Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

• Название: Путь теософа в стране Советов: воспоминания
• Автор: Давид Арманд
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0391-8

Это исповедь. Исповедь человека высокого духа. Капризный мальчишка сумел воспитать в себе такие не модные ныне качества, как совесть, честь, ответственность перед каждым встречным. Ещё труднее было сохранить эти свойства в кипящих котлах трёх русских революций и под удушающим прессом послереволюционной «диктатуры пролетариата». Голод и унижения, изматывающий труд и противостояние советской судебной машине не заставили юношу хоть на минуту отступить от своих высоких принципов. Он их не рекламирует, они прочитываются в его поведении. Но в грешках молодости герой исповедуется с беспощадным юмором. Об окружающих он пишет без тени зла. Скрытая улыбка не покидает автора на всём пути, в годы голодной сельскохозяйственной юности в детской коммуне, в годы сурового студенчества, безработицы, службы на большом заводе и даже в прославленной советской тюрьме. Друзья и сотрудники окрестили его «рыцарем светлого образа».

Повесть найдет своего читателя среди тех, кто без спешки размышляет о высоких возможностях и красоте человеческой души.

---

Сколько мне могут дать? Никакой вины за мной нету, а за знакомство с добровольной помощницей Креста, я считал это естественным, ну, максимум, три года.

Через полчаса меня вызвал следователь. Мне посчастливилось попасть не к простому, а к главному следователю по делу Сысоевой. Не помню, как тогда это называлось, но следователь имел чин, равный теперешнему майору. Это был еврей, плотный, с квадратным лицом, тяжёлыми чертами, лет пятидесяти. На его письменном столе, покрытом зеркальным стеклом, лежал с правой стороны наган, с левой — стопка книг и самая верхняя из них — Горький: «Когда враг не сдаётся, его уничтожают». «Эта выложена специально для меня, — подумал я. Интересно, что сказал бы Алексей Максимович, если б знал, что того карапуза, которому он показывал свои розы на Капри, через четверть века будут пугать в охранке его брошюрой».

После ряда формальных вопросов — кто, где, откуда, Шульман перешёл к делу:

— Расскажите, о каких контрреволюционных действиях вы сговаривались с Сысоевой.

— Ни о каких. Я с ней вообще не говорил на политические темы.

— Напрасно скрываете. Сысоева уже во всём призналась и назвала вас в числе своих сообщников.

Это был большой промах с его стороны. «Э-э, думаю, это ты врёшь. Никак не могла она признаться в том, чего не было. Значит, и всё дальнейшее будет сплошное враньё».

— Не могли же вы, интеллигентные люди, не касаться в разговорах общественных тем. Что же, вас совсем не интересуют происходящие в нашей стране перемены?

— Нет, почему же, касались.

— Ну, и как же Сысоева оценивала эти перемены?

— Она же вам во всём созналась. Что же вам ещё надо?

— Я хочу слышать от вас.

— В общем отзывалась положительно.

— А в частности? С чем она не согласна?

— Почему она обязательно должна быть с чем-нибудь не согласна?

— Не будете же вы утверждать, что она, старая эсерка, одобряет все действия советской власти?

Вот это ново! Никогда не слышал, что Ирина Алексеевна имела какое-либо отношение к эсерам! Ну что бы ему сказать?

— Припоминаю, что как-то она в разговоре высказывала сомнение в правильности взятых темпов индустриализации. Насчёт преимуществ группы А перед группой Б.

Тогда все об этом говорили, все сомневались, поэтому я счёл это наименьшим из возможных грехов. Ну и хватит с него для правдоподобия.

— Хорошо. Ну, а как насчёт темпов коллективизации?

— Об этом мы не говорили.

— А об отношении советской власти к контрреволюционным партиям меньшевиков и эсеров?

— Нет, тоже не говорили.

Шульман начал повышать голос:

— Я вам советую не валять дурака! Помните, что от этого зависит ваша судьба. Запирательство служит доказательством соучастия.

— Если вам не нравятся мои ответы, я могу помолчать.

Но моё молчание устраивало его ещё меньше. Он принялся грозить и пугать меня пуще прежнего, стал выражаться нецензурно. Было как-то неловко, всё-таки он производил впечатление интеллигентного человека. Что касается выражений, то я их наслушался в исправдоме и на заводах предостаточно и потому они не производили на меня должного впечатления. Эта сцена продолжалась часа два. Наконец Шульман взорвался:

— Нет, это чёрт знает что! Я не могу больше разговаривать с этим негодяем!

Он схватил наган и изо всей силы трахнул им по столу. Зеркальное стекло разлетелось на куски, от центра удара по радиусам разошлись трещины. Он заметался по кабинету и выскочил в дверь, оставив револьвер на столе. Всё это напоминало мелодраму из любительского спектакля. «Карл Иваныч блины пёк, пёк, недопёк, рассердился и убёг» — вспомнилась мне детская песенка. «А наган-то, безусловно не заряжен, иначе он бы его не бросил».

— Как это тяжело, что в нашей системе есть отдельные несдержанные товарищи, которые позволяют себе так обращаться с арестованными. Ведь вы даже не обвиняемый, вы только подозреваемый, и я надеюсь, что искренними показаниями вы полностью снимете с себя подозрения. А между тем, они… Мне просто хочется извиниться перед вами за Шульмана. Он перерабатывает, утомлён, конечно, нервы, но всё же можно бы сдерживать себя! — Я забыл вам представиться. Следователь… (не упомнил его фамилию, ну скажем, Крутов). Ведь вы не будете, конечно, отрицать, что Сысоева осуждала партию за аресты меньшевиков и эсеров?

Но так как я продолжал настаивать, что не слышал от неё ничего подобного, Крутов перешёл к деловому тону допроса. Он интересовался мной лично, моими взглядами, моим мировоззрением и только по временам спрашивал, как бы невзначай:

— В этом вы согласны с Сысоевой?

Он прошёлся по моим знакомым и, видимо, остался недоволен моим явным нежеланием посадить кого-нибудь из них. Около часа продолжался допрос в кабинете Шульмана, после чего мы перешли в собственный кабинет Крутова. Он был куда поменьше и поплоше. Там мы беседовали ещё часа два. Льщу себя надеждой, что мне удалось никого не подвести под монастырь. В ходе допроса я убедился, что в ГПУ ничего не знали о моём отказе от военной службы. Иначе непременно разыграли бы этот сюжетец. Я вывел утешительное заключение, что не так уж они чётко работают и не так уж всё знают.

Крутов был суров, грозил, но не хамил. К трём часам ночи он явно выдохся, передал меня другому следователю, Качкину, и пошёл спать. Качкин, бесцветный худой блондин, принялся мне задавать те же самые вопросы, которые задавали и Шульман и Крутов, но как-то лениво, словно не надеясь получить на них новые ответы. Постепенно он иссякал и начинал ходить по кругу. Он или не помнил или не мог ничего изобрести. Вопросы всё меньше относились к делу: как я сдавал политграмоту, чему меня учили обществоведы и т. п. Мы наткнулись на Энгельса и на нём застряли:

— Читали вы его произведение «О браке, семье и школе»?

— Читал.

— А ваша жена читала?

— Кажется, нет.

— И вы допустили, чтобы молодая женщина вступила в брак, не будучи знакома с этим основополагающим сочинением классика марксизма? Как же вы исполняете свой долг по отношению к своей жене, судьбу которой вам вручило государство?

И он принялся читать мне нотацию.

— Гражданин следователь, у меня предложение: если вам не о чем меня спрашивать, то давайте подремлем немного. Никто не узнает.

Качкин покраснел, надулся и принялся строчить. Он строчил около часа, и я-таки малость вздремнул.

— Подпишите протокол.

— Дайте прочитать.

— Вы что, мне не верите? — Конечно, не верю. А разве вы мне верите? — Ну читайте, только поскорее.

Ему уже было невмоготу. Брезжил зимний рассвет. Допрос продолжался 10 часов. Я прочитал протокол. Чего там только не было! Сысоева изображалась как глава контрреволюционного заговора, она вела широкую агитацию, вовлекла меня в какую-то группу, чернила все мероприятия советской власти и т. д. — Вы имеете право исправить отдельные неточности.

— Здесь нечего исправлять, надо всё написать заново. Дайте мне бумагу, я напишу сам.

— Это совершенно лишнее. Насидитесь, подпишете.

Он вызвал конвойного, сказал:

— В карантин!

Конвойный повёл меня по бесконечным коридорам и лестницам. Больше вниз, чем вверх. Мне казалось, что мы должны бы давно выйти за пределы здания. Постепенно мы спустились в подвальный этаж. В полутёмном коридоре конвойный передал меня надзирателю. Последний отпер тяжёлую железную дверь, на которой стоял номер 3, впустил меня и опять запер. Я оказался в комнатушке размером 1,5 ×1,5 метра. Две трети её занимали дощатые нары. Никакого признака окна или хотя бы вентиляционной отдушины. Зато во всю стену, противоположную двери, занимал громадный радиатор. Кроме лампочки на высоком потолке в камере не было ни одного предмета. В общем она произвела на меня сносное впечатление.

Я с опаской лёг на нары, хотя было душно и вытянуться было нельзя, и постарался заснуть. К удивлению, мне это не удалось. На десятичасовом допросе зверски хотелось спать, а здесь лезли в голову всякие мысли: «Найдёт ли Нюра — наша домработница — Галин адрес? Что она будет делать, оставшись одна с ребёнком и без денег? Догадается ли Галя, что раз я не приеду к ней завтра, значит что-то случилось и надо ехать в Москву, или решит, что опять на заводе очередной аврал и можно подождать с недельку?»

Так прошло два часа. Ничто, кроме температуры, не изменилось. Радиатор накалился и становилось нестерпимо жарко. Я разделся до белья. Загремел замок, и в камеру ввели второго заключённого. Это было неожиданностью, я думал, что карантин, это обязательно одиночка. Пришелец был подавлен, мрачен и неразговорчив.

Я подвинулся и он лёг рядом на нары, точно так же раздевшись. Через час явился третий. «Ну, уж это слишком!» подумал я. Пришлось сесть. Ещё через полчаса впихнули сразу двоих.

Я начинал догадываться, что попал не в карантин, а в камеру пыток. Мы, сидевшие на нарах, подобрали под себя ноги, а двое последних — встали в проходе. У меня опять схватило спину, да так! А я не мог даже принять более удобное положение.