Гитлер выразил крайнее недовольство приговором. Он отчитал председателя, рейхсляйтера Буха, майора регулярной армии. Бух — упрямый старый офицер, утверждал он, который часто выносит неверные приговоры по причине политической тупости. Временами, говорил Гитлер, он всерьез задумывается об отстранении Буха от должности. Но Борман, женатый на дочери Буха, всегда защищал своего тестя. Кстати, это первый признак огромного влияния, которое к тому времени приобрел Борман. В конце концов приговор Штрейхера оставили в силе. До конца войны он жил в своем поместье Плейкертшоф неподалеку от Нюрнберга, это было что-то вроде ссылки. Ему запретили появляться в городе. Вместе с ним жила его тридцатипятилетняя секретарша, женщина удивительной красоты, на которой он женился незадолго до окончания войны. Она был единственной, кому хватило смелости выступить свидетелем на стороне Штрейхера. Контраст между ними был поразительным, абсолютно непостижимым.

В годы войны Гитлер часто сожалел, что поддался на уговоры и согласился снять Штрейхера. Во время ночных разговоров в ставке он вспоминал, что именно Штрейхер, убедивший своих нюрнбергских сторонников вступить в национал-социалистическую партию в 1922 году, сделал решающий шаг к сплочению ее рядов. Он также не забыл, что во время беспорядков утром 9 ноября 1923 года, когда Пивной путч уже провалился, Штрейхер одним из немногих сохранил спокойствие и выступил с фанатичной речью на Мариенплац, пытаясь в последний момент изменить ход событий. Противоречивой натуре Гитлера было свойственно горевать даже в случаях, когда он легко мог все изменить — стоило только отдать приказ. Одного слова Борману было бы достаточно, чтобы восстановить Штрейхера на посту гауляйтера.

Штрейхер знал об антагонизме Либеля; в 1938-м он через своего личного адъютанта вручил Либелю в день его рождения огромный букет чертополоха. Однажды во время Нюрнбергского процесса Штрейхер повернулся ко мне с выражением ненависти и злорадства, которое я не забуду до конца жизни, и процедил: «Я приказал расстрелять твоего дружка Либеля, эту свинью, всего за несколько часов до прихода американцев!» В последние недели войны Штрейхер без разрешения покинул место своего изгнания и вновь взял на себя руководство нюрнбергским гау. Либель, который последние несколько лет был руководителем центрального аппарата в моем министерстве, не послушался моего совета в марте 1945-го и вернулся в Нюрнберг, чтобы выполнять обязанности мэра в последние дни войны. Царивший в то время хаос предоставил Штрейхеру возможность отомстить.

31 января 1949 года. Наконец мы докрасили коридор. На это ушло три месяца. Теперь начинаем обновлять свои камеры. Товарищи по заключению, которые сначала смеялись над моей рабочей программой, теперь стали помощниками или подмастерьями. Унылый грязно-желтый цвет стен уступает место светло-зеленой краске, которую отделяет от белой верхней части темно-зеленая полоса. Дверь я делаю более темного оттенка, чем стены; мебель покрывается красно-коричневой краской, переплет окна — белой эмалью. Гёте где-то писал, что светло-зеленый цвет успокаивает и создает хорошее настроение. Теперь я могу опробовать это на себе.

Раньше я столько же внимания уделял цвету мрамора для облицовки дворца фюрера и других святынь партии, сколько сейчас уделяю оттенкам наших камер. Гитлер всегда соглашался с моим выбором. Что напомнило мне об одном случае: как-то за обедом Гитлер сообщил присутствующим, что лично подбирал мрамор по сочетанию цветов. Неужели он не видел, что я сижу за соседним столом? Меня поражало и поражает до сих пор, что он хотел славы в смехотворно ничтожных делах, хотя давно был знаменит во всем мире.

На военных совещаниях Гитлер тоже довольно часто представлял как плоды собственных размышлений некоторые технические детали, которые мои специалисты, профессор Порше или Стилер фон Гейдекампф, разъяснили ему перед началом совещания. Еще ему нравилось заявлять, что «прошлой ночью» — хотя совещание могло продолжаться почти до утра — он «изучил» научный или исторический труд на ста страницах. Все знали, что он читает только последние страницы книги — по его твердому убеждению, все самое важное написано в конце. В худшем случае надо пролистать несколько страниц, может, даже зацепиться за тот или иной абзац, и вскоре ты будешь знать все, что хотел сказать автор. Каким же сильным и неуправляемым было желание этого человека покрасоваться!

3 февраля 1949 года. Наш француз из Шампани, Франсуа Руле, неловкий, но открытый парень, за завтраком приветствует угрюмого Дёница: «Mon general, comment çа va?» — «Как дела, мой генерал?» Потом они пускаются в долгую беседу, хотя несколько дней назад Дёниц торжественно объявил, что целый год не будет разговаривать с охраной. Каждый из нас выработал собственную модель поведения с охранниками и директорами. Гесс настроен недружелюбно, смотрит на них как на личных врагов, и любое замечание воспринимает с невозмутимым, презрительным спокойствием. Нейрат и Редер ведут себя сдержанно, вежливо и кротко. Дёница бросает из стороны в сторону: то он надменно изображает высокопоставленного морского офицера и никого к себе не подпускает, то ищет душевного общения. Мы с Ширахом в хороших отношениях со всеми, кто хорошо относится к нам. Однако мы постепенно пришли к негласному соглашению: я не дружу с близкими друзьями Шираха, а он не дружит с моими. Старшие товарищи критикуют нас двоих за дружелюбные отношения с персоналом. Функ, который временами говорит афоризмами, сегодня сделал нам замечание: «Даже гуманные охранники все равно остаются охранниками».

С течением времени все члены нашей семерки становятся более своенравными и упрямыми. Наши отношения застыли на одном уровне; новые друзья не появились. Функ и Ширах всегда были близки; сейчас они неразлучны, вечно ссорятся и мирятся. Они в основном интересуются музыкой и литературой, постоянно рассказывают друг другу о книгах, которые читают, выписывают цитаты, обмениваются мнениями. Редер и Функ, гуляя по саду, как по модному курорту, любят поговорить о своих болезнях. Меня и Гесса относят к разряду отшельников. Ширах, Редер и Дёниц относятся ко мне с заметным холодком, хотя временами находят для меня несколько слов. Они осуждают меня за то, что я твердо и безвозвратно отрекся от Третьего рейха. Гесс, напротив, настолько эксцентричен, что никто не может приблизиться к нему. Но я испытываю сочувствие к его странностям и даже некоторую симпатию к нему; он ощетинивается в ответ. Нейрат даже в этом окружении остается аристократом старой закваски: всегда благожелательный, готовый помочь, скромный. Он никогда не жалуется. Это придает ему достоинство и авторитет, которым он, впрочем, никогда не пользуется.

4 февраля 1949 года. В последнее время Функ каждые несколько дней заводит со мной дружеский разговор, но мое неумение вести светские беседы все портит. Еще одним препятствием является склонность Функа упиваться жалостью к себе. Но иногда он даже своим стенаниям придает ироническую окраску. Еще ему нравится оплакивать свою былую дородность и вспоминать утраченные сибаритские удовольствия. Редер порой готов поболтать о пустяках. Дёниц, с которым мы когда-то были в весьма дружеских отношениях по роду службы, редко говорит со мной, а если и говорит, то, как правило, завуалированные гадости. Поскольку он не очень умен, подозреваю, что свои остроты он придумывает по ночам.

Между Редером и Дёницем существуют свои сложности. Редеру, которого Дёниц сменил на посту главнокомандующего военно-морскими силами весной 1943-го, сейчас семьдесят два, и он все еще полон сил. Дёниц моложе его на пятнадцать лет и в свое время, занимая пост командующего подводным флотом, был его подчиненным; Редер по-прежнему видит в нем слишком честолюбивого офицера. Дёниц, в свою очередь, винит предшественника за политику увеличения количества надводных судов. Благодаря Редеру, утверждает он, немецкий флот вступил в войну с пятьюдесятью подводными лодками, из которых всего десять могли вести постоянные действия в Атлантике. Сегодня во время пространной беседы с Нейратом в саду он взволнованно уверял, что Германия поставила бы Англию на колени еще в 1941-м, если бы в начале войны у нее было триста подводных лодок, как он того требовал. По вине Редера, говорил он, до середины 1940-го со стапелей сходили только две подводные лодки в месяц. Военно-морское командование не построило даже половины от общего тоннажа субмарин в 24 000 тонн, разрешенного по англо-германскому морскому договору 1935 года, подчеркнул он. С лопатой в руке я наблюдал, как Нейрат с вежливым интересом слушает тираду гросс-адмирала. Когда они, делая очередной круг, проходили мимо меня, я слышал только возбужденный голос Дёница.