Степан Злобин - Остров Буян

• Название: Остров Буян
• Автор: Степан Злобин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1981

В том входит роман «Остров Буян», посвященный известному событию русской истории середины XVII века — восстанию угнетенного населения Пскова в 1650 году против засилия феодального строя.

---

Гаврила бросил Иванке перо.

— Пиши, — приказал он.

Он шагнул к двери, резко откинул засов и крикнул на лестницу:

— Серега!

— Ай! — отозвался Пяст.

— Палок давай!

— Слышь, Гаврила, — откликнулся Подрез, — с пытки не будет правды. Боярский обычай… Я от муки Левонтия назвал… Бить станешь — иных поклеплю, а грех на тебе…

— Левонтий сам скажет, брехал ты аль нет, — возразил Гаврила, — а бить стану — иных назовешь…

Пяст вошел с охапкой зеленой лозы и скинул ее на каменный пол.

— Вяжи поповщика ко скамье да дери с него все, — указал Гаврила.

— Иван, пособи! — крикнул он.

Иванка, растерянный, встал, не зная, что делать…

Гул бубна внезапно ворвался с лестницы, дверь распахнулась. Гурка с медведем на цепи вошел в башню.

— Здоровы, хозяева! — выкрикнул он. — Ваня, здоров! Левонтьич, вели-ка чужого увесть. Тайное дело.

— Серега, запри его в темную, — сказал хлебник, кивнув на Подреза.

— Сядь, Мишка, на лавку, — велел скоморох, подтолкнув ногою медведя, когда захлопнулась дверь.

Медведь легко встал на задние лапы, передними, взявшись за морду, откинул шкуру с лица и сел на скамью. Зверь оказался тульским кузнецом Иваном Липкиным.

— Что за тайность! Пошто обрядился и кто ты таков? — спросил Гаврила.

— Ух, жара! — сказал тульский кузнец, взопревший под шкурой. — Иван, здравствуй! — приветствовал он Иванку и обратился к Гавриле: — Слышь, свеец я. Стрельцы в ворота иноземных людей не впускают, а мне к тебе надобно. Гурка идет, шкуру медвежью тащит. Я и умыслил.

— Ладно умыслил! — с усмешкой сказал Гаврила. — Чего сказать знаешь?

— Литовски дела, — прошептал кузнец.

— Вон чего! — протянул Гаврила, подвинувшись ближе. — Сказывай, немец, отколь чего вызнал?

— Живу на Немецком дворе, то и вызнал. Литовски купцы меж собой толковали, что на их, на литовские деньги в Полоцке конных наймуют во Псков…

— А ты, немец, пошто же доводишь? Чего тебе, жалко литовских денег? — перебил Гаврила.

— Не денег мне жалко, а Русской земли! — сказал Иван Липкин. — Глумится купец: дал, мол, сотню червонцев, а как его конные люди во Псков придут, тогда он из царских-де житниц червонцы те хлебом воротит…

— Как звать купца? — перебил Гаврила.

— Есель Маркус.

— А ты что ж — в раздоре с ним, что ли? Какие твои дела с Еськой-литовцем?

— Дела? — удивился Липкин. — А что за дела? Он — купец, я — коваль. Что мне в нем?

— Так чего ж ты в доводчики лезешь?! — в недоумении повторил Гаврила.

— А пес его знает!.. Не ведаю сам, — в не меньшем недоумении ответил Липкин. — Да вишь, как он стал глумиться, мне словно сердце дерут… Злоба такая взяла меня. Я и сказал ему: брешешь, крамарь! Не едать тебе русского хлеба! Голодом люди сидят, ключи в руках держат, а хлеба того не берут, а тебе его взять?! Шишку выкуси!

— Так и сказал? — спросил хлебник.

— И сказал, — подтвердил кузнец.

— А он?

— Посулил пять червонцев.

Иван Липкин и в самом деле не мог понять чувства, которое так зажгло его против литовских купцов, не мог понять сам, почему закипела в нем кровь и рука потянулась схватить литовцев за глотку…

— Посулил пять червонцев, а в руки и не дал?! — воскликнул хлебник, силясь все же понять, что толкнуло Липкина донести.

— В руки два совал, рыжая падаль! — воскликнул Липкин.

— А ты сколь хотел?..

Липкин пристально взглянул на Гаврилу.

— Хоть староста ты всегородний, — сказал он, — а все же ты болван дубовый! Ей-богу — болван! Да я тебе что, Июда-предатель?! Я что же, литовцам, что ль, продался?! Али я переметчик! Я?! Я, тульский кузнец! Ах ты, всегородний! Мудрец без башки!

— Постой ты, не лайся! — остановил Гаврила.

— Хочешь, поди да спроси у литовцев, велики ли бычьи бодалки вскочили на их литовских башках, как я их один об другого тряхнул!.. И навек запомнят свои червонцы!.. — не унимался Липкин. — А ты бы сколь взял за молчок, каб тебе посулили червонцы? На чем бы сошелся ладом?! Почем продаешься?!

— Да постой, окаянная прорва!.. Как кляча с горы, право слово! — воскликнул хлебник. — Ты слушай меня: кабы я за червонцы им продался, то был бы анафема проклят, слуга бесовский, Июда… Да ты — не псковитин, не русский!.. А немцу какой грех?

И «немец» вдруг понял сам:

— Дед мой немец был свейский и батька был немец из самой Стекольны. А я, слышь ты, тульский кузнец. Ведом тебе Тула-город немецкий?! — хитро подмигнув, спросил он.

— Тула наша, — сказал Гаврила.

— Вот то-то оно! Тула наша, и я, стало, наш! — заключил Иван Липкин.

8

— Левонтьич, к тебе старик Калиник, с Немецкого двора караульщик, — сказал Прохор Коза.

Хлебник живо припомнил Глухую Калину с Рыжей Рябиной — с калиниковым дурачком Петяйкой, любителем иноземных денежек, которого Кузя с Иванкой в детстве дразнили, чем огорчалась мать Кузи, которая почитала за грех обижать дурачка.

— Пошто он ко мне? — удивился Гаврила.

— Мне не сказывается, а просился свести к тебе, да, лопочет, «по тайному делу».

— Что за тайность, папаша? — крикнул Гаврила на ухо старику, оставшись с ним наедине.

— А ты не шуми. Про тайности крику не надо, я и так все услышу, — сказал дед Калина неожиданно тихо. — Только перво тебя упрежу — ты в мятеж не путай меня. Человек я царский, и мне ваш мятеж ни к чему. А чего я тебе открою, то пусть с тобой и помрет: государева служба моя за немцами дозирать. Я все их языки разумею. Мыслят люди, что глух, ан глухота моя — царская служба. Надобно мне по субботам во всенощной час ходить к воеводе с теми делами, да воеводу ты ныне держишь в тюрьме. К кому же?.. А дело мое безотложно. Вот и пришел.

— С чем же? — спросил удивленный Гаврила.

— А ты лучше слушай. — Старик зашептал: — Есель Маркус, гданьский купец, литовец, на неделе поедет домой за рубеж. А с ним изменная тайная грамота, чтобы в Полоцком граде наймовать тысячу конных литовцев, а чья та грамота, я не дознал. Ты дознавай. Разумеешь?

— Прохора со стрельцами тотчас же пошлю на Немецкий двор за литовцем! — загорелся Гаврила.

Старик покачал головой:

— А ты не спеши — не блоху ловить! Как они ехать сберутся, то велят Петяйке коней посытнее кормить в дорогу овсом. Он тогда прибежит к тебе, скажет. Тогда и хватай по пути, а в Немецкий двор чтобы стрельцы ни ногой… Такого обычая нету, — строго сказал старик. — Разумеешь?

9

— Левонтьич, чего ж ты творишь! — воскликнул Томила, входя в Гремячую башню и оглядевшись.

В углу стоял горн с углями, с потолка свисали дыбные кольца. Разбойник Серега Пяст чинил одно из колец. Куча зеленой лозы лежала в углу…

— Палачом ты стал, что ли? — сказал Томила. — В своем ты уме?! Хватаешь кого попало, да палишь огнем, да хлещешь, да мучишь…

Хлебник поглядел на него безразличным, пустым взглядом, отвел глаза и сказал Пясту:

— Вели Уланке огонь раздувать да щипцы изготовить… Да скажи Агафоше литовска купца волочить.

— Левонтьич! Ты что, как во сне?! Пьян ты, что ли?!

— Пьян, пьян, — небрежно ответил хлебник.

— Левонтьич, да что ты, оглох, что ли? Сядь! — требовательно вцепившись в рукав, почти закричал Томила.

— Ну, чего тебе надо, подсыльщик? — спросил хлебник.

Он стоял среди башни, сгорбленный, потяжелевший, вдруг ставший старым. Открытая волосатая грудь его провалилась между плечами, рубаха висела на них посконным мешком. Лицо его пожелтело, волосы слиплись, закрывая высокий лоб, под глазами нависли мешки, и щеки запали.

— Вишь, тебя скрючило как! — сказал летописец.

— Как скрючило?

— А душой ты не прям, а скрючен: сумненья в тебе на всех. Знать, тяжко?

— Палачом не бывал доселе, — ответил хлебник со вздохом. Он опустился, вдруг присмирев, на скамью.

— Серега! — окликнул он Пяста. — Погоди. Дай мы тут потолкуем. Потом…

Он провел ладонью по потному лбу.

— На тебя нет сомненья, Иваныч, я так зарычал, по злобе. Верю тебе… У тебя — сердце чисто… Ты не от Земской избы — от горячего сердца подсыльщик.

— А ты и палач от сердца, Левонтьич! Да слышь ты, уйми его жар, искры летят от него, и пожар натворишь…

— Пожар? — задумчиво переспросил Гаврила. Он прислонился к стене головой и вдруг весь обмяк и всхрапнул.

В первый миг Томила подумал, что хлебник внезапно скончался. Он даже вскочил было с места, но мерный храп раздавался в башне… Летописец глядел на лицо Гаврилы.

«Тяжел ему груз — экий город тащить на спине, — думал он. — Надорвался Гаврила, вот то и к пыткам пристал. Сил не хватило, чтоб мудростью править, он — страхом, а тут-то и ждет погибель!»

Шли минуты…

— Пожар? — как будто не спал, тем же тоном, внезапно проснувшись, спросил Гаврила. — Он горит уж, Иваныч, пожар-то… Слышь, Иваныч, не так ты, как надо, мыслил. И я тебя перво-то слушал. Теперь слушай ты: нынче ко мне из Земской избы присылали Устинов да Мишка Мошницын: мол, как я посмел хватать земских выборных… Я им сказал: вас в измене найду, то и вас под пытку. Мошницына — под батожье, а Устинова разом на дыбу!.. Испужались!