Туре Гамсун - Спустя вечность

• Название: Спустя вечность
• Автор: Туре Гамсун
• Издательство: Б.С.Г.-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-93381-232-3

Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).

Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.

Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.

На русском языке публикуется впервые.

---

В биографии «Кнут Гамсун — мой отец» я вкратце описал эту встречу в ресторане «Die Traube». Но сейчас мне хочется рассказать об этом подробнее, потому что она имела большое значение.

Мы с Эллинор служили переводчиками. Это было нетрудно, разговор протекал спокойно. Конечно, мы поговорили о театральной школе Эллинор и о моей живописи, о меню — надо было сделать заказ — и перевели вопрос отца насчет вина; какое вино предпочитает господин Тау, красное или белое?

Вокруг нас много смеялись и болтали, из-за чего отцу было немного трудно следить за разговором. Но он терпеливо кивал на все сказанное, пока косой взгляд Макса не скользнул по залу навстречу гулу голосов и движению людей. Он что-то заметил.

Кельнер принес наш заказ, мы ели и чокались. Макс ни разу не перевел разговор на литературу, я сам затронул эту щекотливую тему и спросил отца, читал ли он в последнее время какие-нибудь романы, переведенные с немецкого. Отцу показалось, что этот вопрос исходил от Макса, и он отрицательно помотал головой. Ему хватает Шопенгауэра, больше он ничего не сказал.

Неожиданно в зале началось ликование. Люди вставали из-за столиков, куда-то показывали и аплодировали. Все глаза были устремлены на своеобразные антресоли, где тоже сидели гости и где теперь стоял какой-то человек и, приветственно вскинув руку, принимал восторженные крики зала. Кельнер подбежал к нам и сказал, что публика приветствует старого героя первой мировой войны, завоевателя Румынии, фельдмаршала фон Макензена.

В те времена прежние заслуги демонстративно превозносились и выставлялись напоказ. Я постоянно встречал стариков с орденскими бантами первой мировой войны в петлицах, и этот старый воин был, очевидно, популярным символом.

Я искоса глянул на Макса. Он сидел молча, как и мы все, но лицо у него было напряженное и испуганное, он не поднимал глаз. Аплодисменты здесь были такие же бурные, как на «Доне Карлосе» Шиллера — но какая разница!

Я никогда прежде не замечал, чтобы отец так внимательно изучал своего собеседника. Он знал, что это может смутить человека, и часто глядел в другую сторону. Но я всегда чувствовал, как он, деликатно прикрыв веки, пытался составить себе мнение о человеке, и потом уже редко от него отказывался.

Я точно знаю, что в тот единственный раз, когда отец видел Макса, он проникся к нему симпатией. И прежде всего потому, что Макс был нашим с Эллинор другом, — да, он готов использовать свое имя, чтобы, если понадобится, поддержать нашего друга. Вся беда в том, что он слишком часто получает просьбы от людей, оказавшихся в безвыходном положении, и что мольбы о заступничестве всегда сопровождаются побочными требованиями. Он часто чувствовал себя усталым и беспомощным, потому что, как правило, речь шла о тех, для кого ничего нельзя было сделать. Особенно очевидно это стало через несколько лет, во время оккупации Норвегии.

В феврале 1938 года мы с отцом поехали в Дубровник в Югославию. Отец надеялся, что новые впечатления, возможно, подтолкнут его в работе над темой, которая его сейчас занимала. Это была нелегкая поездка, и для него и для меня. Он делал записи, большую часть которых потом выбрасывал, а я тем временем трудился над своим — тоже без особенного успеха. Мы гуляли, беседовали и осматривали живописный старый город, немного огорченные тем, что у нас ничего не получалось.

Но для огорчений были и другие причины. В марте Гитлер оккупировал Австрию. Под овации народных масс немецкие солдаты и танки захватывали один город за другим. Аншлюс стал фактом, и мне приходилось переводить отцу новости, передаваемые по радио.

Было бы неправильно думать, что отца покоробила эта историческая драма. Он положительно относился к объединению двух германских государств, которое, напротив, укрепляло их оба, именно так он воспринимал антинемецкие настроения других европейских государств в тридцатые годы.

Но не обошлось без ложки дегтя.

В одной немецко-язычной словенской газете я прочитал заметку о том, что Эгон Фриделль, актер, писатель и философ, покончил жизнь самоубийством, когда войска Гитлера заняли Вену.

Для моего отца Фриделль был особым человеком. Многие годы они по различным случаям обменивались поздравительными письмами и Фриделль посвятил ему свое большое исследование «История древней культуры». Самоубийство Фриделля поразило отца, сначала он как будто не поверил мне и попросил показать ему газету. И наконец с глубокой скорбью произнес слова, которые цитировал и я и многие другие: «Он мог бы приехать ко мне…»

Через некоторое время он сел и написал письмо для отправки по тому адресу, который я ему дал: Рейхсшрифтумскаммер, Берлин. В письме отец просил, чтобы доктору Максу Тау, другу Норвегии и главному литературному агенту норвежской литературы в Германии, был выдан паспорт для поездки в Норвегию.

Я перевел этот текст на немецкий с объяснениями, уверениями и мелкими добавлениями, которые счел необходимыми, и отец подписал его так, как подписывал всегда — Hochachtungsvoll Knut Hamsun[40]. Письмо было датировано 25 апреля 1938.

Шло время, ответа не было. Немецкая бюрократия при Гитлере не стала работать лучше. Я вернулся в Норвегию, там я познакомился с молодой пианисткой, которую звали Лисбет Грунг, через год мы поженились. Так что дел у меня в то лето было по горло. Но я писал Максу, призывая его к спокойствию и терпению, и еще я дал ему берлинский адрес одного моего старого знакомого, которого Макс знал тоже, ученого и юриста с двумя докторскими степенями, Германа Харриса Ола. У доктора Ола были хорошие связи с немецкими властями — говорили, что даже с самим Гитлером.

И вдруг, уже осенью, письмо отца попало в нужные руки, можно только догадываться, в чьи, и 21 декабря 1938 года из Гамбурга пришла телеграмма следующего содержания:

гамсун бюгдё алле 20 осло

приезжаю пятницу

маг

Сам я уехал на Рождество в Нёрхолм, но позвонил Кнуту Тведту и попросил его встретить Макса и отвезти в мою маленькую квартирку на Бюгдё алле, где он мог бы немного прийти в себя, пока мы не подыщем ему подходящее жилье. Кроме галстуков и костюмов он вез с собой свою мебель и свои любимые книги, а также подарок, полученный от издательства Бруно Кассирера, гравюру Макса Либермана, и маленькую работу Мунка. Как бы там ни было, он приехал не с пустыми руками, хотя в остальном ничем не отличался от других беженцев.

Макс Тау прошел один этап пути к окончательной свободе — первый этап. Осталось еще несколько. Он сам описывает их в своих мемуарах, но кое-что я могу к ним добавить, в тех местах, где ему немного изменила память и где неупоминание обо мне сразу бросается в глаза. Впрочем, сегодня меня это больше не задевает. Я оказался «на чужой стороне», и я понимаю его, потому что помню, как он часто повторял: «Я пуганый человек!» Это кое-что говорит о нем, но очень немного. Не будучи наивным, он был очень доверчив, а в своем стремлении к миру и человечности в дни ненависти он проявил и ум и решимость. Как и все сложные личности, он был умным, содержательным и вдохновенным собеседником, иногда впадая чуть ли не в пафос, но редко теряя чувство юмора, что было бы нетрудно при его жизненном опыте. Общение Макса отличалось симпатией и серьезностью, а его жизненная философия подкреплялась литературными ссылками и меткими цитатами, прихотливо вплетаемыми в легкую беседу, сдобренною сердечностью и благожелательными оговорками.

У меня сложилось впечатление, что южная открытость и восторженность Макса не всегда встречали понимание у сдержанных и трезвых норвежцев, и я помню, что писатель Пер Воллебек 17 мая остановил Макса, когда тот в дружеской компании произносил несколько напыщенную речь по поводу торжества. Я редко видел Макса таким обиженным и растерянным, как в тот раз. Ведь он в своей взволнованной речи хотел только сказать, как безмерно счастлив, обретя прибежище на родине Хенрика Вергеланна. Он так и не простил Перу Воллебеку, этому врагу романтизма и ученику Сигурда Хуля{108}, его поступка.

Но в лице моих молодых друзей он обрел доброжелательность и дружбу. Я имею в виду менее предубежденных людей, таких как, например, мой товарищ по меблированным комнатам на Пилестредет Эйлив Удде Хауге. После того как он вышел из обреченной на поражение партии НС, он устроился работать в «правую» газету «Сарпен». От всего сердца желая помочь Максу, он предложил ему работу спортивного репортера! Объяснялось это тем, что я когда-то рассказал Эйливу о выдающихся заслугах нашего друга на футбольном поле. Макс отказался, с улыбкой, но весьма решительно. Подобные неумышленные комические ситуации часто возникали на его пути, вместе с тем он очень ценил и растроганно принимал все проявления дружеского участия, даже если они были неудачные.