Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

А теперь я снова делаю несколько шагов к замочной скважине.

Берлин, 1937 год — мне открывается широкая панорама событий и действий, комедии и трагедии, связанные с именем Геббельса. Попробую рассказать об этом годе и первом полугодии 1938 года, которые и для меня и для моих друзей были насыщены множеством разных событий. Товарищем по команде и главным действующим лицом среди друзей был Маг. Кто и почему дал Максу это прозвище неизвестно, но думаю, кто-нибудь из молодых писателей, которому Макс в свое время помог.

Впервые мы с ним встретились в 1936 году. Представил меня этому деликатному невысокому человеку литературный агент Сигрид Унсет, адвокат верховного суда Эйлиф Му, когда я однажды случайно встретил их в «Блуме». Эйлиф Му пригласил меня за их столик, д-р Тау сказал, что ему хотелось бы поговорить со мной.

Естественно, об отце, подумал я, и действительно о нем мы тоже поговорили. Но я был приятно удивлен, когда Тау в самых восторженных выражениях заговорил о детских книгах мамы, о том, как они популярны в Германии, и с улыбкой спросил, не я ли прототип Улы, старшего из детей Лангерюда. Мне было интересно, читал ли он эти книги и есть ли у него самого дети. Он сказал, что детей у него нет, но что мамины книги — полезное чтение и для взрослых! И объяснил растроганно и подробно, почему.

Уже в первую встречу, до того как мы с ним хорошо узнали друг друга, я отметил присущее ему спонтанное, открытое дружелюбие, но позже я научился различать в этом дружелюбии тень печали и тревог запуганного человека. В начале я не обратил внимания на еврейское происхождение Тау. Может быть, потому, что он без всяких трудностей ездил в Норвегию и обратно — по делам службы, как посол книги.

Прошло довольно много времени, прежде чем мы встретились снова, это случилось весной следующего года. В Берлине я иногда виделся с писателем Вальдемаром Брёггером и его женой, а Макс, как первоклассная ищейка, участвовал во всем, что касалось норвежской литературы, отсюда и его интерес к Брёггеру. Таким образом, наше знакомство в «Блуме» получило свое продолжение, и теперь мы общались уже почти ежедневно. Он приходил в мою мастерскую на Будапештер штрассе, и я — в его квартиру на Адольф Гитлер Плац, где он и его подруга Рената Зандерлинг снимали две уютные комнаты у еврейской четы Буксбаум. Обстоятельства складывались так, что евреям полагалось жить только у евреев, и осторожный Макс не противился этому. В начале нашего знакомства он проявлял известную сдержанность в словах и поступках, я же все более открыто выражал свое отвращение к системе.

Думаю, Макс в первые годы правления Гитлера искренно верил, что жизнь в Германии улучшится, в том числе и для евреев. Однажды он сказал мне, что ему, как полукровке, возможно, оставят его работу, разве только переведут в какую-нибудь контору вермахта… если будет война! У него было много друзей писателей среди офицеров, он называл Эрнста Юнгера, чью фотографию я видел у него на письменном столе, между прочим, в форме вермахта. К тому же Макс сказал, что он все еще приписан к рейхсшрифттумкамере — комитету по печати.

— А разве ты не чистокровный еврей? — удивился я.

Нет, он точно не знает, но, кажется, его мать арийка, правда, она приняла иудаизм, когда вышла замуж за его отца.

Я не совсем понимал, на что он надеялся. Может, надеялся получить заявление и справку со стороны родственников матери, что она была крещена по христианскому обряду? По правде сказать, я усомнился в его истории, мне она показалась беспомощной попыткой хоть отчасти выглядеть в моих глазах арийцем. Наверное, он до сих пор считал меня в некотором роде приверженцем Гитлера, и не могу сказать, что мне это нравилось. А может, все объяснялось тем, что наш общий друг, невропатолог Петер Куттнер, у которого мать была арийкой, недавно, по словам Макса, был приписан к определенному госпиталю, — на случай, если начнется война.

— Вообще-то, Маг, чистокровный ты еврей или только наполовину, мне все равно кажется, что форма будет тебе не к лицу, — сказал я.

Он как будто немного сник. И признался, что его отец всегда голосовал за немецких националистов. Как голосовал сам Макс, я не спросил, но не удивился бы, если бы и он тоже отдал свой голос Гутенбергу.

Однако вскоре Максу стало ясно, что рано или поздно ему придется эмигрировать. Поэтому не удивительно, что он искал связи и дружбу там, где рассчитывал получить эффективную помощь, в данном случае, у моего отца, через меня в качестве посредника. Постепенно я стал воспринимать его намерения как нечто совершенно естественное, и не видел в этом никакого расчета — мы в любом случае были друзьями, нам было хорошо вместе. И я надеялся, что Макс и Рената познакомятся с моей сестрой Эллинор, которая училась в театральной школе в Берлине, и с мамой, которая иногда приезжала нас проведать.

Макс очень полагался на свои связи в Норвегии. Ему надо только приехать туда, имея паспорт, а там влиятельные друзья помогут ему.

Но вся трудность заключалась в том, что паспорт Макса был аннулирован. В таком же положении была и Рената. Она рассчитывала перебраться в Англию, где у нее были надежные друзья.

Рассказывая о 1937–38 годах в Берлине, я не могу не отдать дань уважения памяти Ренаты Зандерлинг. Я помню красивую, статную женщину, лет сорока-пятидесяти, рыжеволосую и голубоглазую. От первого брака у нее был сын, скрипач. Он жил в Москве, о чем нельзя было упоминать, потому что там он был знаменитостью.

Вопреки разнице в возрасте, моя сестра и Рената стали закадычными подругами, и мама, приехавшая на некоторое время в Берлин, тоже сблизилась с Ренатой и Максом. Встречались они то у меня в мастерской, то в каком-нибудь ресторане.

Мама, человек осторожный и часто с предубеждением относившийся к людям, — у нее были на то свои причины — говорила о Ренате только в восторженных тонах. Трезвомыслящая, дружелюбная, без намека на преувеличенную любезность, которая могла выглядеть как подобострастие. О Максе мама сказала так:

— Он очень приятный человек, но ему не стоит так восхищаться мною.

У Ренаты было все, чего недоставало Максу, — крепкие нервы, спокойствие и реальное представление об их положении, которое при тех условиях было далеко не надежным. Но не она одна поддерживала Макса. Я тогда же познакомился с писателями, художниками и интеллектуалами, которые входили в круг его друзей.

Среди них был д-р Феликс Гуггенхайм, возможно, именно у него Макс получал самые дельные советы и поддержку. Д-р Гуггенхайм был членом известного книжного клуба «Дойче Бухгемайншафт», где он, по рассказам Макса, распоряжался всем и вся. Но… за кулисами. То, что он был еврей, требовало известной осторожности. Однако пока даже нацистские власти, которые хотели его убрать, ничего не добились своими протестами, уступив властной фру Леонард, владелице издательства и вдове-арийке.

Вскоре я близко сошелся с Феликсом Гуггенхаймом — «этим маленьким умным человеком», как звал его Макс. Он действительно был маленького роста, носил сильные очки, у него была большая голова и очень высокий лоб. В том, что он умен, я убедился сам в ходе наших бесед.

Именно во время моего знакомства с фру Леонард и Гуггенхаймом мне пришлось впервые «вмешаться» в отношения отца с издательством Лангена. Гуггенхайм хотел, чтобы их книжный клуб «Дойче Бухгемайншафт» издал какую-нибудь книгу Гамсуна. Я направил запрос Лангену, но получил отказ. Это взбесило меня, я рассчитывал неплохо заработать, сделав переплет к этой книге. Я написал отцу, но и он отнесся к этому скептически, несмотря на хорошие условия, предложенные Книжным клубом.

Тогда Гуггенхайм от моего имени продиктовал секретарю письмо, содержания которого я сейчас точно не помню, но убедительный тон которого заставил Лангена уступить. Речь шла о романе «Женщины у колодца», продававшемся хуже других книг, но работу я все-таки получил, и отец был доволен результатом.

Гуггенхайм был женат на красивой блондинке. Вместе с Максом, Ренатой и Герд Хёст, которая в это время снималась в Берлине, мы иногда ходили вместе в норвежский клуб и часто в гости к Гуггенхайму, где Герд, ставшая позже ученым профессором, обыгрывала меня в пинг-понг. Это были самые приятные воспоминания о Берлине!

После войны я получил несколько милых писем от Гуггенхайма. Теперь он был главой киноагенства в Голливуде и писал, что рад за Макса, достигшего желанной цели. Но не преминул поздравить меня с вступлением Норвегии в Атлантический пакт! Очевидно, он стал настоящим американцем.

Макс связывал многих норвежских писателей с немецкими издательствами. В этих случаях кое-что перепадало и мне. Благодаря настойчивым рекомендациям Макса, который действовал очень энергично, мне поручили сделать иллюстрации к сочинениям Фалькбергета{104} и Дууна, а кроме того, к мемуарам Вильденвея «Пегас и мир».