Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

• Название: Шпандау: Тайный дневник
• Автор: Альберт Шпеер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-8159-1266-3

Альберт Шпеер (1906–1981) был личным архитектором Гитлера, его доверенным лицом, рейхсминистром вооружений и военной промышленности и к концу войны стал вторым наиболее влиятельным человеком в нацистской Германии. Шпеер — единственный из обвиняемых на Нюрнбергском процессе — признал свою вину за преступления рейха. Был приговорен к двадцати годам тюремного заключения.

Все эти годы Шпеер записывал свои воспоминания микроскопическим почерком на туалетной бумаге, обертках от табака, листках календаря, а сочувствующие охранники тайком переправляли их на свободу. Таким образом из 25 000 разрозненных листов получилось две книги — «Воспоминания» (вышли в «Захаров» в 2010 году) и «Шпандау: тайный дневник» (публикуется впервые).

---

20 ноября 1949 года. Продолжаю размышлять о глубинных причинах моего сдержанного отношения к людям. Двенадцать лет в ауре гитлеровской власти, вероятно, лишили меня непосредственности, которая, безусловно, была мне свойственна в юности. Не стоит убеждать себя, что меня просто подавляло влияние великой личности и порученных мне исторических задач. Это также было рабство в самом широком смысле слова, а не только в его сублимированном, психологическом значении. Ведь мои честолюбивые замыслы полностью зависели от прихотей Гитлера. Вчера он мог назвать меня гением архитектуры, но кто мог гарантировать, что завтра он не скажет: «Гислер мне нравится больше Шпеера»? Вполне возможно, с 1943-го он в самом деле предпочитал мне моего мюнхенского соперника.

Вскоре после того, как я получил первые крупные архитектурные заказы от Гитлера, я стал периодически испытывать чувство тревоги в длинных туннелях, в самолетах или закрытых комнатах. Сердце начинало бешено колотиться, сдавливало грудь, я задыхался, и давление резко подскакивало. Через несколько часов приступ проходил. Я обладал властью и свободой, и в то же время испытывал тревогу! Сейчас в камере я и думать о ней забыл.

В свое время меня в течение нескольких дней тщательно обследовал профессор фон Бергман, известный в Берлине специалист по внутренним болезням. Он не нашел никаких нарушений в моем организме. Проблемы исчезли без всякого лечения после начала войны, когда Гитлер переключился на другие дела, и я больше не был в центре его внимания или же привязанностей.

Недавно я прочитал у Оскара Уайльда: «Влиять на другого человека — это значит передать ему свою душу. Он начнет думать не своими мыслями, пылать не своими страстями. И добродетели у него будут не свои, и грехи, — если предположить, что таковые вообще существуют, — будут заимствованные».

Но пока я читал «Портрет Дориана Грея», в голову пришла мысль: щеголь сохранил красоту, потому что все его уродливые черты забирал портрет. Что, если я сейчас передаю свое нравственное уродство своему автобиографическому описанию? Может, это способ выжить?

22 ноября 1949 года. Снова на ногах. Русский врач прописал мне каждый день ходить в течение нескольких минут с получасовыми перерывами.

Часы на соседней церковной башне только что пробили 11 вечера. Свет в камере давно погасили. Но через большое смотровое отверстие в камеру проникает свет и падает на мою небольшую чертежную доску. Я пишу, и все мои чувства обострены, настроены на любые признаки опасности. Сейчас стало сложнее, потому что некоторые охранники носят ботинки на резиновой подошве — очевидно, чтобы не потревожить наш сон. Но для нас это создает проблемы в те четыре-пять часов, когда мы по-настоящему предоставлены самим себе. Однако сегодня на пост в коридоре заступил русский охранник Мушин, а он носит грубые ботинки на кожаной подошве. Так что я могу работать спокойно.

Возвращаясь к «Дориану Грею», или заимствованной личности: после знакомства с Гитлером в мою жизнь, безусловно, вошло нечто для меня чуждое, нечто прежде далекое. Я, скромный, неопытный архитектор, еще не нашедший собственный стиль, внезапно начал мыслить невероятными категориями. Архитектурные мечты Гитлера стали моими мечтами. Мои мысли приобрели государственный масштаб, имперские размеры — все это никогда не принадлежало моему миру. Во всяком случае, после Нюрнберга я убедил себя, что Гитлер был великим соблазнителем. Но так ли это? Он в самом деле лишил меня индивидуальности? Однако что бы я ни писал или говорил, сложное ощущение связи с ним сохраняется по сей день. Может, тогда правильнее было бы сказать, что он помог мне найти свою индивидуальность? Что, если по-новому взглянуть на мои архитектурные концепции? Вот что получается.

Все мои архитектурные замыслы тридцатых годов, главным образом, основывались на отказе признать современность, чем я и руководствовался, работая помощником Тессенова. Меня не случайно привлекал Тессенов с его пристрастием к единству, простоте, тонкой работе, а не Гропиус или Мис ван дер Роэ. В этом отношении Гитлер не лишал меня индивидуальности. Я испытывал неприязнь к большим городам и порожденному ими типу людей, развлечения моих однокурсников были мне не понятны, вместе с тем я любил плыть на лодке по реке, ходить в походы, лазать по горам — все это было неотъемлемой частью романтического протеста против цивилизации. В Гитлере я, прежде всего, видел человека, стремящегося сохранить мир девятнадцатого века, спасти его от тревожного мира больших городов, который всех нас ждет в будущем. В этом смысле я фактически ждал появления Гитлера. Более того — и в моих глазах это служит ему оправданием, — он дал мне силы, позволившие мне выйти за пределы моих возможностей. Если так, я не могу сказать, что он лишил меня индивидуальности: напротив, благодаря ему я впервые открыл в себе более яркую личность. Готов пойти даже дальше: а что, если сейчас, в тюрьме, именно Гитлер — какая любопытная мысль! — подтолкнул меня к поиску еще одной, новой личности? Без опыта и знаний, приобретенных за годы работы с ним, смог бы я понять, что все историческое величие значит меньше простого жеста гуманности; что мировое господство, о котором мы мечтали, ничто по сравнению с готовностью протянуть руку помощи другому человеку? Необычная перемена точки зрения.

23 ноября 1949 года. Сегодня получил письмо от матери, в котором она вспоминает, что Аннелиз Хенкель в Первую мировую войну была помолвлена с моим дядей Германом Хоммелем. Если бы дядя женился на энергичной Аннелиз, Рассуждает мать, стал бы ее будущий муж, Иоахим Риббентроп, послом в Лондоне и, в конечном счете, министром иностранных дел?

Однажды я видел Риббентропа, когда мне было семнадцать, и родители повезли меня в Висбаден. Он поразил меня, потому что в безоблачную погоду шел под зонтом, а в руке держал котелок. Этот высокий светловолосый человек с всегда высоко поднятой головой казался мне высокомерным и недоступным. До того дня я видел подобные нелепые типы английских джентльменов только в юмористических журналах.

Заместитель Риббентропа Мартин Лютер однажды рассказал мне, как отзывалась о Риббентропе его теща, богатая совладелица завода по производству шампанского: «Удивительно, что мой безмозглый зять сумел забраться столь высоко». Через несколько месяцев Риббентроп отправил Лютера в концентрационный лагерь, потому что Лютер, сомневаясь в умственных способностях своего шефа, вместе с Гиммлером интриговал против него. Гиммлер не бросил бывшего сообщника и проследил, чтобы в лагере его устроили на безопасную должность библиотекаря. Вечные антагонисты Геринг, Розенберг, Геббельс и даже Борман сходились во мнении, если речь заходила о Риббентропе. Все считали его надменным глупцом, который все хочет сделать сам. Мне тоже бросилось в глаза широко известное тщеславие министра иностранных дел, когда я побывал в его официальной резиденции, бывшем президентском дворце, восстановленном во время войны за огромные деньги. Почти во всех общих комнатах были фотографии Гитлера в широких серебряных рамках с длинными хвалебными посвящениями Риббентропу. Они стояли повсюду: на тумбочках, столах и буфетах. При ближайшем рассмотрении становилось понятно, что Риббентроп попросту сделал несколько отпечатков одного и того же снимка.

24 ноября 1949 года. Сегодня я случайно подслушал в коридоре слова Дёница. Настоящий виновник войны, уверял он, — это Риббентроп, который был слишком высокомерен и неверно оценил реакцию англичан. Редер с ним согласился, а я, услышав его ответ, вспомнил один случай, который произошел, кажется, летом 1939. Гитлер с одним из своих адъютантов шагал по террасе Бергхофа. Остальные гости почтительно удалились на застекленную веранду. Но в разгаре оживленной беседы Гитлер позвал нас на террасу.

«Им следовало прислушаться к Мольтке и нанести удар, — заговорил он, продолжая свою мысль, — как только Франция восстановила силы после поражения в 1871-м. Или в 1898 и 1899-м. Америка воевала с Испанией, французы бились с англичанами в Фашоде, у них возникли споры из-за Судана. У Англии тоже были свои проблемы с бурами в Южной Африке, и вскоре ей пришлось направить туда войска. Все удачно сложилось в 1905-м, когда Россия проиграла Японии. Дальний Восток не представлял никакой угрозы. Правда, Англия с Францией были в хороших отношениях, но без России не могли тягаться с армией рейха. Это старый принцип: кто захватил инициативу в войне, тот и выиграл сражение. Все-таки шла война!» Увидев наши ошеломленные лица, Гитлер раздраженно бросил: «Война идет всегда. Кайзер слишком долго колебался».

Подобные сентенции обычно приводили Риббентропа в состояние крайнего возбуждения. В такие минуты было заметно, что среди нас только он думает, будто вместе с Гитлером раскрывает сокровенные тайны политических действий. В тот раз он тоже выразил согласие с Гитлером с характерной смесью подобострастия и высокомерия завзятого путешественника, чье знание иностранных обычаев все еще производило впечатление на Гитлера. Таким образом, вина Риббентропа не в том, что он проводил собственную военную политику. Он виноват в том, что, используя авторитет мнимого космополита, поддерживал провинциальные идеи Гитлера. Сама же война от начала до конца была идеей и работой Гитлера.