Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

• Название: Путь теософа в стране Советов: воспоминания
• Автор: Давид Арманд
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0391-8

Это исповедь. Исповедь человека высокого духа. Капризный мальчишка сумел воспитать в себе такие не модные ныне качества, как совесть, честь, ответственность перед каждым встречным. Ещё труднее было сохранить эти свойства в кипящих котлах трёх русских революций и под удушающим прессом послереволюционной «диктатуры пролетариата». Голод и унижения, изматывающий труд и противостояние советской судебной машине не заставили юношу хоть на минуту отступить от своих высоких принципов. Он их не рекламирует, они прочитываются в его поведении. Но в грешках молодости герой исповедуется с беспощадным юмором. Об окружающих он пишет без тени зла. Скрытая улыбка не покидает автора на всём пути, в годы голодной сельскохозяйственной юности в детской коммуне, в годы сурового студенчества, безработицы, службы на большом заводе и даже в прославленной советской тюрьме. Друзья и сотрудники окрестили его «рыцарем светлого образа».

Повесть найдет своего читателя среди тех, кто без спешки размышляет о высоких возможностях и красоте человеческой души.

---

Меня назначили на должность старшего мастера гальванической мастерской. Как же бесконечно рад я был освобождению! Цех меня подавлял, а работать под начальством Китаенко для меня было одно удовольствие. Конечно, снижение в должности означало уменьшение зарплаты, но это можно было пережить.

Я с головой, как говорится, ушёл в постройку мастерской. Это же был рецидив настоящей инженерной работы. Это значило, что «щуку бросили в реку».

Завод отвёл мне большое светлое помещение на первом этаже, где-то в конце нового корпуса. С большим трудом я раздобыл большое количество литых базальтовых кирпичей, из которых выложил гальванические ванны. Для постройки этих ванн я вместо цемента удачно применил кремнефтористый натр, разведённый на жидком стекле. Химикат этот я украл; достать иным путём было невозможно, а заводоуправление всегда приветствовало этот метод.

Получилась абсолютно прочная конструкция, не боявшаяся ни кислот, ни щелочей, ни высоких температур, ни особенно низких, а также механических ударов. Это вам были не старые деревянные ванны, покрытые свинцом, постоянно дававшие течь.

Расположены были мои ванны в порядке технологического процесса: отмывка в каустике, промывка в воде, травление, опять промывка в воде, затем далее разветвлено: оцинковка колокола, барабан, кадмирование, меднение, никелировка, серебрение. В особых комнатах помещалось особо вредное хромирование, мощный умформер и распределительные щиты, лаборатория, конторка и кладовка, где хранились боеприпасы для кухни ведьмы: соляная и серная кислоты, царская водка, каустик, цианистый калий и так далее.

В ванне я уложил перфорированные трубы со сжатым воздухом, на тяжёлых операциях установил кошки и, главное, все ванны обвёл коробами, соединёнными с вентиляционными трубами для отсасывания вредных испарений. Особенно заботливо эта операция производилась в хромировочном отделении, где поднимавшийся от ванны хромовый ангидрид вызывал у хромировщиков профессиональное заболевание — у них проваливалась носовая перегородка и ноздри соединялись. Предметом моего внимания была и никелировочная, работавшая на цианистом калии. Один запах от него вызывал дурноту и головную боль. Казалось, что от ванны исходила смердящая вонь смерти. И вот я уловил и направил в трубы весь этот «букет моей бабушки». Под крышей на железных переводах были установлены мощные всасывающие моторвентиляторы, которые могли обеспечить чистый воздух в самом пекле Вельзевула.

У входа я поставил пескоструйную камеру и пистолеты для шоонирования — покрытия деталей тонким слоем расплавленного металла.

Я очень гордился своей новой мастерской. В ней был применён ряд технических новинок. Скоро слух о ней распространился, и ко мне зачастили, чтобы посмотреть и поучиться, представители других заводов из Москвы и из провинции.

Когда мастерская начала работать, для рабочих началась новая эра. Вместо мрачных, тесных сводов церковных приделов они попали в светлые просторные помещения, где полы были выстланы метлахской плиткой, а стены — стеклянными изразцами.

Вздохнул легче и завод. Раньше антикоррозийные покрытия были вечно узким местом и тормозили все цеха. Теперь мы успешно справлялись с возросшими заданиями. Особенно много цинковали крепежа с помощью механизированных приспособлений.

Я снова засел за учебник электрохимии Н. А. Изгарышева и, хотя многое понял, всё же в химики не годился и, как исправить ванну, дающую отслаивающуюся никелировку, не знал. Поэтому я добился единицы заведующего лабораторией. Мне дали молодого способного инженера-химика Таланова. Он не кусался, когда ему докладывали, что та или иная ванна «не кроет», а, поколдовав над ней, в несколько минут приводил её в чувство.

Чего я не мог добиться, так это простых десятичных весов. Напрасно я писал служебные записки заведующему отделом снабжения, коммерческому директору и, наконец, самому директору завода, что снимаю с себя всякую ответственность за сохранность ядовитых (циан) и ценных (серебро) материалов. Получить весы было невозможно в течение целого года.

Была весна 1933 года. Все брали обязательства к Первому мая. В связи с этим на заводе произошёл забавный случай. Заместитель директора Бобров тоже включился в кампанию. Он обязался замостить обширный заводской двор, на котором всегда гуляли тучи песку. Но он не смог достать булыжника. «Сказал и не сделал. Что же это будет! Невыполнение обязательства таким большим начальником!» Бобров собрал свою «дикую дивизию» в ночь на Первое мая. Они напоили милиционера, дежурившего на городской площади перед заводом, и он проспал всю ночь где-то под забором. А 50 татар-такелажников разобрали уличную мостовую, перебросали булыжники через стену забора и к утру замостили весь двор, навалив сверху для верности отливки корпусов и крышек моторов.

Утром проходящие автомобили стали вязнуть в песке. Куда девалась за ночь мостовая площадь? Секрет, конечно, открыли, Боброва судили и приговорили к уплате штрафа. Мостовая осталась на заводе, а директор Жуков возместил Боброву штраф солидной премией «За отличное выполнение обязательств к Первомайскому празднику».

На лето надо было снова двухлетнего Алёньку вывезти на дачу. Со Стефановичами и хотелось, так мы к ним привыкли, но и боязно было. Решили пожить отдельно. И они молчали, возможно, тоже не хотели.

Я поехал искать дачу. Сняли скверную комнатёнку и с ещё более скверной хозяйкой: грязнухой, хапугой и скандалисткой. Но тогда мы всего этого не знали, а просто сняли самую дешёвую. Это было в Битце, в 30 километрах от Москвы по Курской дороге. При этом мы так израсходовались, буквально до конца, что на переезд денег уже не было. А ребёнку ведь много чего надо, всякие ванночки, кроватки, кастрюльки и многое другое. Выхода не было, и потому я решил, что перевезу все вещи на велосипеде за несколько рейсов. Велосипед моего отца был на ходу, работал прилично, хоть был старичком прошлого века.

Помню один из рейсов. На руле была привязана детская ванночка, громадная, Наташонкина, в метр длины. Она была набита барахлом: спальные и носильные принадлежности Алёши. На раме лежал рюкзак, тоже битком набитый, а на багажнике — бельевая корзина с кастрюльками и другой посудой. На спине у меня были привязаны высоко торчавшие части разобранной Алёшиной кроватки. Прохожие на Подольском шоссе шарахались в ужасе, завидя мой гарнитур на колёсах, а мальчишки, провожая меня, кричали:

— Гляди, робя, ероплан едит!

В Битце Алёша как-то сознательно смотрел на окружающий мир. Он явно испытывал большой подъём. Он как будто впервые увидел красоту и прелесть природы, бурно и ярко это проявляя. В то лето луга цвели особенно пышно и цветисто. Аромат был одуряющий. В первые дни, погуляв с мамой на лугу, он не хотел возвращаться в деревню, ходил по траве выше его головки в каком-то экстазе. Не срывая цветки, обнимал их, прижимал к себе и смешно повторял: «Халошие, халошие». Все шипящие звуки он забавно произносил сквозь зажатые зубки.

По-видимому, несколько насытившись красотой цветов, он стал проявлять любознательность, придумывая разным цветкам свои названия. Когда ему сказали, что все цветочки имеют свои имена, он постоянно спрашивал: «А как зовут жжолтинького?» Пока он слышал названия: колокольчик, лютик, одуванчик, василёк, всё было хорошо. Но как только он услыхал: фиалка, ромашка, незабудка, гвоздика, он как-то сник, глазки стали грустные и он тихо сказал:

— Питиму ты так плохо зовёшь эти цветочки? Они тоже холошие. Не надо говолить ламашка, надо ламаша и ламашенька. Ты не зовешь меня Алёшка?!

Постепенно Алёк как то «привык» к красоте и стал интересоваться ребятишками. По-видимому, за свой жизнерадостный характер он стал любимцем в нашей маленькой деревне. Окрестные ребята приходили с ним поиграть, тут были и шестилетние и двенадцатилетние. Играли они всегда в одну и ту же игру: все дети были стадом, а Алёша — пастухом. Он махал сделанным ему длинным прутом и гнал «стадо» вдоль деревни.

Ребята при этом блеяли, мычали, а кто лаял, назвав себя сторожевой собакой. Так они бегали по деревне из конца в конец, бодаясь, лягаясь и хохоча. Весело было всем, а сыночку — больше всех. Однажды они поспорили: к ним присоединилась маленькая девочка и сказала, что будет курочкой. Ребята постарше заявили, что курочек в стаде не бывает и стали гнать малышку. Игра расстроилась. Алёша побежал к маме за разъяснением. Пришлось маме вмешаться и сказать детям, что умная курочка может быть в стаде. Игра возобновилась с прежним энтузиазмом.

Взрослые жители деревни тоже симпатизировали Алёше. Но это было несколько хуже. Дело в том, что его приглашали в избы и угощали тем, что у них было. После этого у Алёши постоянно болел животик. Но Алёше нравилось ходить в гости. Нередко он, заложив ручки за спину и выпятив свой толстый животик, заявлял маме: