Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

Приезд Кнута совпал с заказом, к которому я относился с большим трепетом: я должен был написать портрет великого писателя Германии Герхарта Гауптмана. День был уже назначен, и мне было досадно, что он совпал с днем приезда Кнута. Однако мы договорились, что через несколько дней он приедет снова, если мне удастся получить приглашение и для него — ему очень хотелось увидеть Гауптмана.

В маленьком городке Агнетендорф в Ризенгебирге меня ждал автомобиль и дорога вверх по крутому склону в роскошную виллу «Визенштайн» — шлезвигскую усадьбу писателя, расположенную высоко над городом. Фру Грета Гауптман, очень аристократичная темноволосая, элегантная дама, встретила меня с приветливой улыбкой. Она попросила меня минутку подождать — ее муж сейчас выйдет.

Я знал не понаслышке, как писатели принимают незнакомых им людей, и потому чувствовал себя несколько стесненно. Какие слова были сказаны здесь в связи с моим приходом? Воспринимали меня как неизбежное зло? Или иначе? Ведь вторгшись к ним со своим холстом, мольбертом и этюдником, я, возможно, прервал важный творческий процесс? Однако с первой минуты я почувствовал дружеское расположение.

Гауптман медленно спустился со второго этажа по широкой лестнице. «Так вот он, значит, наш молодой художник!» Таковы были его первые слова. Это сошествие сверху вниз, туда, где я стоял, сильно попахивало театром, я видел перед собой великого драматурга, высокого старого господина с густой седой шевелюрой. Он был исполнен дружелюбного спокойствия и чувства собственного достоинства.

Когда я немного освоился, наш разговор зашел о моем отце, и в этой связи о только что вышедшем романе «Круг замкнулся»{106}, который Гауптман прочитал с большим интересом. Мой вклад в беседу ограничился вежливой скромностью. Что тут можно сказать? Отцу тоже становилось не по себе, когда ему говорили комплименты.

Но Гауптман улыбался, явно довольный тем, что отец передал ему через меня привет, а также моим рассказом о том, какое впечатление на нас обоих произвела постановка его драмы «Перед заходом солнца». О том, что отец в тихом гневе покинул театр посреди представления, потому что ничего не слышал, я умолчал.

Работа над портретом Герхарта Гауптмана натолкнулась на некоторые трудности. Старый мастер не пожелал, — как всегда делал мой отец, — сесть в кресло и сидеть там в течение всего сеанса. Гауптман степенно бродил по комнате, диктуя что-то своему секретарю — молодому человеку с докторской степенью. Оба бурно радовались изящным и ироничным формулировкам, и я вскоре понял, что секретарь стенографирует автобиографию Гауптмана. Позже я прочитал ее, названную «Das Abenteuer meiner Jugend»[36]. До чего же это было не похоже на мучительный труд отца, который все писал только сам, в полном одиночестве за письменным столом!

Попросить мастера сесть было, разумеется, невозможно. Поэтому я решил писать его во весь рост и принялся за работу, весьма не уверенный в результате этой затеи. Но Гауптман был интересной моделью: пышная седая шевелюра, которую явно холили и лелеяли, высокий лоб, полное лицо без всякой растительности вызывали в памяти портреты Гёте в старости. К счастью, я ничего не сказал об этом. Молодой и почтительный, но склонный к критике секретарь Гауптмана наедине намекнул мне, что сходство его патрона с Гёте, отнюдь не случайно. И еще я заметил, что все портреты, висящие в большом доме, подчеркивали это сходство.

У меня создалось впечатление, что дом Гауптмана всегда был открыт для гостей, а когда приехал Кнут Тведт, то, благодаря моим рассказам, он был представлен как крупнейший специалист Норвегии на ниве юриспруденции. Фру Грете Гауптман столь любезно его представившая, просто не знала тогда, как близка она окажется к истине.

Сама она в юности играла на скрипке, кстати, очень неплохо, но потом у нее испортилось зрение — она не смогла читать ноты. И у нее хватило ума отказаться от скрипки. Но как живо и интересно она рассказывала о своих с мужем путешествиях по Европе и Америке и — это уже в основном мне — об их сыне Беневенуто, который тоже был художником. Она время от времени надевала очки с сильными линзами и с дружеским и, безусловно, искренним интересом изучала мои труды над портретом Гауптмана, я же соскребал краску и начинал все заново. Ни она, ни модель ничего не говорили, только однажды Гауптман воскликнул, чтобы подбодрить меня:

— А дело-то подвигается!

Как и большинство крупных художников, он никогда не говорил много или не к месту. Я почти не слышал странных или неожиданных замечаний во время наших разговоров, да и во время его разговоров с другими. Эта отличавшая его «обычность», действовала благотворно, от собеседника не требовали особой заинтересованности или интеллектуального приспособленчества. К тому же Гауптман не считал меня значительным слушателем, я был еще слишком молод и неопытен. Только помню, как по какому-то поводу он произнес такую фразу:

— Твой характер — это твоя судьба…

Из колодца мудрости дорого любое слово, но еще неизвестно сохранят ли эти слова свою истину в сегодняшнем мире. Однако в тех обстоятельствах они звучали верно и значительно и производили нужное впечатление! Я невольно вспомнил разговоры Эккермана с Гете — какими непостижимо банальными кажутся они порою сегодня, когда время, износившись, изживает свою мудрость.

Судя по всему, Гауптман хорошо знал норвежскую литературу. Не знаю, встречался ли он когда-нибудь с Ибсеном, и не помню, говорил ли что-нибудь о его творчестве. Возможно, эта тема была для него исчерпана, и он уже признался, что был под влиянием нашего классика. О Гарборге{107}, самом неизвестном из всех норвежских писателей, Гауптман, напротив, говорил много. Роман Гарборга «Крестьяне-студенты», насколько я понял, оказал на него влияние в его натуралистический период, хотя особенно он на этом не задержался. Но мы с Кнутом Тведтом опять получили доказательство значения Гарборга, в том числе и для европейской литературы.

Однажды в Визенштайн позвонил Макс Тау. Он спросил, не хочу ли я на обратном пути посетить писателя Германа Штера и написать его портрет. Штер тоже жил в Верхней Силезии, причем совсем близко от Гауптмана, но позже я понял, что расстояние между жилищем скромного школьного учителя Германа Штера и великолепной усадьбой в Визенштайне во многих отношениях было неодолимо.

Наконец наступил день отъезда. Для меня этот визит был полон напряженного труда, который я добровольно взвалил на себя. Было трудно схватить самые характерные черты модели. Модель была чрезвычайно требовательна и, к тому же, постоянно пребывала в движении. Но я сумел сделать много эскизов, когда он сидел и разговаривал со своим секретарем или с Кнутом Тведтом, и все же рассчитывал позже закончить картину. В известном смысле я ее и закончил. Она была выставлена на моей дебютной выставке в Союзе Художников в Осло весной 1940 года, потом я подарил ее Максу, который в свою очередь подарил ее Кильскому университету, где она, очевидно, висит и теперь вместе с другими плохими портретами.

Но, главное, мы с Кнутом оба почерпнули много полезного из общения с Гауптманом и его женой. Кнут собирался что-то написать об этом, но не знаю, написал ли, однако заметки о той встрече у него, конечно, остались и, возможно, они даже обменялись письмами.

При прощании старый мастер сердечно приглашал меня приехать еще в Визенштайн. Но помешала война. А мне бы очень хотелось снова написать его портрет — лучше, свободнее и достовернее. Может, он у меня и получился бы, потому что к концу нашего пребывания Гауптман по-человечески стал мне гораздо ближе, чем в начале.

Через два года после этого визита я слышал его выступление в большой программе, которую Кнут Тведт сделал для Норвежского радио в связи с восьмидесятилетием Кнута Гамсуна. Приветствие Гауптмана, простое и сердечное, было одним из многих от великих людей Европы. Это было последнее чествование моего отца, а потом война и оккупация поставили на этом точку.

У моей следующей модели, писателя Германа Штера, меня встретили дружески, но почему-то несколько сдержанно. Через некоторое время этому нашлось объяснение. Все дело было в доме, где я жил, когда писал портрет Гауптмана. Но позвольте все объяснить по порядку.

Я снял комнату у двух пожилых знакомых Макса, который договорился с ними заранее. Мои хозяева были большие оригиналы. К сожалению, я забыл, как их звали, но помню, что их имена всегда произносились вместе и без фамилии, что-то вроде «Макс и Мориц». Они любили театр и искусство и были гомофилами. Мориц был экспертом в приготовлении пищи и готовил салаты по экзотическим рецептам, которые из-за обилия перца обжигали аж душу. Они оба были добродушные и болтливые, много путешествовали, любили Италию, но не Муссолини. То, что оба не любили Гитлера, было очевидно и явно известно всем. По тем временам все это вместе взятое многие считали опасным и крайне предосудительным. Но я жил у них, и мне нравилось общество этих утонченных эрудитов.